Племенные войны

4. В Советской России

Поле того, как между Финляндией и Россией были установлены границы, особенно рьяно охраняемые в пределах Карельского перешейка, перебраться через них сделалось сложнее, чем в прежние годы. Во всяком случае, руководствуясь только желанием, их было не пересечь.

И дело было не только в усилении рубежей с территории большевиков, но, в большей степени, в изменениях, принятых финской стороной.

Преодолев Революцию, завершив гражданскую войну, каждый чиновник из вновь сформированного государственного аппарата необратимо мутировал. Мутировал — не значит: вместо лица у него или нее образовалась свиная или обезьянья морда, вместо ног — копыта вылезли, либо хвост в положенном месте закурчавился. Мутировал — значит, превратился в монстра, душевного монстра. Словно их, чиновников, специально облучали специально сконструированным для этого «монстроделом».

Тойво не знал, как дело обстояло с прочими государственными образованиями: обучением, здравоохранением и прочим, прочим. Его коснулась служба миграции. Точнее, он коснулся службы миграции, а, коснувшись, обжегся.

Добравшись до Хельсинки, Антикайнен первым делом пошел в Министерство, так сказать, Иностранных Дел. Все хорошо, его приняли везде, куда бы он ни обратился, везде ему улыбнулись, везде его послали. Особенно здорово это получалось у министерских женщин, которые сели за столы и уткнулись в бумаги. Мужчины тоже были невменяемы, но при этом как-то лукаво. Складывалось впечатление, что можно их чем-то заинтересовать, и, заинтересовав, обозначить свой интерес.

А интерес у Тойво был простой: отправить запрос на уровне министерства страны в министерство другой страны, чтобы несчастных жителей финского Выборга выпустили из тюрьмы, куда они оказались заключены в момент отхода оттуда красных. Дата задержания, список задержанных, номер вагона, которым они перевозились, прилагались.

Самого главного мужика департамента, до которого ему удалось добраться, заинтересовать обещаниями не удалось. Досадно то, что деньги-то были, но были они пока еще далеко. Начальственный интерес постепенно затух, вместе с чем Антикайнена отправили в дверь к даме, которая в приложение к идеально накрахмаленной идеально белой блузке имела идеально мертвые глаза.

Первый же уточняющий вопрос поверг Тойво в трепет.

— Какова ваша степень родства? — спросила дама.

— Мы обручены, — замешкавшись, ответил Антикайнен. Вообще-то он был не вполне далек от познаний номенклатурного идиотизма. В бытность его революционером формальностей, доходивших до абсурда, хватало.

— Без доказательности родственных связей вопрос не подлежит рассмотрению, — тем же тоном сообщила дама и взяла со стола какую-то бумажку.

— И что? — удивился Тойво.

— Вы можете идти, — даже не подняла глаза чиновница.

— Так там люди, ваши соотечественники, страдают, может быть, смертельно страдают. Чем скорее начать действовать, тем реальнее шанс их спасти, — сказал Антикайнен, чувствуя, что в этом кабинете его слова о людях в опасности — это просто слова. О людях дама даже не догадывается.

— Со степенью родства определитесь, и мы вам обязательно поможем.

Тойво вышел в коридор и почесал в затылке: ну, одна тетка — это еще не система. Начальственный мужик направил его в несколько кабинетов.

Открыв дверь другого офиса на другом этаже, он даже слегка замешкался, выглянул обратно и уточнился с вывеской — за столом сидела та же тетка, от которой он только что вышел.

— Пожалуйста, предоставьте право обращения от имени лица или группы лиц, — сказала та.

— Так эта группа лиц незаконно находится в Советской России в тюрьме, — ответил Тойво.

— То есть, Ваше действие мотивируется Вашим личным желанием, — уточнила дама.

— Мотивируется тревогой за близких мне людей.

— Но у Вас нет права обращения.

— И что?

— Мы Вам обязательно поможем, предоставьте необходимое подтверждение, — дама отгородилась от Тойво листком бумаги.

В третьем кабинете еще одна сестра-близнец попросила предъявить обвинительное решение о взятие под стражу. Антикайнен онемел и вышел вон. Потом новая близняшка сообщила, что действие с семьей Лотты не подпадает ни под один из протоколов, разве что под «особый случай». Если его оформить, то в установленные законом сроки выйдет решение.

Раненным лосем, отчего-то припадая на одну ногу, Тойво ускакал к себе и оформил заявление по форме «Особый случай». Чуть свет, а он уже протягивал заявление тетке в идеально белой идеально накрахмаленной блузке с малоподвижными глазами.

— Мы, конечно, примем заявление к рассмотрению, только вынуждена Вас предупредить: у Вас отсутствует степень родства, отсутствует право обращения от лица или группы лиц, отсутствует обвинительное решение. Поэтому, скорее всего, Вам будет отказано, — бесстрастно сказала дама.

— Позвольте, но ведь я написал заявление по форме «Особый случай», я его не придумал — Вы сами мне о нем сообщили. Я не писал заявление по степени родства, права обращения, обвинительного заключения, — Тойво развел руки в стороны.

— Поэтому Вам и может быть отказано в установленные законом сроки, — не менее бесстрастно ответила дама.

— А какие сроки? — бездумно поинтересовался он.

— А никаких, — чуть ли не обрадовалась чиновница. — Мы сами определяем их в зависимости от обстоятельств.

Вот тебе нате, Петр в томате! Так не бывает! Такового нет нигде. Тойво не верил своим ушам. Он даже не произнес эти слова, только подумал.

— А у нас есть! — в голосе тетки явно проскальзывали торжественные нотки.

Выходит, все-таки не только подумал.

— И что же мне делать? — очень удрученно, скорее самому себе, сказал Антикайнен.

— Будем рады Вам помочь всегда, — чиновница строго посмотрела на него. — Повторяю: в любом случае мы поможем. Спасибо Вам за обращение к нам.

Что-то говорить, ходить в какие-то другие кабинеты — трата времени. Говорят, в Советской России чиновники и чиновницы от государственной разрешительной, либо силовой структуры отличаются хамством. Но хамство не так унизительно, как лицемерие. Пройдет 30 лет, 50, даже сто — все так же в России, пусть и уже другой, будут хамить. И точно так же в Финляндии через сто лет сестры-близнецы тех, что сидели за своими столами в 1918 году, будут лицемерить в особо извращенной форме, правда, уже не бесплатно, а за деньгу немалую (автору довелось поучаствовать в проекте финской Миграционной службы под названием «Other Grounds» — «Другие Основания»; степень идиотизма и лицемерия не может окупиться теми деньгами, которые вносятся для участия в этом «шоу» демократии, черт бы ее побрал, чтобы вкусить пренебрежение, тупость и чудовищную безнаказанность финского миграционного чиновника).

Здраво рассудив, Антикайнен пришел к выводу: если Лотту и ее семью не расстреляли сразу по прибытию в Петроград, то имелся хороший шанс, что не будут расстреливать еще какое-то время. Поиздеваются, человеческое достоинство обратят в недостаток, так что время еще есть. Ну, а, если, как бы это цинично не казалось, всех уже убили, то что бы ни делал Тойво, воскресить их не получится.

Значит, пора прекратить жевать сопли, пора заниматься делом. На государство, каким бы оно себя «святым», «демократическим» или «свободным» ни называло, рассчитывать не стоит. Пошло оно в пень вместе со своими стражами: мертвыми женщинами и такими же мертвыми мужчинами, гордо именующими себя «винтиками государственной машины». Почему они мертвые? Да потому, японский городовой, что коль умирает в человеке совесть, в нем отмирает душа. Там, где совесть, давно уже пустота, подпитываемая законами и уложениями, которые, как хочешь — так и трактуй. Все равно никто не обвинит, хоть суд, хоть пересуд. Система своих не сдает, оглоблю ей в дышло.

Тропами контрабандистов Антикайнен пересек границу возле села Погранкондуши. Проделать это оказалось не так уж и сложно. В деревне Манссила на вопрос, «Как пройти в Видлицу?», ему просто посоветовали, к кому обратиться. Он обратился, отдал одну марку, его сопроводили вдоль озера, потом лесом — все, ты в Советской России.

Древнее село Видлица Тойво было не нужно, а нужно было пробраться берегом Ладоги мимо поселков Тулоксы, Ильинского, самого города Олонца к городу Лодейное Поле. Там была железная дорога, там можно было сесть на поезд и приехать в Питер.

В самом начале лета 1918 года Антикайнен добрался до северной столицы. Это был его второй визит, но и поверхностного взгляда оказалось достаточно, чтобы определить: «Чего-то хиреет городишко». Впрочем, на сам Петроград ему было глубоко наплевать, ему было не наплевать на местные тюрьмы.

Он не забыл предложение Куусинена посетить в случае надобности дом на Каменноостровском проспекте. Надобность такая, конечно, имела место быть: деньги у него кончались, двигаться от тюрьмы к тюрьме — так и сам в тюрьме окажешься.

Таким образом, руководствуясь подсказками прохожих, он и подошел к роскошному зданию, построенному по специальному проекту в 1910 — 1914 годах. Чем ближе он подходил, тем чаще можно было услышать финскую речь. Финская речь была насыщена ругательными словами, но, все же, ее было слушать приятнее, чем русскую речь, также насыщенную матерными словами. Все ругались, даже подростки и озабоченного вида девицы.

— Perkele sataana! — услышал Тойво смутно знакомый голос и обернулся к высокому статному мужчине, обозначившему свои эмоции устойчивым словосочетанием «чертов черт».

— Акку! — тут же вспомнил его имя Антикайнен. — Ты чего здесь делаешь?

Перед ним стоял один из его давешних спасителей в Турку, Акку Пааси, носивший кодовое имя Август Пю. Несмотря на молодость, или, быть может, по причине таковой, зарекомендовал себя умельцем радикальных действий: драться, стреляться, резаться. Он тоже прошел школу шюцкора в Коувале, учился на юриста, завязал с учебой на бакалавриате, истово ненавидел адвокатов, консультантов и прочих былых своих коллег по ремеслу. Причина этой ненависти была никому не известна, зато доподлинно известно, что Август Пю никогда не упускал шанса потрепать за шкирку юриста, случившегося в перекрестке цели акции, который непременно терял после этого дорогие часы, золотые запонки и всю наличность до пенни. Иной раз, конечно, терял и зубы, если слишком упорствовал.

— Это ты что здесь делаешь? — не замедлил сказать Акку и протянул для рукопожатия широкую, как лопату ладонь.

— Мне в тюрьму надо, — доверительно сказал ему Тойво, ответив на рукопожатие.

— Ну, брат, с этим торопиться не стоит, — засмеялся Пааси. — Пойдем наверх, представлю тебя товарищам. Тюрьма от тебя никуда не денется, тьфу-тьфу-тьфу.

Они поднялись на пятый этаж в обширные апартаменты с номером 116, Акку толкнул тяжелую высокую дверь и гостеприимным жестом предложил Тойво войти. Он вошел и сказал всем, кто был в просторном холле «ку-ку».

— Ку-ку, — радостно отозвалась Лииса Саволайнен, экс-секретарша Куусинена в бытность того редактором газеты.

— Ку-ку, — мрачно отозвался Эйно Рахья и строго, как прокурор на жареную курицу, посмотрел на него.

— Ку-ку, — хором сказали Теодор Кеттунен, главный кассир «красных финских боевиков», и Вяйно Йокинен, бывший эдускунтовец, рьяный коммунист.

Только Отто Кусинен ничего не сказал, потому что его здесь и не стояло — его вообще в Питере не было. Где он был — являлось большой государственной тайной, точнее — тайной от государства. От жены Отто, конечно, тайн не существовало, они с мужем сидели друг напротив друга и дули обжигающий чай из блюдец, закусывая бубликами и смотря через окно на пробуждающуюся от былой слякотной опустошенности Сенатскую площадь Хельсинки.

Лииса Саволайнен с характерными ее стилю ярко-красными губами оказалась облачена в такую же самую униформу, как и неживые финские чиновницы. Неужели и ее накрыло? Но Лииса широко улыбалась и озорно блестела чуть прищуренными веселыми глазами. Может, еще жива?

— Товарищи! — сказал Акку. — Это Тойво Антикайнен, тот самый герой Турку. Он с дороги, так что ему поесть, попить и пристанище подобрать на первое время.

— Ну, кто он такой, мы, положим, знаем, — все так же мрачно проговорил Эйно Рахья. — Лииса, помоги, пожалуйста, товарищу.

— Яволь! — ответила Лииса. — Иди ко мне, мой мальчик.

Это она, конечно, сказала Тойво, к Рахья так обратиться не мог никто. Разве что небожитель Сталин, либо сам Ленин. Для них все прочие были «мальчиками», даже девочки. Мальчиками для битья, понятное дело.

Тойво приблизился к Лиисе, пожал кокетливо протянутую руку и одними губами едва слышно спросил у нее:

— А к этому суровому дядьке можно обратиться?

— Можешь, конечно, — тоже шепотом ответила та. — Пока никого из шефов нет, он за самого старшего.

— Эйно! — позвала она. — Тут к тебе вопрос имеется.

Товарищ Рахья, уже почти скрывшийся в коридоре, только коротко кивнул, приглашая следовать за ним.

— А потом поесть и попить можно, — подобравшись двигаться, Антикайнен склонил голову почти к самому ушку Лиисы. — Спасибо!

Комната, куда вошел Эйно, была обставлена со спартанской аскетичностью: возле стены — громоздкий кожаный диван, стол на гнутых ножках с настольной лампой под зеленым абажуром близ окна, еще один столик между двумя массивными креслами с вазой в форме танцующей нимфы. В вазе почивала бутылка вина. Поистине, великолепная рабочая обстановка.

Предложив гостю кресло, сам Рахья расположился на диване и отодвинул в сторону газету «Правда», которую, судя по всему, до этого читал.

— Ужасная желтейшая пресса, — кивнул он на листки, словно бы, между прочим. — Ну, что за вопрос?

Тойво, утонув в мягком кресле, кое-как из него выбрался и устроился на самом краешке. Он кратко, насколько это позволяло дело, обрисовал ситуацию с семьей Лотты и попросил совета, с какой тюрьмы начать свои поиски.

— Ну, зачем же самому искать? — возразил Рахья. — Для этого мы сейчас сделаем звонок, да не в тюрьму, потому что здесь нужно на высшее русское начальство выходить, а уполномоченному по транспорту. Если у тебя имеется номер вагона, он его судьбу в два счета выяснит.

— А при чем здесь вагон? — удивился Тойво.

— Да здесь теперь новая мода пришла: тюрьмы разгружать, — объяснил Эйно. — Вагон, в котором прибыла сюда твоя Лотта, не простой, его обратно в пассажирский либо товарный уже не переделают. Тюрьмы разгружают по, так называемым, «трудовым коммунам». Туда некоторых безвредных буржуев гонят на трудовую повинность. Чтобы искупили, так сказать, свое буржуинство честным трудом. Сейчас мы все узнаем.

Он привстал со своего дивана и осторожно, словно она из хрусталя, поднял с аппарата на столе телефонную трубку.

— Барышня, мне транспортный отдел, — сказал он в нее по-фински.

Та в ответ что-то хрюкнула, видимо — тоже по-фински.

— Конста, как жизнь? — заметил он и после некоторой паузы продолжил общаться с трубкой. — Сделай одолжение. Сейчас я тебе продиктую литеры вагона, отследи, куда он уехал, если уехал. Вагон — столыпинский. Пришел с Выборга вероятно месяц назад.

Так же осторожно положив трубку на аппарат, Эйно объяснил:

— Это Конста Линдквидст, тоже с эдускунты, ныне уполномоченный по транспорту. Наш человек в Петрограде. На него можно положиться. Едва обнаружит твой вагон — сразу позвонит.

— Спасибо, — сказал Тойво, испытывающий смешанные чувства: с одной стороны, надо было что-то делать самому, с другой стороны, когда за тебя что-то делают — это очень даже обнадеживает. Складывается ощущение товарищеского плеча, единомышленников, которые не бросят на произвол судьбы.

— Хорошо, — чуть кивнул головой Эйно. — Как я понял, у тебя из документов только финские бумажки?

— Ну, да, — согласился Антикайнен.

— Так дело не пойдет, — Рахья приоткрыл ящик стола и достал оттуда пару оттиснутых типографским способом бланков из плотной бумаги. — Вот — это теперь «мандат», такое изобретение вместо паспорта. Временное, конечно, но для нас в самый раз. То ли от mana (царство мертвых) происходит, то ли от чего-то не вполне цензурного. Впрочем, неважно. Главное в этой бумажке — круглая печать и подпись какого-нибудь вождя. Вот тебе с закорючкой Глеба Бокия и печатью с двуглавым орлом. Может, пока они свои оттиски еще не сделали, но и эта прокатывает.

Он протянул оба незаполненных бланка Тойво и предложил:

— Ты иди пока к Лиисе, а я, как только получу всю информацию по нужному вагону, тебе сообщу.

Антикайнен, услышав фамилию «товарища Глеба», задумался. В этой задумчивости он и подошел к улыбающейся Саволайнен, но ничего ей не сказал, словно бы она сделалась невидимкой.

«Может, самому к Бокию обратиться?» — думал он. — «Питал же интерес, подлец, к древней расе, святы крепки, святы кресты, да помилуй нас» («Святы крепки, святы боже, да помилуй нас» — воют старые бабки на отпеваниях по сю пору).

— Бокию не до нас, — подслушала его мысли Лииса. — У него новый прожект вместе с Блюмкиным. Давай, парень, перекуси, да присядь с дорожки. Сейчас товарищ Рахья все обязательно выяснит и придумает, как быть дальше.