Племенные войны

2. Новые планы

Тойво и Лотта практически не расставались эти пять дней. Про ночи и говорить не стоит. Конечно, в двадцать мальчишеских лет строить планы на всю жизнь — явление неблагодарное. Но не думать о будущем было невозможно. И Тойво думал, и Лотта думала. Они вместе думали. Теперь с этими думами следовало ознакомить родителей.

Но, как это часто бывает в столь юном возрасте, решили отложить такое знакомство на потом, на лето. Чего там суетиться — вся жизнь впереди! Однако как говорится, никто не знает, что будет завтра.

Они простились на железнодорожном вокзале, каждый глубоко убежденный, что ненадолго, и видели они в этот миг только друг друга.

Но их видел из окна своего вагона еще один человек, поначалу бросивший на пару лишь мимолетный взгляд. Что-то в его памяти всплыло в отношении этого высокого парня, он присмотрелся повнимательней и, приподняв от внезапного узнавания фуражку, провел рукой по своим волосам. Василий Мищенко, член РСДРП с 1905 года, профессиональный террорист, усмехнулся: вот так встреча!

Некогда этот пацан сдал его охранке прямо на этом самом вокзале. Ну-ну, теперь посмотрим, кто кого переубедит! Он встал со своего места, оправил на кожаной комиссарской куртке портупею и кивком головы подозвал к себе двух младших оперативных товарищей из ЧК, сопровождающих его в поездке.

— В Хельсинки надо бы одного человечка нашим ребятам определить, — сказал он. — А пока аккуратно так посмотрите, чтобы не сбежал.

— Слушаемся, товарищ Василий, — охотно ответили оперативники. Точнее, ответил один, другой просто кивнул головой — не получалось у него говорить по-русски, хоть тресни.

Может быть, если бы эта была дорога в Выборг, Тойво никакого ненавязчивого внимания к своей персоне и не ощутил: тогда он жил предстоящей встречей с Лоттой. Теперь же, возвращаясь к будничной суете, все его чувства, отлаженные школой шюцкора, вернулись в работу в штатном режиме. Уши — слушали, глаза — видели, нос — осязал, волосы впитывали информативность космоса, хотя и не выглядели, как космы.

Именно волосами человек ощущает чужое внимание, сконцентрированное во взгляде. Это на лысых: смотри, хоть засмотрись — им как о стенку горох.

В Хамине Тойво ощутил еле заметное самому беспокойство. В Котке это чувство усилилось. В Ловисе все разрешилось. Антикайнен привык доверять своим чувствам, пусть даже не подкрепленным какими-то физическими воздействиями извне.

Так бывает: идешь в лесу, бредешь, вдруг — бац, и остановился. Нужно прислушаться и присмотреться. Вроде бы вокруг все тихо, ни сучок не треснет, ни чужое дыхание не донесется до слуха — ничего! Все нормально, да не все нормально. Что-то не так. Что? Да поди ж ты разберись! Прыгнул внезапно в сторону, и тотчас же поблизости кто-то шумно ломанулся прочь.

Медведь средних размеров с непонятной целью шел рядом. То ли любопытничал, то ли примеривался: напасть — не напасть.

Тойво, стараясь глядеть в отражения стекол в вагоне, выяснил человека, ненавязчиво контролирующего все его телодвижения. Короткий тулупчик, широкие плечи, если судить по длине рук, то высокий рост, весь белесый какой-то, нос картошкой. Латыш! А может, и не латыш.

Вообще-то, латыши сами по себе в поездах не ездят. Латышские стрелки, те, что купились вершить в России «революционное правосудие» за булку белого хлеба в неделю, представляют, как правило, карательный орган. Значит, его пасет ЧК. Только почему?

Никаких персональных дел с лидерами октябрьского переворота у Антикайнена не было. Разве что, Глеб Бокий, радетель сговора с потусторонними силами себе во благо, напрягал его своей дьявольской сделкой. Неужели это его люди?

Или это просто бандит: что полицаи, что бандиты — суть одна, взгляды на людей одни, методы тоже одни, да и цели, в общем-то, одинаковые. Деньгами хочет разжиться? Так о том, что они есть, знает только Пааво Нурми. Конечно, и от него информация может уйти, да вот только в таком случае и работать нужно с ним: лишь сам спортсмен знает, где упрятаны мешки. Пока они не встретились.

Левый бандит? Левый чекист? Тойво не верил в избирательность случая. Тут должна быть какая-то обязательность.

Латыш его пас, или не латыш — по большому счету неважно. Важно то, что он не один. Они всегда бывают попарно: полицаи или бандиты. Но на кой черт им сдался никак не вовлеченный в политическую или иную борьбу простой финский парень? Если бы слежка была поставлена раньше, Тойво бы ее вычислил. Но сегодня, когда он просто возвращается домой от девушки!

Да не следят за ним — по нему работают! Слежка — сбор данных, работа — поиск удобного для акции момента. Или прибить желают, или схватить и утащить с целью какого-нибудь мифического допроса. Самый примитивный вариант — устранение — он решительно отмел: было очень много мест, лучших, нежели поезд. Пускай, вагон последний, но сложностей это не умаляло. Он ограничен в передвижении, но и они тоже ограничены.

Черт, не было бы недавних травм, кое-как пошедших на поправку, спрыгнул бы по ходу движения — только его и видели! Так нельзя, потому что риск покалечиться, если не убиться нахрен, большой. Стоп, а почему именно ему нужно сходить?

Тойво, ни на кого не глядя, поднялся со своего места, и неторопливо пошел в тамбур. Боковым зрением он отметил, что следом за ним отправился еще один пассажир, молодой парень в добротной красноармейской шинели откуда-то с передних мест. «Латыш» остался на месте. Может, покурить, конечно, приспичило. Вскрытие покажет.

Антикайнен задумчиво посмотрел на выкатывающиеся из-под колес рельсы, открыл защелку на замке боковой двери и встал так, чтобы парень в шинели в тамбуре оказался бы подальше от двери, ведущей в вагон.

Тойво не раздумывал, что бы такое ему предпринять. Он знал, что нужно делать. Ни волнений, ни, тем более, колебаний не ощущалось. Поэтому, выждав для порядка пару-тройку минут, Антикайнен приблизился к парню, насколько это было возможно, и пристально посмотрел тому в глаза.

Тот, слегка удивившись, потом удивляться перестал. Его взбесило такое поведение, вот он и выдал на-гора то, что, порой, говорят в таких случаях:

— Ну, чего уставился?

Тойво по-русски все еще говорил плохо, а парень в шинели пользовал именно этот язык. Поэтому он промолчал, не пытаясь пойти на контакт, пусть и словесный. Вместо этого Антикайнен решился на телесный контакт, а именно: резко ткнул парня двумя напряженными пальцами левой руки в основание шеи, и когда тот закатил глаза, искривившимся ртом пытаясь вдохнуть воздух, ухватился все той же левой рукой за его глотку.

Одновременно с этим Тойво вытащил из-за пазухи свой гигантский револьвер, отвел руку с пистолетом назад до отказа и, не оборачиваясь, спустил курок. Выстрел щелкнул, как звук переломленного пополам сухого ствола. Тотчас же «латыш», только вошедший в тамбур, отшатнулся к противоположной стене и вскинул руки к своей простреленной груди.

Антикайнен в два шага достиг боковой двери, ведущей из вагона, отпихнул ногой осевшего возле нее человека в разорванном на груди белом полушубке, распахнул саму дверь и послал в нее парня в шинели, которого так и продолжал держать за горло. Тот беззвучно и даже как-то горестно взмахнул руками и сиганул прочь. Тотчас же следом отправился «латыш», который уже не выказывал никаких по этому поводу недовольств.

Все про все заняло не более минуты. Тойво захлопнул дверь, поставил ее на защелку, убрал пистолет и оправился. Огляделся — будто ничего и не было.

Придав лицу самое постное выражение, на которое только был способен, вошел в вагон и прошел к своему месту. Тревожные взгляды прочих пассажиров, обеспокоенных громом выстрела, никак его не задевали. Он присел на скамью и принялся смотреть в окно. Люди еще некоторое время недоуменно переглядывались, потом каждый вновь погрузился в себя, либо в холодную курицу, если таковой посчастливилось оказаться в дорожных припасах.

Тойво вышел из поезда, едва только они добрались до Ловисы — береженого все святые берегут. Он нисколько не волновался по поводу того, что совсем недавно, вероятнее всего, лишил жизни парочку незнакомых ему людей. Как-то после памятной перестрелки в Турку реалии жизни перестали оттеняться сантиментами и напрасными душевными терзаниями.

Антикайнен не был уверен, что те двое пришли в тамбур по его душу — он был в этом убежден. Вероятно, это можно назвать «чувством хищника». Если бы не он начал действовать, неминуемо начались бы действия против него. Революционная ситуация!

А как насчет пресловутого «душегубства»? Убийца человека не губит душу своей жертвы — она, как хочется верить, бессмертна — он губит свою душу. Тойво не считал себя ни правым, ни, тем более, виноватым. Пусть на Страшном суде настоящий Судья оценит степень его душевной гибели. Но коль враги настроены против него решительно, почему бы и ему самому не отринуть всякую нерешительность аналогичным образом.

Тойво остановился на ночлег в Ловисе в небольшой гостиничке, попросил хозяев истопить ему баню, и, выйдя на ночной мороз из парной, долго смотрел на далекие звезды над головой. Ночью, глядя на небо, хочется говорить с Господом, хочется доверить Ему все свои радости и сомнения, хочется жить. Днем так не получается, солнце взывает к действиям.

А где-то в поезде, подъезжающем к Хельсинки, Василий Мищенко, не выдержав, прошел в последний вагон и не нашел в нем никого: ни своих человечков, ни чужого парня. Он несколько раз прошел сквозь все вагоны, но люди, как будто, сквозь землю провалились.

— Ну, ладно, дружочек, чухна белоглазая, я тебя все же достану, — прошипел он сквозь зубы перед тем, как выйти на перрон. — Не знаю твоего имени, но это неважно. Ты мне бросил вызов, и я его принял.

У него были дела в финской столице, местная красная гвардия воевала ни шатко ни валко, на население отдельных хуторов полагаться было никак нельзя, потому что оно было готово при необходимости противостоять, как лахтарит, так и веня-ротут. Слишком уж мало здесь было голытьбы, а без таковой в любой революции каши не сваришь. Надо было как-то расшевелить общественность, организовать какое-нибудь леденящее душу массовое убийство, а еще зверски расправиться с кем-нибудь видным, уважаемым. Было над чем голову поломать.

Но вернуться в Питер он планировал через Выборг, там тоже, как теперь выяснилось, нужно было кое-что уладить.

Тойво тоже намеревался в Выборг, сразу же после встречи с Нурми: подарки родителям Лотты, пирожные сестрам, кокаин братьям. Шутка — и братьям тоже пирожные. Короче, всем сестрам — по серьгам.

В Хельсинки, куда он вернулся на сутки позже, ничего значительного за время его отсутствия не произошло. Праздношатающиеся революционеры и солдаты с матросами, украшенные красными бантами, где-то делись. Отряды шюцкора тоже не проявлялись, так что народ, предоставленный сам себе, занимался всем, кроме революции. Кто-то работал, кто-то учился, у кого-то были свободные деньги, и он выменивал их на пиво, чтобы посидеть за оконным стеклом бара и пялиться на улицу.

Отто Куусинен сделался невидимкой, никто не мог его найти. Это состояние «невидимости» оказалось заразным, Кустоо Ровио тоже растворился в городском пейзаже. Разве что, Эдвард Гюллинг иногда проявлялся, как лицо, приближенное к руководству. Но тоже моментально исчезал, едва дело доходило до издания приказов, сопряженных с кровопролитием.

Поговаривали, что на улицах города можно было увидеть самого Маннергейма вместе с Маннером, движущихся в Сенат. И их сопровождала несчастная крикливая, ввиду своей малообразованности, хамка, Ханна Малм, выряженная по последней пролетарской моде, пришедшей из Питера — косынка, приталенная тужурка с карманами и ремнем портупеи, рыжие теплые сапоги, отороченные мехом наружу.

Позднее, через три года, она сделается то ли женой Маннера, то ли не женой Маннергейма. Ее даже вывезут в Советскую Россию, и тотчас же посадят на Соловки. А там она утопится в речке, потому что жить так больше не пожелает. Жертва идеалов, в конце концов, пожертвует собой. Действительно, несчастная Ханна Малм.

Гражданская война в стране продолжает полыхать, но не она приносит жестокие страдания. В городке Китее свирепствует голод, первыми жертвами которого становятся дети, много детей.

«Когда поют солдаты — тогда мальчишки спят». Когда солдаты не поют, ребятишки начинают ограничиваться в пище. Всю еду жрут противоборствующие армии. По закону военного времени. Кто-то должен быть сильным, чтобы держать в руках оружие.

Весна 1918 года не торопилась озарить измученных людей солнечной улыбкой. И люди тоже переставали улыбаться друг другу. Когда же человек перестает улыбаться, у него появляется прекрасная возможность стать животным.

Несколько животных, отобранных Василием Мищенко, вырезали четыре дома в пригороде Эспоо. Взрослые жертвы расправы изначально поддерживали Революцию, как таковую, ну а жертвы-дети просто были с родителями. Похороны состоялись массовые, но какие-то безвольные. Собравшийся народ плакал и горевал.

Сунувшийся, было, с пламенной проповедью о «мщении лахтарит» толстый революционер Саша Степанов, высунулся обратно, ловко просчитав всеобщее настроение толпы, как неуправляемое, и быстро затерялся среди подходящих к похоронам людей.

Никто не взывал к правосудию, никто не клеймил врагов революции. Народ рыдал.

На весеннее солнцестояние, наконец, выглянуло солнце. Вместе с ним выглянули спортсмены, собравшиеся в парке на первый забег по случаю открытия легкоатлетического сезона. Бегуны выглядели невозмутимо, наплевав на все реалии времени, и каждый жил предстоящим состязанием.

Вместе с ними к парку подтянулись мамашки с колясками, папашки с папиросками и мальчишки с рогатками. И Тойво тоже подтянулся. У него с собой не было ни коляски, ни папироски, ни рогатки. Зато у него имелся повод: как же, именно сегодня была памятная годовщина битвы с сатанистами на берегах озера возле Каяни. Соучастник в ней, друг-товарищ Вилье Ритола, тоже мог сегодня побегать, да он где-то в Америке строит свое счастье. Зато другой бегун — Пааво Нурми — в наличие.

Тойво не решился подойти к нему до старта, чтобы не отвлекать от предстоящего состязания, поэтому присел на облупившуюся скамейку и стал глазеть по сторонам. Мимо него проходили люди, в большей своей массе — незнакомые. Но встречались и известные ему личности, как одного — так называемого «красного» лагеря, так и другого — «белого». Все они вежливо здоровались и друг друга бить и убивать не торопились. Спорт в чистом виде не выражал политических пристрастий, поэтому был интересен и тем, и другим. Болей себе на здоровье, и верь, что победит сильнейший.

Старт был массовым, вот финиш таковым уже не был. Пааво бежал равномерным механическим шагом, под который не мог подстроиться ни один из спортсменов. Он умчался от ближайшего преследователя, как лось по чистому полю от волков. Сомнений в том, кто победит, не возникало, кое-кто с папиросками даже принялись биться об заклад: «на сколько минут и секунд он оторвется от второго места».

Бегуны бежали несколько кругов вдоль парка, общая дистанция выходила порядка десяти с лишним километров. Народ подбадривал криками и аплодисментами каждого легкоатлета, даже последнего. Последний от этого как-то воодушевился, догнал прочих спортсменов — и последних сделалось много.

Ну, а первого подгоняли радостными криками: «Пааво! Пааво!» Нурми чесал, как ошпаренный, временами поглядывая на секундомер, зажатый в правой руке. Лицо его оставалось бесстрастным, ноги мелькали, как колесные кулисы у поезда.

Перед финишем он еще добавил, поэтому успел переодеться, пока прибежал второй призер. Тойво не преминул воспользоваться паузой, пока добежали прочие участники, и подошел с поздравлением в победе.

— Ага, спасибо, — ответил Нурми и заговорщицки подмигнул. — Я должен тебе кое-что сказать.

— Ага, спасибо, — согласился Антикайнен и тоже подмигнул. — Подожду.

Ждать пришлось до конца награждения. Какие-то дядьки вручили Пааво венок на шею, долго трясли его руку, потом то же самое проделали с другими призерами, а потом народ потихоньку начал рассасываться. Кто — по своим революционным делам, кто — просто по делам, кто — лакать пиво.

— Ну? — нетерпеливо вопросил Тойво, изрядно уже продрогший.

— Баранки гну, — ответил Пааво. — Сейчас я тебе нарисую план в лучшем виде.

Он снял с себя венок, повесил его на шею Антикайнена, откуда-то из воздуха достал листок бумаги и химический карандаш.

— Гарри Гудини? — хмыкнул Тойво.

— Лучший бегун современности Пааво Нурми под руководством лучшего фокусника всех времен и народов Гарри Гудини, — нравоучительным тоном заметил бегун и начал рисовать. — Вот сарай у оврага, вот одинокостоящая осина, а вот выступающий корень.

— В земле? — догадался Антикайнен.

— Нет, не в земле, — возразил Пааво.

— В дупле? — снова попытался угадать Тойво.

— Почему — в дупле? — укоризненно посмотрел на него Нурми.

— Ну, овраг, дерево, корень — поэтому либо в земле, либо в дупле. Не на ветках же, право слово! Так где?

— В Караганде. Вот дом, в нем подвал, в подвале ящик. У хозяев спросишь — они покажут. Ящик на твою фамилию, так что отдадут только тебе. Это мои родственники, на них можно положиться, как на меня. Вот и все. А то придумывать начал: «дуб, сундук в цепях, заяц в сундуке, утка в зайце». Все понятно?

Тойво изобразил на лице неопределенную гримасу:

— Дом-то где?

— Поселок Кимасозеро, не очень далеко от Каяни, но в сторону Кеми, к Белому морю.

Антикайнен почесал в затылке:

— А чего же не на Северном полюсе?

Пааво, видимо, почувствовал некоторую неловкость, поэтому не очень уверенно протянул:

— Ну, ты попросил спрятать, я спрятал. Чем дальше от Турку — тем надежнее. Ты уж извини, если что не так.

В самом деле: дело-то житейское, съездить — и забрать. Время не горит.

— Спасибо, Пааво! — он пожал ему руку и поднялся со своей скамьи. — Все нормально, все правильно. Давай, может, пересечемся еще. Еще раз поздравляю с победой. Желаю в дальнейшем только выигрывать.

Нурми несколько раз сказал «спасибо», разулыбался, легко избавляясь от тревоги, что сделал что-то не так.

— Погоди! — окликнул он Тойво, когда тот развернулся и пошел прочь. — Венок отдай!