Племенные войны

22. Финский полк

Тойво сотоварищи тяжелой поступью войны двинулись из лета в осень, с юга на север. Где-то рядом ждало своего часа село Кимасозеро, точнее — то, что в нем было сокрыто родственниками бегуна Пааво Нурми.

Антикайнен не мог сбежать, чтобы взять принадлежащее ему по праву имущество. Не сказать, что такая мысль не приходила к нему в голову, однако бросить Оскари Кумпу, Туомо, Матти, прочих своих товарищей он не мог. Быть дезертиром по закону военного времени — чепуха на постном масле, быть предателем в глазах однополчан — вот это было очень серьезно. С этим Тойво жить бы не смог.

После памятной вылазки в тыл англичан с Антикайненом не произошло никаких изменений: он оставался замкнутым, любящим одиночество — все, как обычно. Зато Оскари изменился. Вероятно, какое-то представление об окружающем мире у него порушилось.

Призраки Андрусово, дикая тварь в Медвежьегорске — все это никак не вязалось с политикой атеизма, столь рьяно пропагандируемой в Советской России. Вероятно, потому что любая политика замешана на лжи, а человек подсознательно настроен на ее отторжение. Оскари не боялся, он просто недопонимал. Однажды, он решился на разговор с комиссаром.

— Тойво, как коммунист коммунисту, можешь ли сказать мне кое-что? — спросил Кумпу.

— Ты не коммунист, — напомнил ему Антикайнен. — Что такое?

Оскари пожал крутыми плечами, мол, коммунист — это дело житейское, никогда не поздно им стать, и продолжил.

— Вот тот зверь, что на тебя напал — что это было?

— Я думаю так, — ответил, чуть помедлив, Тойво. — Война, как известно, преступная трата души. Там где души «тратятся», там где кровь и ненависть — обязательно возникают сущности, это пользующие.

— Переведи, — попросил Оскари.

— Ну, вот, когда ты у англичан изображал из себя людоеда — они в это поверили сразу, будто всю жизнь только с людоедами и сталкивались. Понятно, что сказки в детстве читали, понятно, что представления по этим сказкам смотрели. Но отчего же сразу такое доверие?

— Ну, захотели поверить — и поверили, чего тут говорить?

— Значит, где-то в глубине души допускают, что есть такие твари. На чем-то это допущение должно основываться. Может, на память предков? Может, не все сказки — вымысел? Может, возле войны и появляются эти сущности, само существование которых является сверхъестественным? Где ж нечистому пастись, как не возле человеческого страдания?

Оскари почесал в затылке и вздохнул.

— Сам себя сумасшедшим не ощущаю, — проговорил он. — Вот если кому-то сказать — обязательно примут за ненормального.

— А ты не говори, — усмехнулся Тойво. — В вопросах веры можно ориентироваться лишь на себя. Только не следует увлекаться. Так?

— Так, — согласился Кумпу. — Ну, да что прошло — то в прошлом уже. Будем жить дальше?

— Нет других альтернатив, — согласился Антикайнен.

По мере наступления на север они все дальше уклонялись от Кимасозера, все более приближаясь к Беломорью. Белогвардейцы делались злее, интервенты из Антанты — равнодушнее. Встречались беженцы, которые пробирались к Архангельску от Ярославля и Рыбинска. Они рассказывали, какой террор устроили там чекисты латышской и чешской национальности, поддерживаемые китайскими «революционерами» и воодушевляемые еврейскими демагогами. Тюрьмы переполнены, каждую ночь расстрелы. Народ восстал, но без оружия стихийный бунт был обречен на поражение. Поддержки от белогвардейского движения и сил союзников не было никакой. Экстремист Борис Савенков пытался как-то организовать толпу, но ему никто из партийных союзников не оказал не то, что помощи, но и содействия. Нашлись еще и те «сподвижники», что сдали его латышам.

Савенков, террорист с огромным дореволюционным опытом руководителя Боевой организации эсеров, ушел в Казань. Перебил всех встречных китайцев, как клопов, пристрелил пару-другую латышей — и был таков. Предательство? Предательство.

Осень оказалась не тем временем года, когда можно было покончить со всеми врагами Советского государства и идти на зимовку. Нужно было просто идти на зимовку, потому что и обувка на красных финнах поистрепалась, и летнее обмундирование пообносилось, да и боевой дух подупал.

В начале декабря 6 финский полк прибыл в Петрозаводск, где всем бойцам позволили отдохнуть по полной программе — сходить в баню, сесть за стол, поесть еду, попить водку, с девчонками из Петрозаводска исполнить зажигательный танец летка-енка, поспать в нормальных постелях и в нормальном обществе и нормальное количество часов, переодеться в новенькую теплую форму, озонируя воздух одеколоном «Шипр» после посещения парикмахерской. Словом, командование позволило личному составу расслабиться от трудов ратных и боев жарких.

Через пару-другую часов расслабления командование решило: хорош! Расслабилась чухна белоглазая! В ружье!

Полку было предложено спешным порядком выдвинуться на государственную границу и стать стеной перед буржуями от Ладожского озера на север на целых 200 километров. Сказано — сделано, финны рассредоточились на две сотни километров и принялись ждать Нового 1920 года. Враги тоже затаились и оставшиеся недели 1919 года себя никак не проявляли.

Все варили понтикку и занимались ее дегустацией. Ну и что, что не в Петрозаводске, зато не на войне!

А в это время, точнее, конечно, не в это время, а чуть пораньше, когда погодные условия еще позволяли бегать топлесс по берегам озер и махать на комаров хворостинами, в поселке Калевала собрался служивый народ. Первым делом этот народ переименовал Калевалу в Ухту, вторым делом призадумался: что, собственно говоря, делать дальше?

Выбор был между Советской Россией и буржуазной Финляндией — к кому подаваться? К большевикам не хотелось — у них там неразбериха, к капиталистам тоже не хотелось — у них там порядок, до отвращения.

Следует отметить, что люди, собравшиеся в Ухте, все, как один преследовали идею национальной чистоты в отдельно взятом воинском подразделении. Не потому, что были против других наций, а потому что все служили в только что упраздненном 30 июня 1919 года Карельском полку. Стало быть — все были карелы. А командиром у них был полковник Вудс, уроженец Белфаста, настоящий ирландский офицер.

Полковник Его Величества короля Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии Георга Пятого, Вудс, оказался в развращаемой гражданской войной Финляндии еще в 1917 году. Немцы, шведы, русские, хозяйничающие в стране, выстраивающие свои политические курсы, не позволяли англичанам оставаться в стороне.

Вудс, в качестве военного представителя, оказался в оставленном без боя городе Коувала. Красные финны ушли, бесцветные финны пришли, а, придя, начали устанавливать новый порядок. За первую неделю государственности в окрестностях Коувалы было расстреляно более 300 человек. Были уничтожены все люди из лагеря для «ненадежных» лиц, созданного сразу же по смене власти. Возраст убитых был в самом широком диапазоне: от десяти до шестидесяти четырех лет. Пол ограничивался двумя категориями: мужской и женский.

Расстрелы бы продолжались дальше, да карелы кончились — в лагерь были согнаны все выходцы из Карелии, которым требовалось определить государственный статус: гражданин — не гражданин. Дамы из миграционной службы сразу же оптом вынесли вердикт — ненадежные, гражданство не предоставлять. Им-то проще, сами в людей не стреляют, сами-то в Гельсинфорсе.

Вудс был потрясен, но не очень, потому что геноцид — это всего лишь национальная политика, ничего личного. Приглядевшись к обстановке, особенно в областях, приграничных с Карелией, полковник не мог не выразить восхищение, которое он испытывал по отношению, как к карелам, так и к ирландцам — двум притесняемым, бесправным и всё же настойчивым и независимым духом народам.

Филип Вудс не удивился, когда штабной офицер доложил о появлении делегации карел, просящих оружие для себя, чтобы противостоять китайцам и латышам Советской России и вооруженным силам самой Финляндии. Он вышел и оглядел молчащих мужчин, вооруженных по крестьянской моде — косы, вилы и топоры.

— Что с ними делать? — шепотом спросил адъютант.

— Постричь, чтобы можно было их видеть, — сказал тогда полковник.

За кратчайший срок, пользуясь любезностью короля Георга, был сформирован и обучен Карельский полк. Обмундирование было английским, зато герб — трилистник клевера на зеленом фоне — свой.

Полковник Вудс посмеивался по этому поводу: с помощью трилистника Святой Патрик объяснял принцип Святой троицы — «Так же как три листа могут расти от одного стебля, так и Господь может быть един в трех лицах». Святой Патрик — покровитель Ирландии. Эмблема работала на версию схожести борющихся за свободу народов — ирландцев и карел. Как и ирландские солдаты, карелы, «казалось, становились только спокойнее, когда ситуация ухудшалась».

Из личного состава бывшего Карельского полка потом был сформирован Карельский добровольческий батальон, который после так же был расформирован. К мнению полковника Филипа Вудса никто не прислушался. Нельзя, оказывается, формировать войска из карел.

На прощанье ирландец произнес речь перед строем:

— Один умный человек сказал, что во время войны немцы прекрасно умеют две вещи: цепляться за твое горло или валяться у тебя под ногами (У. Черчилль). Мы — не немцы, мы не настолько дисциплинированы, поэтому в отношении нас, ирландцев и карел, пусть работает только первая часть афоризма. Хватать за горло мы умеем, будь здоров!

Вот они-то, бывшие солдаты и унтер-офицеры национального полка, собрались в Ухте. Вот они-то и сформировали временное карельское правительство. Вот их-то одинаково ненавидели кремлевские мыслители во главе с Вовой Лениным, и буржуазно-демократические финны с лидером Маннергеймом, и Белое Движение, кому только не подчинявшееся.

Новообразованная Ухтинская республика не была признана в мире, разве что финский президент Свинхувуд взбрыкнул вопреки рекомендациям Таннера и Маннергейма и сказал: «Мы вас признаем, пацаны, только вы проситесь в состав Великой Финляндии». Но это было не совсем то, к чему так стремились «ухтинцы». Новая страна со старейшими традициями никак не вписывалась в политическую карту мира разделенную по степени величия вновь переписанной Историей, как таковой. Стало быть, Ухтинская Республика была обречена.

Свободный человек, как его создал Господь, не может жить в государстве, но любое государство не может допустить, чтобы где-то жил свободный человек. Когда-то библейский Саул был государством, он гонялся за свободным человеком Давидом. Давид добегался до того, что сам стал государством и подчинил себе всех свободных, кого нашел, да и саму Библию тоже подчинил.

Карелия в то время была неспокойна. 6 финский полк, впрочем, это беспокойство не замечал: служба, служба, еще раз служба. Можно было одичать, позабыв, что где-то жизнь, где-то рестораны и катки для катания на коньках. Тойво получил командировку в Питер по какой-то казенной надобности, мигом собрался — и, стремглав забравшись на третью полку плацкартного вагона, поехал в северную столицу.

Среди заснеженных полей и лесов лежала заснеженная страна. Война, словно Россию кто-то раскручивал вокруг центра, откатывалась к Сибири и Черному морю. Ни гений Каппеля, ни массовость Деникина, не враждебность всего мира не способствовали тому, чтобы разбежались из Российской державы еврейские глашатаи Революции, латышские палачи, чешские пособники — да все, кто замутил без малого три года назад всю эту неразбериху. Правящая верхушка Советской России, конечно, все пути отхода подготовила: паспорта, ценности, места назначения. Латыши об этом даже не думали, чехи, вообще, не думали ни о чем. А финны, красные финны, терлись возле Питера и были постоянно в боевой готовности.

Тойво прибыл на Путиловский вокзал и подивился, как город изменился за те девять месяцев, что его здесь не было. Понятно, что разруха, но непонятно, почему такая разруха! Все население резко разделилось на две группы: малоимущие и многоимущие. Среднеимущих не было.

В бывших казармах Павловского полка финские красногвардейцы спали на досках, уложенных прямо на цементные полы. Их бедственное положение не вызывало ничего, кроме чувства недоумения: что, черт побери, произошло? Куда кровати-то подевались?

Антикайнен добрался до Каменноостровского проспекта, где, напротив, вроде бы ничего не изменилось. Те же сытые рожи, те же надменные консьержи, те же привычки — автомобильный парк, обеды из ресторанов, танцы до упаду.

В комнате, где жил Акку Пааси, теперь не жил никто. Вернее, жил там какой-то дворник с домочадцами, но ни Лиисы, ни ее соседа не было. Оказалось, что Саволайнен, многообещающая секретарша с красными губами, обещания свои оправдала: теперь она жила наверху вместе с ответственным партийным работником Коминтерна. А Пааси был изгнан, как незаконный жилец и теперь обитал все в тех же бывших казармах.

Куусинен так и не вернулся, но переправил для Антикайнена несколько запечатанных сургучом писем. Все они были от Лотты.

Его девушка писала, что после возвращения их семейное предприятие по выпечке хлеба реанимировать не удалось. Новые власти документы установленного этой властью образца выдавать не торопились, до сих пор проверяя всю семью на надежность по возвращению из мест заключения. То, что они оказались там без суда и, вообще-то, совсем в другой стране, как аргумент не рассматривалось. Старые паспорта теперь, как удостоверения личности не рассматривались вовсе. Без новых бумаг нельзя было получить ни работу, ни какое-то мизерное пособие. Но все равно они справляются, потому что все прекрасно понимают, как бы им сейчас пришлось гораздо хуже там, в проклятом городе Буй. В общем, она ждет его возвращения и верит, что все у них будет хорошо.

— Я вернусь, — прошептал Тойво последнему письму. — Иначе и быть не может.

В самом удручающем состоянии духа он вернулся в расположение своей части, чтобы там встретить известие: «В Хельсинки убили Отто Куусинена». Да, определенно, жизнь повернулась к нему задом, перестав улыбаться мордой лица.

Самое время уйти в лес, в одиночество, отрешиться от всего мира, внять блеющему голосу козла Пана, пойти на Свет, да вот зима стояла суровая — можно замерзнуть насмерть. Тогда Тойво принялся каждый день, если не было чрезмерной служебной загруженности, надевать лыжи и убегать прочь от людей, прочь от реальности.

Ситуация с его гражданским статусом оставалась ему не ясной до сих пор, в то время, как никто вокруг не сомневался: раз член партии коммунистов — значит, гражданин Советской России. Ему не было в этой стране плохо. Однако Тойво прекрасно осознавал, что это всего лишь потому, что он — член стаи. Боец и комиссар 6 финского полка. Фронтовое братство, товарищество и все такое.

Он также не думал, что в Финляндии ему будет плохо. Вероятно, ему будет очень плохо. Никакой поддержки, а теперь, когда убили Куусинена — никакой помощи. Родственники, Лотта? Но о них следует заботиться в первую очередь, ему же в случае возвращения предстояло заботиться в первую очередь о себе. Нет, без денег возвращаться не имеет никакого смысла.

Их полк служил сдерживающей силой для затаившейся Ухтинской республики. Но все товарищи понимали, что она на самом деле не затаилась и не копит силы для интервенции. Эта республика просто хочет выжить и никого не трогать. Да кто ж ей такое позволит?

Пожалуй, легче было воевать, нежели заниматься стратегическим ожиданием. У командиров, конечно, хватило опыта занять своих бойцов, чтобы у них свободного времени не было ни капельки, но это служило лишь слабым утешением для ответа самому себе: зачем я здесь? Многие красногвардейцы оставили в Финляндии свои семьи, родных и близких. Когда они воевали, то создавалось впечатление, что делают они это для того, чтобы вернуться, наконец, домой. Когда поблизости не было войны — начинало казаться, что они тратят время попусту, между тем, как близким, вероятно, приходилось туго.

Но пришла весна, и в апреле полк был переброшен в беломорский город Кемь, некогда, при Царе-Горохе, известный своими кутежами и разнузданностью (kemut — кутеж, в переводе с финского). А 25 апреля, после горячих поздравительных мероприятий в связи с 50-летием со дня рождения вождя Вовы Ленина, авангард полка вышел из города в сторону деревни Подуженской.

На начало мая планировалось какое-то действие, боевое, или не очень. Все держалось в секрете, но предположения возникали сами собой. Они пойдут походным маршем на Ухту, чтобы поставить победную точку в деле с самоназванной республикой.

Так и вышло: военспец Петров при поддержке комиссара Вастена сказал речь и зачитал приказ РВС. Восстановить в Ухте советскую власть, любое сопротивление подавить.

Личный состав сказал положенное в таких случаях «ура» и прослушал обвинительную речь из уст комиссара.

В вину ухтинцам ставилось, что они разбили войска белого Северного правительства, наступавшего на Ухту с трёх разных направлений, и взяли в плен командира белых подразделений барона Тизенгаузена. А сделали они это в угоду финской буржуазии. Отряды самообороны и партизанские отряды, которые разбили белых и теперь, в относительно мирное время, несли постоянное боевое дежурство и вылавливали провокаторов, засланных с финской стороны, объявлены бандформированиями. Ухтинскому правительству ставилось в вину также подвоз хлеба из Финляндии.

Однако Вастен умолчал тот факт, известный каждому бойцу от местных жителей, что было это вызвано тем, что Кемское правительство по согласованию с белыми перекрыло поставку продовольствия в эти волости, как с юга России, так и с севера.

В общем, деваться некуда, надо идти свергать Ухтинское правительство.

Пришлось выдвигаться, причем часть пути следовало одолевать по реке Кемь и озерам, находившимся в стадии, предшествовавшей ледоходу. Только лыжи помогали не провалиться в воду, а потом без них закономерно не обошлось, когда впереди оказывались болота и все еще заваленные снегом леса. Все предметы снаряжения и снабжения красногвардейцы несли на себе, так что любые сомнения относительно неправедности миссии вытеснялись куда-то усталостью.

Не встречая никакого сопротивления 18 мая без единого выстрела Ухта была занята советскими войсками. Правительство самопровозглашенной республики сложило с себя все полномочия, вероятно, будучи настроено обойтись без жертв. Что стало с теми людьми, которые пытались создать в Карелии государство для карел? То же, что уготовано любым государственным людям в момент неизбежного краха очередного института власти — забвение.