Племенные войны

25. Пропасть

Даже самые красивые девушки, утвердившиеся в своей исключительности и, в большей мере, избранности, теряют всю свою красоту, едва только перед ними возникает кто-то, с этим несогласный. Ну, несогласный не с красотой и привлекательностью, а с сущностью «суки», которая при всех вновь приобретенных качествах все сильнее находит свое отражение.

Лииса Саволайнен, всегда уверенная в своей неотразимости, окунувшись в политику и вполне неплохо научившись справляться с интригами, склоками и ложью, что, в принципе, характеризует любого, даже самого ободранного политика, перестала жить в реальном мире. Понятие «правды», как таковой, у нее подменились понятием «так надо». Кому надо, зачем надо, для чего надо — это уже риторика.

Поэтому, увидев перед собой здоровых решительных парней с револьверами в руках и труп Рахья на полу, она этому попросту не поверила. Так полицаи и милиционеры не верят тому, что им бьют по головам и гадят в их фуражки — они, мать вашу, неприкасаемы!

— А ты кто такой! — взвилась Лииса и вырвала свою руку из хватки Пааси. — Неудачник! Слабак! Сейчас я позвоню, кому надо, сейчас я вас поставлю на место!

Она решительным и возмущенным шагом пошла обратно в коридор, где располагался телефон.

— Ты что — дура? — спросил Аллан. — Беги отсюда.

Лииса фыркнула, вся из себя — пренебрежение, и сорвала телефонную трубку. Больше она ничего не успела сделать. Побагровевший от ярости Акку, не целясь, выстрелил и попал ей в затылок. Лицо красавицы, некогда служившей секретаршей у Куусинена, разлетелось на куски, она завалилась за конторку, и только ноги, нелепо и бесстыдно, остались торчать кверху, как вехи — вехи начала конца.

«Мы пришли, чтобы убрать руководство и пропасть ее отделяющую», — слова, словно текст Присяги, всплыли в памяти у каждого курсанта.

В зале заседаний распахнулась дверь, и из нее выбежал вооруженный маузером красный командир Юкка Виитасаари. Он начал палить по сторонам, пытаясь пробиться к двери на лестничную площадку, и ему бы это удалось, да все парни-оппозиционеры в это время уже обучено рассредоточились в коридоре, проверяя его на наличие дополнительных входов-выходов и незамеченных ранее посторонних людей.

Юкка ни в кого не попал, но в него самого попали сразу несколько пуль, а Паха прицельно выстрелил ему в голову.

— Мочи козлов! — скомандовал Пааси, и курсанты ворвались в зал заседаний.

Партийная конференция закричала разными голосами, завыла в разной тональности, заплакала разными матами — они-то все, как раз, поняли, что их пришли убивать. Туомас Хюрскюмурто, партийный работник, кассир военной организации, не имея при себе пистолета, бросил в окно стул, разбив стекло, которое обвалилось наружу. Он бы и сам выпрыгнул, как когда-то в Гельсингфорсе, при попытке ареста, да высота здесь была большая. Тогда, десять лет назад, он, один из организаторов финской Красной гвардии убежал, теперь не смог. Несколько пуль в голову поставили жирный крест на его политической карьере.

Бывший член Финляндского революционного правительства, Совета Народных Уполномоченных, активный деятель КПФ, уполномоченный по транспорту Коста Линдквист, зажимая рану в шее, прокричал, что оставалось сил:

— Товарищи! Прекратите! Пощадите!

— Вы должны умереть! — ответил кто-то из курсантов, стреляя ему в грудь.

Люди в зале метались в полнейшей панике, защищаясь от пуль поднятыми руками. Никто не понимал, что происходит: откуда взялись враги, почему никто не приходит на выручку. А парни с револьверами, выстроившись в ряд возле дверной стены, методично расстреливали несчастных делегатов партконференции. Каждый из них норовил попасть своей очередной жертве непременно в голову.

Револьвер системы «наган» образца 1895 года вмещал в барабан по семь патронов, но в карманах у стрелков были запасные боеприпасы — у кого сколько влезло, в зависимости от глубины кармана. Кучность стрельбы в условиях ограниченного помещения была настолько высока — точка попадания совпадает с точкой прицеливания на расстоянии до 25 метров — что практически все выстрелы настигли своих жертв. Сила боя, когда пробивная способность пули составляет 4 — 5 дюймовых сосновых досок, не оставляла шанса укрыться.

Тело члена ЦК КПФ журналиста и литератора Вяйне Йокинена, бывшего некогда в эдускунте Финляндии вместе с Куусиненом и Гюллингом, вздрагивало от каждого выстрела. Он был уже давно мертв, но кто-то из курсантов продолжал стрелять в него, как в большую тряпичную куклу.

Бывший рабочий-металлист Теодор Кеттунен, распорядитель военной организации финской компартии, лежал, тесно прижавшись к бывшему булочнику Юхо Сайнио, оказавшемуся на конференции совершенно случайно, оба — изрешеченные пулями.

Курсанты стреляли, пока все боеприпасы не были израсходованы. Несмотря на то, что в патронах использовался бездымный порох, в помещении образовался какой-то туман — то ли дым, то ли мельчайшая взвесь от кровавых брызг.

В наступившей тишине оглушительно стонали раненные — не каждый мог слушать эти звуки без трепета. Однако если бы Пааси отдал распоряжение — «Режь!» — курсанты бы стали резать. У всех были с собой финские ножи — пуукко, и они бы, не моргнув глазом, пустили их в ход.

Но Пасси сказал:

— Отходим!

Хаглунд продублировал команду, и они неспешно начали, один за другим, покидать «кровавую баню». В клубе Куусинена осталось лежать восемь трупов. Десять человек оказалось ранено, в том числе и старший брат покойного Юкки и здравствующего Эйно — Яакко Рахья.

Тихо стонал от потери крови раненный в живот член ЦК КПФ Кари Эвя, зажимал простреленную грудь Армас Паккинен, совершенно случайно оказавшийся на партконферренции, пускал кровавые пузыри изо рта заведующий конспиративными квартирами Йохан Саватолейкунен. Прочие раненные не могли сообразить: придут их добивать, либо уже нет? Не отдавая себе отчет, они то-ли стонали, то-ли плакали.

У подъезда, сдерживаемые выставленными напоказ гранатами, стояли милиционеры, совершеннейше недоумевая, что происходит? Звуки выстрелов в элитном доме и разбитое стулом окно заставило все соседствующее со зданием отделение милиции в спешном порядке выступить по тревоге с пистолетами наголо.

Те милиционеры еще не воспитывались в стиле современных «расстрельных команд», поэтому со своей стороны не открыли стрельбу в выходивших из подъезда вооруженных и каких-то торжественных людей.

Не пройдет и ста лет, как менты и полицейские всего мира, при случае, собравшись в кучу и ощетинившись автоматическим оружием, станут кричать, перебивая друг друга, про «руки вверх», «на колени», «не шевелиться» и прочее, а потом, по чьей-то команде будут стрелять в замершего на коленях человека с поднятыми к небу руками. Расстрел? Расстрел, но, как бы не в счет. Ментам и полицаям — благодарности, и невдомек им, что ничем они, болезные, не отличаются от настоящих расстрельных взводов НКВД столетней давности.

Курсанты безропотно сдавали милиционерам свое оружие, даже — гранаты, и никак не проявляли враждебности. Кто-то из стражей порядка забежал наверх, а потом также поспешно выбежал вниз, чтобы блевать в кусты. Вид такого количества пролитой крови без последствий для психики или желудка не каждый человек может вынести.

Никто не заметил, как откуда-то прибежал взмыленный, как скаковая лошадь, Антикайнен, сразу же бросившись к спокойному, как памятник, Пааси. Он схватил его за отвороты пиджака и закричал, не в силах сдерживаться:

— Зачем? Ты не мог так поступить! Акку, ведь ты же не зверь!

— Они должны умереть, — отстранив руки Тойво, тихо сказал Пааси. — Теперь все будет иначе. Все кончено.

Причина того, что его никто не заметил была в том, что, на самом деле, конечно, Антикайнен никуда не прибежал, сцены перед милицией и зеваками не устраивал. Он зашел к супругам Элоранта — те были особо торжественны, чем-то напоминая давешних сатанистов перед мессой.

— Не совершайте ошибку, — сказал он им в дверях, потому что те не предложили ему пройти.

— Теперь все будет иначе, — сказал Войтто.

— Это точно, — кивнул головой Тойво.

— Нельзя поступить по-другому. Мы же не звери! — добавила Элвира.

Тойво оставалось только вздохнуть и уйти прочь. Уже на улице он, словно что-то почувствовав, обернулся на окно соседней с Элоранта квартирой. На него в упор смотрел эстонец Тынис собственной персоной с какой-то вмятиной во лбу. Их взгляды встретились, но ни тот, ни другой не проявили каких-то эмоций. Тынис медленно удалился от окна и пропал из вида.

Тойво с досадой сплюнул себе под ноги. Против Бокия и его протеже Бехтерева никакие стены не спасут.

Он вернулся в свою отдельную командирскую келью и схватился руками за голову: люди, люди, кто вас движет!

К полуночи в казармы вернулись все стрелки из клуба Куусинена, предпочтя ее своим съемным углам. Ни милиция, ни чекисты не стали задерживать убийц, отправив всех по домам. Спите со спокойной совестью, товарищи из «револьверной оппозиции». Вы сделали свое дело.

ВЧК к утру 1 сентября выпустило резолюцию: «Созданная по горячим следам для расследования дела комиссия под предводительством товарища Дзержинского сразу напала на хитро обдуманный план и тонко сплетенную нить заговора финских белогвардейцев. Пользуясь счетами личного характера, неизбежными в результате временного, но тяжелого поражения финской революции и неопытностью небольшой группы финской молодежи ловкая рука белогвардейского замысла сделала эту группу слепым орудием своих планов».

Понимай, как хочешь, дорогой товарищ обыватель, рабочий и крестьянин, а также все управляющие государством кухарки. Это все «белая рука», друг индейцев.

Тут же, чтобы не отстать, Петербургский комитет РКПБ застрочил: «Наша скорбь и негодование увеличиваются еще тем, что белогвардейским провокаторам, вдохновлявшим и руководившим заговором, удалось использовать для своей гнусной цели лиц, формально состоявших в рядах коммунистической партии. Заговор направлен не только против ЦК и отдельных членов партии, он направлен против партии в целом и всего ее будущего, — провокаторы стремятся подорвать основы бытия партии — ее партийную дисциплину».

Эйно Рахья во всеуслышание заявил, что это преступление — не просто так. «Это — ответка за покушение на Куусинена. Думаете, он погиб? Да он целехонек в Швеции. Отто Куусинен — агент тайной полиции Финляндии, организатор расстрела в Питере».

Газетчики целую неделю не знали, что тут и думать. Убийцы — все молодые партийцы, отличники боевой и политической подготовки, у всех репутация ничем не скомпрометированных революционеров. Никто не арестован, ходят по городу и недоумевают: а что, собственно говоря, произошло? «Револьверная оппозиция»? Да, это мы — но это же круто!

Наконец, 11 сентября в центральной прессе появилось обращение, подписанное Бухариным, немцем Мейром, венгром Руднянским и секретарем Кобецким. Вероятно, китайцев не нашлось — все они были неграмотны, а финнам право подписи не доверили, как «чухне белоглазой». Но идею обращения дал, вероятно, какой-то китаец — уж без этой сволочи никак не обошлось.

«Клеветническая кампания носила иногда чудовищный характер», — объясняли еврей, немец, венгр и Кобецкий. — «Против одного из братьев Рахья, старого революционера и члена ЦК, выдвигалось обвинение, что он хотел взорвать финские курсы. О других писали доносы, что они проваливают своих товарищей в Финляндии, третьих обвиняли в том, что они предали революцию в 1918 году, и в том, что они неправильно расходовали деньги. Зловонные ручьи клеветы текли обильной рекой. Буржуазия готовила свое дело. Буржуазия разжигала эту борьбу. Буржуазия натравливала. Капиталистам выгодно расстраивать пролетарский фронт, толкнуть рабочего против рабочего (чуть не написал «толкнуть рабочего на рабочую» — примечание автора), дезорганизовать ряды трудящихся, смять, разрушить и выставить на посмешище пролетарскую дисциплину. Ей выгодно пустить пролетарскую кровь. Неопытные, молодые, упорные, узколобые люди, думавшие, что они настоящие революционеры, попались на провокационную удочку. Они решили спасти революцию и выстрелили прямо в грудь этой революции».

Народ зачитывался этой китайской грамотой. Зачитывались чекисты, а потом встрепенулись: почему нет арестов? Тотчас же поднятые по тревоге латыши побежали и арестовали супругов Элоранта и еще Тойво Антикайнена.

Тойво взяли прямо с курсов под недоуменными взглядами Акку Пааси, Аллана Хаглюнда и верного Пахи. Его привезли сразу на Литейный и в полумраке комнаты для допросов тотчас же дали по голове. Даже к стулу не успели пристегнуть, что и вышло чекистам боком. Тойво слегка ошеломился, пригляделся к полумраку и начал обороняться. Скоро латышей для избиения не стало хватать.

Антикайнен наоборонялся на два пожизненных заключения, а латыши — на свои переломанные пальцы, вывихнутые руки, расквашенные носы и подбитые глаза. На звуки драки прибежала подмога и упекла разбушевавшегося финна в одиночную камеру, пообещав ночью расстрелять.

Но до утра его оставили в покое, видимо — не нашлось свободной минутки, чтобы стрельнуть.

А в это время, 12 сентября проходили торжественные похороны. Тела погибших в клубе Куусинена товарищей выставили для прощания в Георгиевском зале Дворца Искусств — так переименовали Зимний дворец. Собравшиеся коммунары пропели «Вечную память» и «Вы жертвою пал в борьбе роковой», кто-то затянул «Интернационал», но его не поддержали.

Затем траурная процессия двинулась по проспекту 25 Октября — так переименовали Невский проспект — на Садовую улицу и вышла к Марсову полю. Там уже их поджидали сто тысяч шестнадцать человек. Шестнадцать человек держали над головами плакаты: «Подлый белый террор в Петербурге откликнется свержением буржуазии в Финляндии», «Через трупы товарищей финнов — вперед к коммунизму» и тому подобное.

Когда гробы опускали в могилу, все сто тысяч человек заплакали, шестнадцать — склонили свои плакаты, а пушки Петропавловской крепости дружно гавкнули. Затем состоялся траурный митинг, на котором выступили известные революционеры. Сам Бухарин, выписанный по такому случаю из Москвы, толкнул речь, путаясь в финских фамилиях.

Тойво сидел в одиночке и гадал, когда его придут кончать? Вопрос «за что?» не возникал. Государство убивает не за что, а потому что. Поэтому он нисколько не мучился сомнениями: будет так, как должно быть.

Весть об аресте Антикайнена и супругов Элоранта обсуждалось в школе финских красных командиров даже, пожалуй, больше, нежели расстрел 31 августа. Пааси рьяно защищал Тойво.

— Он не при делах! — говорил Акку. — Его там вообще не стояло.

— Стояло — не стояло, откуда ты знаешь? — отвечали ему. — Будто сам там был и людей стрелял!

— Был и стрелял! — возмущался Пааси.

— Ну, знаешь ли, у нас в Советской России никого просто так в тюрьму не сажают! Суду виднее, кто стрелял, а кто — нет.

А про Антикайнена, казалось, весь персонал в тюрьме забыл. Какой-то урод в форме молча приносил еду, состоящую из полной чепухи: хвост селедки и полусырую брюкву. Брюква была лежалая, селедка была тухлая. Если учитывать, что в России все тюрьмы переполнены, то тюремщики, вероятно, специально портили еду перед тем, как ее выдать. Ну, не может быть, чтобы всегда готовились одни помои. Пусть мало, но должно же быть хоть сколько-нибудь съедобного! Не должно, Господи прости, потому что не можно.

Ни допросов, ни предъявления обвинения, только гадание — выполнят сегодня обещание расстрелять, или опять отложат?

17 сентября на Симбирской улице в доме 22 прошел митинг финских коммунистов, на который пожаловал сам председатель Петросовета Зиновьев. Он тряс перед собравшимися злополучное письмо «револьверной оппозиции» и говорил: «Хамы, хамы. Соленые огурцы» (слова Кисы Воробьянинова). Все удрученно слушали оратора, а он продолжал:

— Пасси и Хаглунд в своем письме говорят: «Да здравствует красный террор!», но очевидно, что пацаны в этом вообще ничего не понимают. Поляну, как говорится, не секут. Мы объявили красный террор против буржуев, да и то — не сразу. Кто не знает — в 1919 году. В первое время мы щадили даже царских генералов, но теперь, конечно, мы из них мыло варим. Но дело не в этом. Я буквально прихожу в ужас оттого, что у нас в партии колебались вынести осуждение этому убийству и отнеслись индифферентно к похоронам убитых.

Зиновьев выпил воды, покашлял в кулачок и взвыл:

— Позор!

Все собравшиеся вздрогнули в едином порыве. Сильнее всех вздрогнул Хаглунд. Он тотчас же полез на сцену, пожал руку докладчику и сказал, понуро опустив голову:

— Благодаря убийству, которое мы совершили, революции все же нанесен вред, и белогвардейцы получили известные основания для агитации против коммунистов.

За ним вылез Нюланд Сала, тоже потряс Зиновьева за руку и скорбным голосом проговорил:

— Я признаю, что мы допустили ошибку, не исчерпавши всех средств, не обратившись к ЦК партии коммунистов. Если этим убийством принесен большой ущерб делу революции, то я об этом сожалею, причем я понимаю, что я недостаточно разбираюсь в политике. Я допускаю, что, возможно, среди нас были еще товарищи, подобно мне плохо разбирающиеся в политике.

Тотчас же на трибуне материализовался Пааси, пожамкал одуревшего Зиновьева и сквозь слезы выдал:

— Я больше не буду убивать каких бы то ни было коммунистов. Только Антикайнена отпустите с тюрьмы. Он там за нас сидит.

— Какого Антикайнена? — встрепенулся, как воробей, Зиновьев. — Этого товарища и друга Куусинена?

Пропасть — она легла между жизнью и историей. Никому не преодолеть ее, пожалуй. Большинству — плевать, меньшинству — не позволяет то большинство. Жизнь уже не важна, важна история, что на угоду. Эх, пропасть!..