Паштет

Глава двенадцатая. Добро пожаловать!

— Ых! — приветствовал попаданец новую реальность. На большее духу у него не нашлось — горло перехватило, потому как трудно сказать что-либо осмысленное, влетев по шею в холоднючую воду. С трудом подавил желание молотить руками и ногами, вздрагивая от мерзейшего ощущения холодных струек, бодро и целеустремленно вливающихся в самых неожиданных местах, не считая рукава и штанины. Растопырился, судорожно оценивая ситуацию, стараясь не запаниковать, тем более — зная точно, что паникеры погибают первыми и совершенно бесславно. Впрочем, погибать славно тоже не хотелось. А этим пахнуло густо. Равно как и болотиной. Немудрено — вляпался Паштет аккурат в темную жижу, которую водой назвать сложно. Веселенькая, но какая-то болезненная зеленая поверхность раздалась в стороны, потревоженная жижа темной кляксой окружала попаданца и ощущение было самое мерзкое — словно кто-то тяжелый, мягкий и тягучий оплел влипшего дурня, медленно, но уверенно затягивая его тушку вниз, в глубину.

— Тонет муха в сладости, в банке на окне.

И нету в этом радости ни мухе и ни мне — совершенно неуместно пронеслось в голове, где шарахались какие-то куцые огрызки мыслей.

— Пропал ни за грош — словно произнес кто-то за спиной. Паштет завертел башкой, насколько позволяла ситуация. Нет, нету никого вокруг, сам себе подумал. А вот хрена! Я еще живой и покорячусь! — ожесточился Паша.

Постарался унять дрожь, оценил, как мог, обстановку. Мысленно охнул, потому как положение получалось хреновое. Метрах в двух вроде как что-то чуточку более твердое — не то островок суши, не то сборище кочек, а из него торчат сохлые елочки. Но эти два метра хрен проплывешь, держит трясина плотно, взасос. И вроде как проседаешь еще глубже. Или кажется, потому как холодная вода добралась до самых интимных мест? Велосипед похоже как ухнул передним колесом вглубь, но там во что-то уперся что ли… Или зацепился? Во всяком случае задницей получается часть веса перебросить на сиденье, не проваливается вроде. Ружье, ставшее адски тяжелым, тянет вниз, а вот рюкзак, особенно — раздутый чехол с палаткой, наоборот поддерживает на плаву. Это — единственная радость, потому что ощущать под ногами бездну, именно что — без дна прорву — очень неприятно. Да что там мельтешить — ужасно, до обосрачки страшно даже об этом подумать. Но пока удается держать нос над поверхностью — еще не все потеряно! Опять же — случись тут ночью влететь было бы куда гаже. А сейчас светлый день. Правда, как и говорил Лёха — после портирования ощущения похмелухи во весь рост. Тоже добавляет красок в картинку бытия.

Черт, такая невезуха! В читанных произведениях так попаданцев прошлое не встречало. Наоборот, как минимум колонна брошенных грузовиков с оружием и шмотками, а то и вообще сундуки и сейфы с секретными приказами Манштейна Гудериану или с личной перепиской фюрера с рейхсминистрами. Ну и все документы, сразу же слепо доверяющие граждане и кум королю — сват министру! Или вообще прямиком в тело Сталина или Гитлера, чтоб не мелочиться. А невезучему Паштету — трясина вонючая и липкая.

Седло под задницей внезапно провалилось сантиметров на пять, после чего двухколесный агрегат там, в жиже, видать за что-то зацепился и снова приобрел неустойчивое равновесие.

Паша с трудом подавил острое желание избавиться от тяжеленного ружья, выкинув его к чертовой бабушке в топкие глубины. Благо — всего — навсего — скинуть с плеча. Решил все же погодить. Вроде бы получалось пока, что не тонет. Если не биться в отчаянии — глядишь и выбраться можно. Поспешно стал вспоминать, что на эту тему читал и смотрел — когда готовился к заброске штудировал материалы по выживанию, про болота точно читал, что-то такое вертелось в голове. Потянул ружье с плеча, положил его перед собой в жижу поперек. Вроде не ухнуло утюгом сразу, можно опереться на него, чуточку веса перебросить. Но зыбкое все вокруг, ненадежное. Но и не вода, значит еще поборемся за жизнь свою! Перевел дух, повертел осторожно головой. Точно ведь, писали в инете, что по растительности можно судить — насколько болото проходимо. Хорошо, если видны сосны или осока с высокой травой. Это вроде лучший вариант. Вот ежели один камыш, а травы и деревьев нет — тогда хана, не проходимо такое болото. Так, тут сосен не видать, но растет какая-то дрянь с пушистыми головками, елки полудохлые видны, густой кустарник есть и березы, в основном в виде голых стволов. Значит, не так все плохо. Главное, воздуха в грудь побольше набирать. В имуществе, кроме ружьища и других тяжелых предметов хватает — топорик, нож, консервы. Часы опять же для обмена. А есть и наоборот — что не тонет. Та же палатка, да всученный Хорем бронежилет из какой-то синтетики. Они как спасательный круг и держат пока.

Самое главное — в первый момент не улетел черт знает куда в недра болотины, как злосчастные американские десантники, что по ошибке штурманов были выкинуты ночью в Нормандии не туда, куда надо, а прямиком в болота. И тяжело навьюченные парни влетали в трясину, на манер брошенного кирпича, сразу проваливаясь на пару-тройку метров, с головой, а сверху погребальным саваном, отрезая от спасения, величаво опускалось полотнище парашюта. От сбруи и груза хрен быстро освободишься, а если и получится — что вряд ли — всплыть и хапнуть в легкие воздуха не даст парашютный шелк над головой.

Завертел головой, стараясь дышать ровно и глубоко. Так, вроде пока позиция стабильна. Пока — на плаву. Но ждать долго нельзя — вода будет пропитывать одежду, тот же ватник сейчас словно спасательный жилет, а вот когда вата набухнет — совсем наоборот будет, как та кольчуга царская, что Ермака на дно утянула. Аккуратно, на считанные сантиметры, повозил зажатым в руках ружьем, убеждаясь. что совсем сверху — почти чистая вода, ну взбаламученная, конечно, но вода. Дальше и глубже — плотнее. На кисель густой похоже. И совсем неприятно там, где ноги. Вот там — как в клею все. То есть, не клей конечно, но ногу выдернуть крайне трудно. Просто невозможно. Попробовал чуточку, тут же прекратил, потому как понял — сапог потеряет моментом, а ногу не факт, что выдернет. Вот действительно — засосало опасное сосало. И висишь в зыбкой жиже, словно космонавт в пустоте. И холодно от пропитывающей одежду воды. Сердце колотилось бешеной мышью, паника словно впитывалась вместе с водой, страшно было до рези в животе и адски хотелось заколотить руками и ногами, выдираясь из мерзоты ледяной.

— Спокойно, спокойно, не паникуй, Павлуша! — громко и наставительно сказал сам себе Паштет. Не очень обдряюще вышло, но тишину мертвецкую все же шуганул. Давила его эта беззвучность, нервничать заставляла тем, что безжизненно это место. Вспомнил, что сбоку от рюкзака веревка приделана. Если удастся ее снять, то можно примотать конец к ружью и зашвырнуть тулячку на островок, на эти пару метров он сможет метануть. А там торчит какой-то елковый сухостой, глядишь и зацепится якорем, и, потихоньку подтягиваясь по веревке, уже можно будет выкорчевать себя из этого паскудства. Очень соблазнительно так попробовать. Будь островок подальше — и думать бы не стал, а тут — вот он под носом почти. Так то бы постарался ползти, опираясь на ружье перед собой, читал, что некоторые охотники именно так выбирались из похожей беды.

Зашарил неловко в жиже, нащупывая непослушными пальцами моток веревки. Вроде бы достал, но чтоб ее отстегнуть, пришлось вывернуться мало не наизнанку, снимая лямку с плеча. И вроде бы еще глубже просел, ненамного, на пару сантиметров наверное, но дрожь ознобная прошибла. Показалось, что сейчас ухнет в эту жижу как топор и — передернуло от мутного ужаса. Попустило — не ухнул. Висел, как поплавок весом в центнер. Очень неустойчивый поплавок, надо заметить. И еще тоненькой струйкой лезло в башку совсем дурацкое, что топь эта не то, что осмысленно держит, но вот может там какая нечисть сейчас хихикает и неизвестность глубины внизу тоже холодила сердце и разум.

— Ладно. Чем я глубже погружаюсь, тем меня сильнее обратно выпихивает — опять же, чтоб не было тут так могильно тихо, по возможности бодро заявил Паштет, ковыряясь в мотке грязной и — черт ее дери — уже ухитрившейся спутаться веревке. Попытался вспомнить, что там было у Архимеда с его законом, но вертелась только глупое и неуместное, школьное еще:

Нашел конец, распутал с запасом — метра четыре, булькая и шлепая этой жижей, и с замиранием сердца ожидая, что сейчас провалится велосипед от этой возни, или рюкзак перестанет поддерживать. Привязал веревку на три узла к шейке приклада. Попримерялся, как швырять будет, и метнул со всей дури. Вертясь нелепым бумерангом, двустволка улетела на островок и елочки дохлые хрустнули от удара.

— Есть! — выдохнул с облегчением Паштет. Подергал за веревку, сначало нежно, тихонько, опасливо, потом злее и сильнее. Ружьецо зацепилось за что-то и хорошо зацепилось. Перевел дух попаданец. Чуточку легче стало. Самую капельку. Теперь в голову пришла идея примотать веревку другим концом к затонувшему велосипеду, глядишь и удастся потом с островка выдернуть, если рвануть как надо, со всей дури. Деревья-то вроде вон — совсем недалеко, с полкилометра, там значит край болота этого, потом велик еще пригодится может. Опираясь на плотик из рюкзака и палатки сунул руку туда, за седло, нащупывая заднее колесо.

К своему удивлению ничего не нашел. Полез глубже, больно уколол ладонь обо что-то. Отдернул руку. Полез из-под задницы, опирающейся на седло, трогая седло, шток, крепящий сидушку к раме, дальше по раме, багажнику, грязевой щиток странно куцый… Опа! И очень сильно удивился, сначала себе не поверив. Не было у велосипеда заднего колеса. Стал тщательнее щупать чертову тягучую жижу, с трудом понял — уколовшись еще несколько раз — срезало часть колеса, словно ножом, теперь колесо не круглое, торчат ссеченные огрызки спиц и вот под рукой как раз срез — палец в дырку попал, скользкие стенки, камера, похоже. Еще раз проверил — нет, так все и есть. Примотал свободный конец веревки к рюкзаку под собой, увечный таким странным способом лисапед вытягивать из болота смысла не имело. Пал верный железный конь в самом начале, но со славой, удерживая еще хозяина на поверхности, подпирая самоотверженно его седалище.

Сколько времени Паштет потратил на то, чтоб отвоевать свои ноги у трясины — он бы и сам не сказал, солнышко лихо по небу прокатилось, пока Паша, наваливаясь на свои мешки, старался лечь горизонтально, слышал он как-то, что главное в трясине не сидеть колом вертикально, поверху ложиться надо. Вот и рвал себе жилы, по миллиметрику вытягивая из подсасывающей глубины свои ножки в сапожках. И так это было трудно, что показалось ему, будто подметки от сапогов отвалились, а может — и задники тоже. Мычал Паштет, рычал, стонал, откидываясь спиной на мокрый чехол палатки и тянул, тянул, то одну ногу, то другую, до красных кругов в глазах, до полуобморока. Никогда раньше так напрягаться не нужно было, сроду такой лютой нагрузки организм не получал. Только бы не спечься, только бы выдюжить! Отдай ноги мои, сука! Отдай!

Болотина не сдавалась, держала плотно, но муха в патоку попала настырная, упертая и когда уже вечер пришел, Паштет смог лечь горизонтально и увидел носки сапог, высунувшиеся над водой — сначала левый, потом — правый. Теперь оставалось проползти эту пару метров жижи, подстраховываясь веревкой и опираясь на рюкзак с палаткой. Дыша запаленно, словно загнанная лошадь, подбодрил себя хриплой похвалой и загребая ладонями тугую, стеклистую, словно студень, черную воду, по сантиметрику стал двигаться вперед. Сил уходило немеряно и невиданно, но сейчас жалеть их было никак нельзя. Наконец, под рукой затрещали пряди сохлой травы, хлипкие веточки какого-то чахлого кустарника, хватаясь за них, выволок себя на сухое место. Еще на последних каплях сил вытянул подмокшие сидор с палаткой, удивившись мимолетно, насколько они тяжеленные и как получалось, что они не тонули, а потом завалился ничком, понимая, что надо бы просушиться, разложить на островке промокшие шмотки, но на все это уже силенок просто не было вовсе. Лежал словно выжатое белье, приходя медленно в себя и глядя на белесую траву, в которую упал лицом. Мокрая одежка давила как деревянный бушлат, холодила кожу, отнимая тепло. Надо, надо собраться и встать, но — не получалось.

А вроде как и темнеть начало. Обругав себя на все корки, Паштет сумел подняться на четвереньки, потом сать на ноги. Его шатнуло в сторону, на подгибающихся-то коленках. И ноги какие-то были мягкие, словно вареные макароны. Пришлось сесть, потому как испугался. что завалится опять в болото — островок был хоть и длинным, но узким — пара-тройка неверных шагов — и здравствуй глубина, весь я твой! Начал пробирать озноб, водичка-то была не как в ванной дома. Ругаясь и этим себя подбадривая, Паштет еле — еле стянул сапоги, вылил из них воду, начал развешивать на сухостойных елочках свою одежку, стараясь ее отжать по возможности, но не шибко преуспевая в этом. Усталость навалилась нешуточная, придавливая словно бетонной плитой. Еще и нос зашмыгал, что совсем не понравилось, только еще заболеть с самого начала не хватало. А темнело все увереннее и увереннее, потому приходилось пошевеливаться. Откуда-то взялись злющие комары, добавили красок в картинку. Хорошо, что Паша извозюкался в грязище и теперь обсохшая пленка стягивала кожу, но попутно и комарам не получалось вонзить свои голодные жала в закупоренные грязью поры. Зато зудели от души. В рюкзак набралось немного воды, но то, что Паша заботливо упаковал в мешки из прорезиненной ткани — осталось сухим и частично удалось переодеться, сразу стало теплее. Под руку попалась булькнувшая фляга и напомнила этим, что горячего бы сейчас хлебнуть было б очень к месту.

Вытащил сухой спирт, набулькал в котелок воды — оказалось, к сожалению, что там ее со стакан всего, и заварил какой-то молочный напиток из пакетика, который был в той хоревой коробке концентратов. Вскрыл банку с тушенкой, пока вода грелась, успел сожрать половину, когда в голову пришло, что вообще-то с огнем надо бы поосторожнее, тут, в 1941 году много нервных людей, которые на огонек не то, что придут, а просто влепят длинную очередь из пулемета. От костерка отказался, хотя можно было бы сухостоя наломать. Решил, что блеклый огонек спиртовки с полукилометра не заметят. С наслаждением выпил горячее молоко, сразу стало куда веселее. Палатка внутри оказалась практически сухой, устроился в ней, словно в спальном мешке, накинув сверху для тепла ватник и портки, попутно удивляясь тому, что в общем-то ночь — теплая. Ожидал, что хуже будет, холоднее. Лёха несколько раз пожаловался, что мерз по ночам, как собачий хвост, а ему, Паштету — вполне комфортно. Тепло в желудке, наверное, помогает. Протер, как мог, ружьецо, патроны поменял на те, что в рюкзаке были, пристроил оружие рядом с собой.

И только собрался уснуть, как непойми с чего накатило, аж зубы застучали. Вот так вдруг пришло, наконец, осознание того, что чуть не сдох сегодня. Близенько старушка с косой прошла, очень близенько. Только бы сошлась над головой потревоженная ряска — и все. Ни следа не останется. Как и не было. И это почему-то напугало. Именно — бесследностью своей. Отсюда, из прошлого как-то залихватская удаль с прыганьем в портал по-другому смотрелась. Там, в будущем, в голову не пришло подумать о родителях. Почему-то уверен был, что вернется, словно в отпуск скатавшись по зарубежью. А вот не выбрался бы из болота — тогда что? Старичок в аэропорту деликатно про родителей не говорил, почему-то больше на детей упирая, а когда Паштет пошутил — не очень удачно, что типа он придерживается идеологии "чайлдфри" — старикашка разозлился не на шутку. Раскипятился всерьез. И выдал от души прямо Паше в лицо нелицеприятное.

— Чайлдфри? Это всего лишь показатель крайней инфантильности — причем никак не эгоизма, а именно глупой инфантильности этих самых "свободных от детей". Они сами — психологически — незрелые дети, потому уверены, что хоть у них и взрослый облик, но все внимание, положенное детям малым — именно им и положено. "Какие еще дети??? Я сам — ребенок! Мне не нужны конкуренты!!!"

Кончается, как правило, плохо. В таких парах, насколько сужу по своим пациентам и по рассказам коллег, обычно все идет достаточно типово. У женщин детородный возраст — до 40 лет. А мужчина и в 60 вполне может стать папой. И после 40 лет мужчины, как правило, слышат первые звоночки.

— Старушки с косой? — хмыкнул, догадываясь, Паштет.

— Нет, ее младшей, не менее гадкой, сестрички. Старости. Вы-то по молодости своей вряд ли это можете прочувствовать сейчас, но всему свое время.

— Не такой я и молодой! — затопорщился Паша.

— Вы очень молоды. И, увы — вас ждет все это удовольствие, положенное каждому нормальному мужчине. Вся эта гадость на душе, когда впервые обнаруживаешь седину в щетине. Когда меняется запах пота — и становится с душком матерого козла. Когда член из состояния "всегда, везде и сколько угодно" — вдруг начинает переходить в разряд "люменевая сабля". И шуточка про презервативы, которые раньше рвались, а теперь — гнутся — становится видна во всем безобразии. Это все пустячки, но очень грустно становится, когда организм, к которому раньше относился, словно неразумный хозяин к безотказному рабу, начинает давать сбои на всех фронтах — от неуместной бессонницы после типовой ссоры, до заболевшей, после обычных возлияний, печени. То вдруг оказывается, что сердечко начинает сбоить, то откуда ни возьмись вылазят мерзкие вены на ногах, оказывается, что суставы отлично умеют болеть и не хотят временами гнуться, зачем-то начинают шататься зубы, а как только подрастерял зубы — тут же начинает шалить желудок и уже не получается жрать без последствий жареные гвозди, негашеную известь и биг-маки. И мужчина, если он нормальный, вдруг замечает, что, в общем-то, после него не останется ничего. А по соседству шляются всякие самодовольные сволочи, и сын у Васьки, раньше бывший гнусным младенцем, теперь вылитый Васька в молодости и каждое слово папы ловит на лету. И чертов Васька этим горд, будь он проклят! К тому же у жены обвисли и сдулись сиськи, одрябла задница и вообще скука с ней смертная, все наперед известно. Даже если жена насует себе силикон во все места — никакой особой новизны в сексе это не дает. А вокруг — море тугих длинноногих девчонок, которым надо завоевывать место под солнцем. И они — в отличие от нудной жены — готовы, распахнув восторженно глазища, слушать как высшую мудрость, все, что толкует папик. Да даже и не папик, среди чайлдфри как раз больше нищебродов от зарплаты до зарплаты. Но и на таких охотниц масса. И они вызывают не зевоту, как жена, а даже и некое взбодрение от новизны и поговорка "седина в бороду — бес в ребро" работает так же, как и всегда. Обычная компенсаторная реакция, попытка доказать себе самому, что еще огого какой! И для спарринг-партнерш по сексу уже ищутся не матерые женщины, с которыми ныне страшновато связываться, а малолетки, они выглядят слабее и наивнее, на них доказывать проще. В итоге старая жена становится "самостоятельной женщиной с 30 котами", а мужичок обзаводится детьми — частенько и чужими. Увы-увы.

Только сейчас, свернувшись калачиком и стуча зубами в сыроватом тепле палатки, Паша почуял посыл доктора. Не то, чтоб ему вот немедленно захотелось иметь детей, но перед глазами стояла медленно затягивающаяся дыра в болоте. Небытие. Полное небытие. Глянул когда с бережка — передернуло. И вроде совсем рядышком с бережком барахтался, рукой подать.

Высунулся из палатки, нашарил дрожащей рукой в мокром рюкзаке тяжеленькую флягу, поспешно отвинтил пробку и глотнул жидкого огня. Спирт обжег рот, кипятком прокатился по пищеводу и зажег в желудке лампочку. Запить оказалось нечем, вся вода ушла на тот стакан молочного напитка, а вскипятить воду из болота не догадался. Стало легче, патентованное русское средство для снятия стресса сработало штатно.

— На кой черт мне это все, дураку неуемному? — подумал Паша и уснул, как провалился.

Утро наступило так, как ему и положено, даже и солнышко пригрело изрядно, стало просто жарко. Паша, проснувшись, некоторое время соображал где он и почему, потом потряс головой, вылез из палатки. Тело ломило, болели мышцы, особенно — икры, которые он перетрудил при вытягивании сапогов — приходилось все время так сгибать стопу, чтоб не соскользнули. Размялся немного, потянулся, приходя в рабочее состояние. Ревизовал свое имущество — одежка подсохла, но не вся, ватник не успел, например. Вытянул из-под палатки тот самый бронежилет, который раньше как-то не сильно изучал. Сейчас эта штуковина почему-то больше всего напомнила ему надувной жилет, только цвет неброский. Пощупал, что такое внутри. Получалось, что в больших карманах уложено что-то гибкое и, в принципе, мягкое. Больше всего напоминающее сложенный многослойно синтетический материал. Никаких металлических пластин, разумеется, нет. Поковырялся с ремешками — застежками, обнаружил, что есть даже и защитный треугольный фартук, прикрывающий промежность, можно его опустить — и мошонка прикрыта.

Подумал немного, надел бронежилет на себя. Не ровен час тонуть если придется — так поможет. Ружье чистить не стал, решил, что вылезет на твердый берег — там и почистит, оставшиеся полкилометра болота сулили мокрое купание, в лучшем случае по пояс. Взял топорик, пошел вырубить себе из сухих елок несколько палок — одну — чтоб дорогу ощупывать, другие — под себя подкладывать, если проваливаться придется. Вспомнил попутно, что есть специально моток проволоки, можно бы себе состряпать болотоходы. Плести из лозы умения не было, а вот по упрощенной схеме — так удачно изложенной старым лекарем, вполне можно примотать к ногам пучки веток.

Тишина на болоте была полная, не считая нытья комаров, конечно. При этом жизнь в этом мрачном месте текла бурная — мотались похожие на вертолеты крупные стрекозы, в воде и на берегу плюхали лягушки, а когда вылез из палатки — вздрогнул, увидев неторопливо удирающую с нагретой палаточной ткани черную змею. Правда тут же засек два желтых пятна с боков головенки змеиной, понял, что это уж безопасный.

Паша аккуратно, стараясь зря не шуметь, ссекал с елочки ветки, заметил, что к нему на сапог забралась важная лягуха. Аккуратно поднял ногу, стряхнул земноводную зверюшку, спросив:

— Чего смотришь?

Лягушка не ответила, скаканула в сторону этак презрительно. Потому Паштет ответил себе сам, словами древнего анекдота, который сейчас и в этом месте был как-то уже не очень смешным:

— Чаво- чаво… Живу я здесь! Ладно, прыгай, царевна… Счастье твое, что я не француз, а то бы…

И не договорил. Искоса глянувшая на него золотистым глазом лягва прыгнула снова, и тут взгляд попаданца съехал с животинки. Из мха торчало что-то странное, словно как знакомое, вроде как булыжник небольшой, серо-белый, но вот странный какой-то.

Тюкнул топориком еще пару раз автоматически, а сам уже оглядывал островок и удивлялся. Вчера, будучи измотанным и выдохшимся, ничего не заметил, а сейчас глаз цеплялся за какие-то белесые кусочки, торчащие из мха. Чешуя — не чешуя… Что-то помоечное было на этой части островка, вроде как знакомое, в любом случае никак не соответствующее болотной природе.

Поднял ближайший кусочек странного — пленка, белесая, полупрозрачная, легко крошилась в пальцах. До чего же знакомая, зараза, точно ведь похожее видал. Поднял еще такой же кусочек. Сделал несколько шагов к странному булыжнику, еле выглядывавшему из мохового ковра. Уже догадываясь, что это, но не понимая, как и откуда, аккуратно стал отодвигать суховатые пласты растительности в стороны, разгребая площадку шире и шире.

Под мхом постепенно раскрывалось совсем непонятное. Булыжник оказался костяным, а как только попаданец увидел скуловую кость и зубы, то все на свои места встало. Человеческий череп не очень удивил Паштета. Люди смертны, причем давно, мало ли какой бедолага мог сгинуть тут на этом безвестном островке. И то, что под скатываемым в рульку мхом открывались другие кости тоже было понятно, не одному же черепу тут валяться. Вот позвонки, вот ключицы, ребра и лопатки. Странно было другое. Насколько Паша мог судить — скелет этот лежал тут давным-давно. Ни малейшего запаха, ни кусочка мягких тканей, чистенький, словно из школьного кабинета биологии, значит лежит тут долгонько. Как минимум — несколько лет, да и мох затянул лежавшего зеленым пышным ковром, что для такой не шибко быстрой растительности требовало изрядного времени. Чисто археологическое впечатление производил этот скелет, который пыхтящий от усилий и волнения попаданец раскрыл уже от макушки до пяток. Как скифский царь или древнегреческий воин лежал, доводилось видеть в паре музеев так разложенные аккуратно кости, словно это пособие по анатомии.

Лицом вниз, чуть согнутые ноги. Будто спать улегся. Только вот вместо положенных ему вещичек типа бронзового копья или железной кольчуги, все было совершенно неприемлемым для 1941 года. Категорически не годилось для этого времени с какой стороны ни глянь. Уже то, что одежда у покойного была — насколько мог судить Паштет — из камуфляжной синтетики. Причем опять же сохранившиеся под телом лоскуты были чертовски знакомой раскраски. Ясно было, что сверху на теле все сгнило, а вот внизу, под телом и мхом остались — пола куртки, куски рукава и почти целая штанина. Но ткань была хрупкой, распадалась хлопьями, а запомнилось Паше, что начинает разлагаться современная синтетическая одежка самое малое лет через 30. Клочки чего-то полупрозрачного оказались и впрямь не раз виденным материалом — банальной полиэтиленовой пленкой. Это опять же удивляло, потому как помнил Паштет, что пакет обычный разлагается за 100-200 лет. Тогда, на этой лекции экологов, которую не пойми зачем Паша сгоряча посетил, запомнилось еще, что шкурка от банана разлагается полгода, а вот одноразовые подгузники могут лежать без проблем лет 500. Впрочем, у этой развороченной могилы не тянуло ерничать про подгузники и бананы.

У левого ботинка — тоже к слову удивившего — валялся раскрытый ноутбук, дохлый давно и безнадежно, и весь пластик его покрыт был сеточкой мельчайших трещинок — кракелюр. Ботинки были точно знакомы и современны Паше, даже в руках держал в супер-пупер магазине, приценивался к похожим, только вот вид имели опять же столетний. Сверхпрочные, дорогущие — они развалились на составные части и рубчатые подметки треснули во многих местах. А еще пустые корпуса от трех одноразовых зажигалок, покрытые патиной времени, разваливающийся в руках поясной ремень, вроде как австрийский армейский, видал такие Паша в секонд-хендах, с такой же иностранной кобурой, материал которой под рукой ломался, словно старая кора.

Пистолет, если можно было так назвать этот ком ржавчины, тоже казался знакомым по очертаниям. Вроде как легендарный Кольт, но на уцелевших белесых рубчатых щечках никаких эмблем не было, а на бугристой ржавчине хрен что можно было различить.

— Это меня что, в будущее зашвырнуло? — вслух и очень озадаченно спросил болото обалдевший Паштет. Болото промолчало, естественно.

Неожиданно хорошо сохранился ножик, когда-то повешенный покойным хозяином на ремень с другой стороны от кобуры. От кожаных ножен остался жалкий пшик, латунные детали рукояти люто позеленели, но пластиковые накладки, как и у пистолета — сохранились, хоть потеряли блеск и цвет. Само лезвие, хищного щучьего вида с долами, только как-то подернулось туманной белесостью, словно изморосью, которая пальцем не стиралась. Очень похоже на нержавейку, только опять же — долго выдержанную на солнце, морозе и дождике. Но так ножик еще вполне годный.

Паша растерянно огляделся. Почесал в затылке. Глянул на разворошенный мох с серыми костями. В брюхе заурчало, напомнив о том, что вообще-то сегодняшний день не порадовал завтраком. Попаданец собирался выбраться из болота и там уже перекусить, но теперь уходить с островка, не разобравшись в ситуации до конца, как-то не хотелось. Махнул рукой и взял котелок. Нацедил болотной воды с другого конца островка, прямо через мох. Вроде как этот самый мох, сфагнум вроде, даже был обеззараживающим, доводилось что-то слыхать. На всякий случай вскипятил, потратив еще сухого спирта. Заварил себе чаю, порезал колбасы, размочил в чае пару сухарей. Поел в меру, чтоб не слишком нагружать свое пузо. Проверил развешенные шмотки и вернулся к неожиданному соседу. Тщательно — тщательно прошурстил мох под костяком и в районе ключицы выудил совершенно непонятное — небольшую круглую пластинку из легкого металла — скорее всего алюминиевую, тоже сильно окислившуюся, но несмотря на повреждения отлично читался германский орел со свастикой в лапах, на другой стороне с трудом разобрал полуугадываемые надписи "Oberkommando des Heeres' и "Geheime Feldpolizei' снизу вроде был какой-то номер выбит. Судя по одной дырочке — носилась эта пластинка то ли на шнурке, то ли пришитой куда-то. Посмотрел уже другим взглядом на скелет. На первый взгляд на медаль похоже, только вот выходило, что не медаль, а служебный жетон фельджандарма или как там их, чертей полосатых называли. Потом ложку нашел складную, чуток в стороне от костей. Когда смотрел ботинки порадовался своей сообразительности — нашел между подкладкой и основой в щели плотно слипшийся кусок материи, похоже шелковой.

Но понять что это не смог, пока не разглядел хоть и с трудом на уголке "НКГБ СССР". Что-то там было еще напечатано, когда попытался разлепить — вроде как строчек пять — шесть, но все это расползлось, оставив клок с еле-еле видными буквочками"…еркулов". Не понял, что это такое, задумался. Походил вокруг, нашел еще моток хрупких проводков с оползающей изоляцией, да чуть не вывихнул ногу, когда наступил на что-то очень скользкое подо мхом. Оказалась бутылка прозрачного стекла, тоже состарившаяся. Плосковатая, почти треугольная с уширением внизу. И — черт дери — опять же очень знакомая.

— Все интересатее и интересатее — буркнул Паштет, возвращаясь к костяку. Повернул череп к себе, что называется лицом, аккуратно подобрал выпавший передний зуб, воткнул его обратно в лунку. Потом накинул на кости пару лоскутов мха, так, чтоб зубы только видны были.

— Я ничего не понимаю! — сказал безмолвному собеседнику. А что еще скажешь, если у генерального директора была такая же характерная щель между верхними передними зубами и коньячок этот, Хеннесси, в именно таких бутылках был у высокого начальника любимым. Но при том видел своего гендира Паштет за пару дней до рывка в портал и был гендир вполне здоров, а тут мертвец лежащий невесть сколько времени в болоте и бутылка — Паштет глянул ее на свет — тоже с трещинками по всей поверхности.

Попытался Паша понять — от чего покойник помре, но единственное, что нашел интересного — не было у скелета левой кисти. Мелкие косточки от правой попадались во мхе, а от левой — ни одной, хотя по позе вроде как под грудью зажатая рука должна бы сохраниться куда лучше. Впрочем, кто его знает — может лиса какая уперла или еще кто из местной живности.

— Интересно, когда это Скотин Скотинович ухитрился сюда рвануть? Ничерта не пойму, какая-то катавасия получается — задумчиво сказал Паштет безмолвному собеседнику. Потом спохватился, нехорошо беззащитного мертвяка глумить, оно конечно гендира Константин Константиныча за глаза называли именно так, несколько иначе, чем в паспорте, потому как окружающих этот скоробогач ни в грош ни ставил, вел себя по-скотски, туманно намекая, что он, как минимум, княжеского рода, а то и вообще из Рюриковичей. Даже, помнится, хвастался перед подчиненными некоей ярко раскрашенной грамотой о своем дворянстве, правда ехидные люди тут же сфотошопили из интернета такую же с изрядным ехидством переврав напыщенный текст и приклеили на столб вне видеокамер. Но там, где гендир обязательно должен был пройти.

Вдохновлялись неизвестные шутники не то письмом атамана Серка турецкому султану, не то письмом псковских партизан Гитлеру, но генеральный тогда всерьез осерчал, квартальная премия накрылась для всех, даже для жополизов ближнего круга. Суров и надменен он был перед подчиненными. Зато лебезил холуйски перед вышестоящими, тоже доводилось видеть, до неприличия расстилался, когда пожаловал зам. губернатора, к примеру.

Впрочем, чего человека обсуждать, когда вот его кости лежат. Да и размышлять о бренности сущего Паше было не с руки, пора с болота выбираться, осточертело тут уже. Другое дело, что если это и впрямь скелет гендира, то обязательно должны бы быть и еще находки. Скотин Скотиныч и баксы были неразделимы, разве что если только утопил доллары случайно покойный в болоте. Но без них он никуда не отправлялся, всегда тащил с собой кэш. А привычку просто так не перепрыгнешь.

Паштет глянул на солнышко, сдул с носа наглого комара и аккуратно обошел уже изрядно перетряхнутый, раскуроченный островок, не ленясь ворошить мох и свертывать его пластом в любом подозрительном месте. Такой обыск дал ожидаемые плоды. Крестик серебряный "с гимнастом" на толстой, но порванной цепочке, зацепившейся за кору елки и вытянутой растущим деревцом из мха, два десятка золотых червонцев, рассыпавшихся очень неудобно под корнями исчахшей елочки, да пачка долларов тухлая, хоть и была в полиэтилене. Сначала, как нашел — не понял, показалось, что размокшая разбухшая книга в рассыпающейся мутной пленке. А когда взял в руки и отвалился верхний слой — узнал без труда знакомые зеленые рожи умерших президентов. Что удивило — доллары были мелкими купюрами, не выше десяти номиналом. И, вроде бы все, на островке больше ничего не нашлось впечатляющего.

Когда палки и ветки были нарублены, собрался с мыслями, посмотрел на находки. Пистолет попытался разобрать, ничерта не получилось, даже выщелкнуть магазин из ручки. Прикипело все ржавчинкой изрядно. Наверное, если отмочить в керосине и вдумчиво поковыряться — может что и выйдет, по серьезному осмотру получилось, что не так уж и проржавел пистоль, но тащить его сейчас с собой через трясину не с руки. Считай кило железа, а не факт, что пригодится. Тут в 1941 году и посвежее оружие ездит, да что ездит — валяется, как вещь ненужная, вон Лёха рассказывал, как пушку нашли и винтовок полста. Так же решил оставить и весомую мокрую кучу долларей. Покойный гендир, который хоть и не родился еще, а уже костяком под ногами лежит, может и знал, как их тут использовать, а Паше ничего умного в голову не приходило. Это в городах знали, что такое валюта, а тут по деревням таких знатоков вряд ли найдешь, а уж тем более — если и найдешь — черта лысого поменяешь. Прикопают на огороде пришлого дурака — и всех дел.

Золотые монетки понравились больше, хотя при внимательном рассмотрении оказалось, что они разные — восемь с профилем курносого последнего царя, просравшего все полимеры, были действительно червонцами с номиналом в 10 рублей, три монетки, тоже царские — внезапно оказались по 15 рублей, а остальные семь неожиданно посверкивали крестьянином — сеятелем и на обороте был вычурный давний герб РСФСР. Такие сроду Паштету не попадались и немало озадачили. Но по весу и блеску это показалось очень похоже на золото, и потому денежки аккуратно были завернуты в тряпочку и помещены в самодельный потайной карманчик ватника. Столько золота в руках попаданец никогда раньше не держал и потому испытал некоторый трепет.

— Пиастры! Пиастры! — усмехнулся Паша, приматывая проволокой к сапогам пучки веток. Оглядел островок. Потом все-так подошел, нелепо задирая ноги, к скелету и закидал кости мхом. Не собирался делать этого, потому как не любил генерального, но в самый последний момент передумал. Укрыл лежащего зеленым одеяльцем. Вздохнул глубоко и полез опять в болотину, правда, с другого конца острова. Поежился от холодной воды, тут же охватившей ноги. Щупая перед собой дорогу, постарался выбирать место помельче, старательно огибая веселые зеленый лужайки, держался поближе к кочкам и возвышающимся островкам, особо радуясь полудохлым деревцам и жидким кустикам.

Идти было чертовски трудно, пару раз проваливался почти по пояс даже с ветками на ногах, но продолжал ползти упрямо и злобно. По ощущениям провозился часа четыре, не меньше, вымотался опять изрядно. Груз на плечах давил чем дальше, тем сильнее, комары и мошки выеживались со всей своей дури, лезли в глаза, уши, ноздри. Но упрямо лез и лез, то подкладывая перед собой вырубленные палки, то неуклюже прыгая по кочкам.

Наконец, показалось, что хоть тут мха по колено и воды еще хватает, а все же болото кончилось, лес был рукой подать. Добрался до кромки жидкого, сырого, но все-таки — уже точно леса и повалился во весь рост, вытянув гудящие ноги. Солоно прошли первые сутки в прошлом. Очень солоно. И что самое кислое — расслабляться никак нельзя. Окажется рядом даже не пулеметное гнездо, а просто местный полицай — и все, быстро и мигом.

Потому, когда отдышадся немного, скинул все свои вещи в неприметную ложбинку, очень наспех продрал стволы ружья медным ершиком, для чего быстренько свинтил складной шомпол, опять поменял патроны на самые вроде сухие и аккуратно пошел в лес, рассчитывая описать аккуратную дугу радиусом метров в триста. Порадовался тому, что взял с собой компас, без этой фигульки ориентироваться в лесу было крайне сложно. Протопал намеченное очень быстро, уперся в берег болота и вскоре уже озадаченно сидел рядом с вещами.

Лес был девственно чист и безлюден. Никаких следов пребывания в нем человека найти не получилось. Ну вот ни самомалейших. Деревья тут росли, помирали, падали и гнили сами по себе. Ни одного пня. Никаких тропинок, ничего вообще, кроме нетронутой глухомани. И насколько мог видеть — все ровно то же самое. Ощущение было странным — словно тут в округе человечьим духом вовсе не пахнет. Один он тут, как Робинзон. Посидел, подумал. Собрался с силами и устроил второй такой забег, но уже не кругом, а строго от болота. Вернулся через пару часов, когда уже пахнуло вечерней сыростью и прохладой. С твердой уверенностью в том, что километра на три — четыре тут никого из человечьей породы нет и в помине. И похоже — не было вообще. Даже странно, не ожидал тут такого безлюдья. Девственный лес.

И от этого было как-то очень не по себе.

Совершенно не так себе все это представлял. А теперь впору Лёхе позавидовать. Это куда забросило? И в какое время? И еще этот чертов скелет на островке. Сколько времени он тут валяется? Знобким холодком повеяло от такой мыслишки — а не другое ли тут измерение, не то ли, про что толковал четырежды умерший лекарь? Может быть тут вообще людей нет? Мало ли. Чтоб столько пройти по лесу — и ничего не подвернулось, свидетельствующее о том, что тут побывали цивилизованные люди. Доводилось Паше бывать в глухомани, даже в Республике Коми довелось попутешествовать, в тех местах, где на 200 километров ни одного человека, а и то в девственных лесах то битая бутылка попадалась, то на красивой опушке подвернулась ржавая лопата, которую не пойми зачем притащила какая-то добрая душа в глухомань. Но видно сразу — человек был и облагородил природу. А тут — вообще ничегошеньки! Люди — ау! Где вы?

Странно, но Паштет отчетливо почувствовал, что как-то ему не по себе. Сердце словно сжало неприятным предчувствием. Поймал себя на мысли, что даже бы и неприятным бы людишкам обрадовался б, только б не оказалось, что есть тут живые особи. Не, так-то он отлично понимал, что в общем-то могло бы все хуже оказаться, но вот как-то все оно наложилось одно на другое и было на душе как-то паршиво. Краем глаза уловил движение сбоку, дернулся. На секунду показалось, что там идут по топи три серых женских силуэта в ряд, подкрадываются сзади, руки к Паштету тянут и что-то не по-человечески эти руки удлинняются. Схватил ружье, щелкнул курками, одновременно отчаянно борясь с приступом дурацкого ужаса, отлично понимая, что не может тут быть ничего этакого, все это чушь суеверная, с другой — и как только два потока мыслей одновременно протиснулись — сознавая, что если что — не свинец тут нужен, а серебро, а серебро у него хоть и есть, да не в виде пуль.

Вытаращился бдительно и зло — нет силуэтов, туман просто наползает лохмами, а кусты на бережке аккурат промежутками своими и ветками из тумана злых кикимор нарезали. Почудилось.

Плюнул в сторону болота, решительно стал готовиться к ночлегу, опять темнело быстро и своей кипучей деятельностью гнал от себя Павел все ночные кошмары, вызванные тишиной и одиночеством. Но как ни гнал, а все равно холодок по спине морозил, чувство знакомое тем, кто ночью был на карауле — спереди-то все хорошо, а вот сзади что-то таится.

Решил развести костерок в пику своему страху. Живое пламя в отличие от химического, спиртового, создавало впечатление напарника, не так одиноко получалось у огонька греться, конечно демаскирует здорово, но успел убедиться Паша, что некому тут на него облаву устраивать. Ну, не считая тех, кого к ночи поминать не стоит. А от них как раз огонек в помощь. Сухостоя на краю болота оказалось много, нарубил и наломал, гоня треском давящую тишину, достаточно, если и не для пионерского костра, то во всяком случае на ночь хватит. Спать если кусками, то вполне тепло до утра. Некоторый опыт такого ночевания у Паши был, потому когда затрещали валежины и ветки в пламени и вокруг стало посветлее, разогнало чуточку темноту, почувствовал он себя повеселее. Понавтыкал вокруг огня палок, развесив на них все свое подмокшее, но с бережением, чтоб не сгорели шмотки и обувка. Вскипятил не без возни чаю, поужинал, без шика и помпы, но сытно. Посмотрел вокруг, потом добавил в сладкий чай ложку спирта.

Подкинул огню корма и замотался в палатку. Глаза уже слипались, а если не думать о всяких опасностях, то и жить легче. И уснул.

А потом почувствовал чужой взгляд. Бывает такое у людей. Потому и снайперам толковые учителя не рекомендуют воспринимать цели, как живых людей, даже как силуэты не рекомендуют. Только деталюшка какая годится, чтоб не одушевленная и человек не мог с собой эту пуговицу или пряжку ассоциировать. Осторожно приоткрыл правый глаз — он у Паши видел лучше. Костерок прогорел полностью, света не было вовсе от него, только несколько угольков рдело багряным. И так же — темно алым — из за ближайшей жидкой елки таращился на Пашу темный силуэт. Глазки, как уголья, маленькие и не присматриваться если — так и не увидишь. Тот, кому принадлежали горящие глаза, плавно стал подниматься вверх, видать до того на корточках сидел, а тут распрямился во весь рост.

Беззвучно шагнул из-за своего укрытия, тут как раз луна вылезла и белесым мертвенным светом помогла увидеть — двуногий, похож на человека, только комплекция поделикатнее, в руках — лук и острой гранью блеснула готовая к пуску стрела. И волосы серебристые, длинные, в причудливую прическу уложенные. Встал в нескольких шагах, без звука убрал стрелу в колчан, лук за спину закинул, потянул из ножен на поясе сиреневым бликанувший кинжал.

Почему-то Паштет нимало не удивился странному незнакомцу. Место, окружавшее его, напоминало по ощущениям полуморочное состояние, какое бывает ночью у человека, измотанного длительной высокой температурой. Когда не удается скользнуть в спасительный сон, а грань между явью и бредом ночи стирается настолько, что становится абсолютно естественной и непугающей. Даже не пограничье между явью, миром живых и навью, миром мертвых, это было царство хаоса, где скользят образы без имени. Нечто с серебристыми волосами и ало взблескивающим взглядом как раз было странно текучим, словно бы его одежда менялась все время, переливаясь из одного стиля в другой, правда в неверном ночном лунном свете такое могли и померещиться.

И только словами, дав определения образам, можно превратить часть хаоса в реальность и соткать мостик обратно в мир живых, только нельзя медлить и спешить тоже опасно. Глядя на приближающегося незнакомца с ножом, на котором мерцал призрачный свет, Паштет неожиданно для самого себя произнес неизвестно откуда застрявшую в голове фразу: "йурра вумен, а я мен", точно зная, что именно так он должен поступить не теряя ни секунды. Это ТЕ слова.

Незнакомец судорожно дернулся, неожиданно высоким голосом пискнул, и начал ощупывать себя, сунув руки в районе груди. Нож живой рыбой скользнул в мох под ногами. В том же призрачном свете на распахнутом камзоле внезапно мелькнули то ли буквы, то ли руны, сложившиеся в слово "йурра".

Результат ощупывания, судя по всему, ночного гостя не удовлетворил, потому что далее незнакомец, начал проверять что-то в штанах, суетливо и испуганно.

Паштет удовлетворенно заметил две вещи: что произнесенные им слова зафиксировали образ незнакомца, и что, не смотря ни на что, в мире хаоса есть гендерные различия, и происходящие с незнакомцем половые трансформации явно не нравятся визитеру.

Между тем незнакомец прекратил себя ощупывать, вновь схватил нож и и с осторожностью начал приближаться к Паштету в надежде, что смерть последнего позволит вернуть себе первоначальные половые признаки. Одновременно с этим альв-эльв-гэльфка красивым звучным голосом заговорил: "Уважаемые зрители нашего магазина на диване. Предлагаем Вашему вниманию этот замечательный нож. Посмотрите на его лазерную заточку, позволяющую с легкостью резать любые предметы, Его цена совершенно невысока для ножа такого качества".

— Зубы заговаривает — подумал Паштет, и вслух произнес вторую часть старинного заклинания: "Ю май леди ин зе найт".

Незнакомец дернулся, сбился с шага, видимо, окончательно завершил свою трансформацию в незнакомку и растерялся поэтому.

— Сделаешь еще шаг, станешь леди-боем — подумал громко Паштет, и судя по всему, незнакомец эту мысль как-то уловил, потому что остановился и злобно зашипел. Теперь морок развеивался и потому, вместо понятной любому человеку рекламы телемагазина, в туманном воздухе раздалось реально сказанное ночным красноглазым:

— Будг багронк прагх, буурз бууб глоб скаий трокву!

Паша только усмехнулся, ни слова не поняв, но при том ни капли не сомневаясь, что выраженное в бессильной злобе не то заклятие, не то просто ругань этому альву, превращенному сейчас в гвельфку, не поможет никак. И потому лениво, но увесисто возразил:

— Симпатичная Светлана Семеновна сварила своей семье свекольный суп со стекловатой!

Бывший альв передернулся от лютой судороги. Глаза потускнели и сам он как-то сгорбился. Паштет кивнул в ответ и закончил:

— Светлана Семеновна — сумасшедшая стерва!

Незнакомец тоскливо зашипел. Или зашипела — в полумраке было не видно, что там с ним происходит. Вот что было ясно, что окружающие предметы как-то перетекали, неприметно меняя очертания, словно когда смотришь через дурно сделанное неровное стекло.

— Забавное место — подумал Паштет, немного удивляясь тому, что не боится происходящего вокруг. Должен бы бояться, а вот нет. Все здесь было не так, как должно, но — наплевать! Интересно, как все на самом деле выглядит. Видимо, это место средоточия неопределенности человеческий мозг смог воспринять этот мир хаоса, как болото, найдя наиболее близкий образ той информации, что поступала от глаз в мозг.

И раз уж хаос не смог сразу поглотить попаданца, значит, не быть этому и далее. Несмотря на навалившуюся усталость, мозг работал предельно четко, холодная ярость не захлестывала, а помогала сосредоточиться и при этом вроде как расслабленно воспринимать окружающую переменчивую действительность.

Нежданный гость закончил шипеть, но не приближался, вертя головой, видимо, ожидая поддержки. И она не заставила себя ждать — над головой скользнула здоровенная тень, неслабый порыв воздуха, как от проехавшего рядом товарняка, толкнул Паштета.

Неподалеку появился новый действующий персонаж — огромная птица, невероятно огромная. Ушастая, круглоглазая. Филин.

Когда-то давно, в детстве, в зоопарке Паштета поразил огромный ворон. На фоне обычных серых городских обитательниц помоек, примелькавшихся глазу, зоопарковый ворон выглядел своего рода птичьим исполином, превосходившим, как показалось Паштету тогда, обычных ворон в несколько раз.

И этот филин отличался от своих собратьев из мира живых, как тот ворон. Он был огромен, с человеческий рост, с мощными крыльями, с ярко-желтым клювом, в броне из отливавших на лунном свете перьев. Не смотря на приличное расстояние и слабый свет, Паштет четко видел каждую деталь, и не удивлялся этому. Иной мир, иные законы.

Деланно не обращая внимания на Паштета, филин начал обустраивать что-то вроде лежки или ямы в грунте. Нагребая мощными лапами землю, филин легко вытащил на поверхность топор, обычный старый топор, только ржавый. Придавив левой лапой топорище, филин небрежно выбил искры когтем правой.

— А металл-то говно, — подумал Паштет. Филин возмущенно растопырил пестрые перья, подпрыгнул, раздалось несколько глухих ударов.

— Смотри, птица Филин, иногда чтобы рыбку съесть, придется и на елку сесть — предостерег нового гостя попаданец.

Филин повернул свою голову набок на 120 градусов, еще раз оценил Паштета и потом легко, с места ушел в полет, не обращая внимания на призывные жесты совершенно по-женски беспомощно топчущейся на месте альва-гвэльфки.

В вырытой ямке остался лежать топор, почему-то несколько кирпичей и пара пятилитровых бутылей с водой. Что-то это значило и Паше надо было угадать — что именно. Пока же он только сообразил с некоторым опозданием — к чему был скелет на острове. Надо же, просто все, а ведь только сейчас дошло!

Генеральный Скотин Скотиныч сдох потому, что был жадным и приземленным дураком, рабом своего узкого умишки. Оттого он и в бизнесе, ясен пень, залетел, что не мог быстро поменять свое мировосприятие, когда ситуация изменилась. Ведь говорили же, что дела у фирмы пошли под гору и все может гавкнуться с громом и молниями. Неспроста скоробогач кинулся в портал, видно, решил так спасаться от краха. Захватив привычные доллары в ад кромешный начала войны. И кому он грозил пистолетиком? Его окружал хаос, ничто, могущее обрести форму лишь под воздействием сильной и спокойной воли. Может ли пуля убить ничто? Нет. А ничто, обретшая форму худших кошмаров, могла убить человека легко. Убить и обглодать, чтобы вновь раствориться в хаосе. Здесь, в этом мире, из ничего можно словом сделать все, но удержать созданное можно было лишь волей, свободной от эмоций и страхов.

Тяжелые нагрузки при выползании из болота вышибли из Паштета все основные эмоции, а спирт парадоксальным образом мобилизовал ум. Но скоро и усталость станет запредельной, и организм сожжет весь спирт. Не стоит медлить, сейчас Паштет ощущал себя гордо летящим самолетом в баках которого, однако, плещутся жалкие остатки топлива.

Сделал пару шагов, услышал сзади умоляющее:

— Ва Арн Аратор! Эльва ар гайе! Нанд киармэ ол!

Это озадачило. Страстная, выданная залпом речь явно была на другом языке, раньше ночной гость говорил совсем иначе, тут даже звучание изменилось. Явно просил, зараза, да еще звонким женским голосом о чем-то. И — что странно — униженно это все прозвучало, умоляюще.

— Нихьт ферштеен, сагиб! — сказал сущую правду Паштет. И продублировал тут же по-венгерски: Нем тудом, баратом!

Гвельфка упала на колени. Протянула руки совершенно понятным жестом.

— Нин ойале ран теннойо сильмэ! Дагнир йвалме Вала ва Валие энга вана умбар!

— Чего тебе надобно? — задумался Паштет. Мелькнула мысль, что придуряется ночной морок, время тянет, ловушка это — и Паша подумал эту мысль.

Словно уловив суть, альв отчаянно замотал башкой, так что взметнулись серебристые локоны и косички и попытался дернуться в сторону Паштета. И не получилось — словно об стенку ударился, отшвырнуло обратно.

— Не понял я твою тарабарщину! Но, походу, тебя там замкнуло, да еще и перевертыш ты теперь, голубчик… И на кой черт ты мне сдался — тоже непонятно.

Паштет задумался и в такт его мыслям в темноте прорезались светящиеся буквы давно прочитанного лиммерика:

Альв притих, испуганно таращась угольками глаз на волшебное чудо.

— Обмен, — мысленно обратился Паштет к альве. Я верну все как было раньше, а ты будешь мне помогать, пока я не найду выход. И сейчас покажешь мне дорогу к цели. Найду выход — отпущу". Альва довольно кокетливо поправила прическу, но потом обреченно кивнула. Паштет сначала совершенно немузыкально завопил: "Всё как прежде пока, всё бежит по камням" и завершил фразой: "Летс ми спик фром май харт".

Гвельфка, вновь начавшая суетливо шарить по себе руками, более не интересовала Паштета совершенно, он думал о другом. Значит, пора идти.

— Метта нин! — воскликнул ночной гость.

Паша глянул на него. Тот протягивал попаданцу руку. На черной коже ладони — то ли перчатка, то ли и впрямь рука цветом печной сажи, лежала обыкновенная сосновая шишка, каких в лесу тысячи. Паштет усмехнулся и взял незамысловатый предмет. Силуэт черный опять потек, меняя вид и форму. Там, где был альв, из болотины торчал изъеденный эрозией и плесенью, но еще узнаваемый гипсовый памятник Ленину, характерным жестом указывавший направление движения. Странно было только то, что на голове у вождя мирового пролетариата красовался гипсовый же шлем восточного типа, что придавала хитрому лицу с бородкой облик Тамерлана. Была ли это игра случая и своего рода юмор хаоса, так отреагировавшего на мысль о том, что было ничем, станет всем, не интересовала Паштета. От памятника явственно сыпались гипсовые крошки, значит, и время Паштета здесь на исходе.

Проходя мимо ямки, оставленной Филином, Паштет увидел, как внезапно ямка вместе с топором, кирпичами и бутылями трансформировалась в старый брезентовый рюкзак, затем вокруг рюкзака начала расползаться вода, в которой рюкзак стремительно утонул, выбросив на поверхность пузырь воздуха. Что было дальше, Паштет не видел, он, сделав очередной шаг, понял, что попал в мир людей, мир, где полно горя, но и где можно найти свою настоящую судьбу.

Назад Паштет не оглядывался.

А потом открыл глаза.

Очухался от странного сна с трудом. После пробуждения две вещи озадачили Паштета. Первой было то, что башка разболелась, тело было как не свое и, в общем, впечатление — словно как траванулся чем-то. Вчера было тоже паршиво, но не так, по-другому. Второй озадачившей вещью была банальная сосновая шишка, зажатая в кулаке. Это как-то удивило, потому как вокруг ни одной сосны не было в принципе. Сначала Паша собирался зашвырнуть эту шишку к чертовой матери, но делать резких движений из-за больной головы очень не хотелось, потому странная находка была запихнута в карман ватника и Паштет приступил к сборам.

Очень хотелось уйти подальше от этого болота. Что-то помнится, читывал о том, как рядом с болотом может разболеться голова — вроде как и метан тут есть и всякие травки растут типа болиголова и дурмана. Вот, наверное, нанюхался тут. Надо идти отсюда прочь. Побыстрее. Но хотелось напоследок выразить чертову болоту свое к нему отношение. Кряхтя, Паштет развернулся к топи задним фасадом и исполнил рекомендацию старого доктора, который тогда, в аэропорте, настоятельно рекомендовал следить не только за столом, но и за стулом. Так деликатно медики издавна называли две основные функции пищеварения человека — поглощения еды и ее, гм… эвакуации. И да, "каков стол — таков и стул", как поешь — так и погадишь. Старикан настойчиво обратил внимание будущего попаданца на такой малозаметный факт, о котором в приличных романах не пишут. А именно на то, что для нормальной деятельности надо за своими отходами следить. Особенно — на войне. И что понос, что запор — одинаково опасны и вредны, тем более в экстремальной обстановке. Понос обезводит организм и это резко снизит боевые качества, а запор вполне реально может вызвать серьезную интоксикацию — и тут опять же резко ухудшится и выносливость и наблюдательность и точность тоже. Обидно сдохнуть оттого, что не заметил врага и тот срезал невнимательного бедолагу, который всего лишь не обращал внимания на свой стул.

— Пишеварительный тракт — это очень важная магистраль у человека. Тракт, понимаете? Теперь представьте, если на магистрали здоровенная пробка. Всем плохо, верно? Потому пробки надо быстро ликвидировать, работать магистраль должна без заторов. Так что по-большому вы должны ходить ежедневно, лучше в одно и то же время, тогда организм сам вам помогать будет. Дерьмо — это то, от чего организм жаждет избавиться, в дерьме все, что этому самому организму вредно и опасно — потому регулярная уборка. К слову — рак кишечника по всем отделам очень характерен для тех, у кого запоры. Канцерогенов в дерьме полно, если не сбрасывать быстро — они отлично оседают на обочинах тракта. Пассажир не может выскочить из быстро едущего по трассе авто. А вот если авто застряло в пробке — то можно спокойно выйти, пикничок устроить, да и вообще прижиться. И пошли развиваться недифференцированные клетки. Вовремя не убрали, не удалили — токсины и канцерогены начинают всасываться из дерьма обратно в организм. Понимаете? — говорил тогда старый доктор. Паштет не удержался и съехидничал, вспомнив швейковского "генерала от сортиров", на что старикан фыркнул по-котовьи и заметил, что в отличие от массы других австрийских генералов этот хотя бы знал, что делал. Сейчас разговор Паше вспомнился и он решил убить двух зайцев разом. И убил. Попутно почувствовал глупую легкую гордость, немножко нелепую. Просто вспомнилось начитанному попаданцу из Василия Теркина, рядом с которым грохнулся и не взорвался здоровенный снаряд "с поросенка на убой". И легендарный боец, ожидая взрыва, натерпевшись поначалу страху, выразил нерасторопной смерти свое презрение простым способом:

Поступить на манер легендарного воина, хотя бы и в малости, было приятно. Закидал свой след мхом и, стараясь не тревожить гудящую голову, взялся за свое добро, толком еще не просохшее.

Собирался дольше, чем расчитывал, все из рук валилось. Впрочем, все же собрался, взял курс на восток и двинул. Сначала идти было тяжело, потом втянулся, тем более, что перестал осторожничать, лес стал посуше, потом часа через три пути даже и сосняк пошел, дышать стало легче и голова прояснилась. Подвернулся ручеек, решил Паша, что стоит устроить привал, высушить в этом свежем, пахнущем смолой лесу, шмотки свои и немного в себя придти. Опять же грязищу с себя и вещей смыть. Из осторожности дал кругаля, но в радиусе километра от возможного лагеря девственность леса никакими человеческими артефактами и признаками нарушена не была. Вообще-то такое безлюдье начало уже напрягать. Полезли в голову разные нехорошие мысли — а что, если тут людей нет вообще? Ну, вот в принципе нет. Не определить по этим елкам-соснам где находишься. Вот так и проколобродишь по густому лесу — а тут деревья были толстенные, никто их никогда не рубил, и хорошо если портал найдешь. А ну как — нет? Вот здорово оказаться этаким лесовиком-робинзоном, всю жизнь мечтал жить одиноко в лесу. От таких мыслей стало совсем тоскливо, потому погнал их грубо прочь, словно воробьев — лопатой.

Отогнав угрюмые мысли, нарубил веток, уложил слоем, потому как помнил — главное, чтобы снизу не холодно было во время сна, самое это опасное к простуде, развернул палатку, костерок наладил. Пить хотелось изрядно, потому сразу же котелок с водой повесил над огнем. Вообще-то слыхал, что текучая вода заразу всякую убивает, но решил не рисковать.

Пока вода закипала, первым делом еще раз — уже не спеша и с усердием — почистил свою двустволку. С удивлением вынул из рюкзака невесть как попавший туда флакон с баллистолом. Когда запихал — сам не помнил. Ну, раз нашлось, не выкидывать же, пустил в дело и скоро поблескивающая масляным глянцем тулячка приобрела вполне пристойный, бодрый вид. Полюбовался на нее и себя тоже намаслил — гвоздичным маслицем от комаров, их тут было куда меньше, чем на болоте, но все ж таки были. После этого взялся за свое добро, старательно развешивая для просушки все мокрое имущество и жалея, что не догадался взять какую-нибудь легкую кожаную обувку на подсменку, в сапогах-то было тяжеловато с непривычки. Опять же сушить набухшие влагой сапожищи было необходимо. Босиком же ему, горожанину, оказалось неуютно.

Разобрался с харчами, заодно просушив то, что подмокло. Колбасу ту же, сало. Сухарики остались сухими и все пакетики серебристые с сублиматами — тоже. Спички с солью и сахаром отлично перенесли купание, хороши прорезиненные мешки оказались. Окинул взглядом все вывернутое из вещмешка, призадумался. Рюкзачок, хоть и был не шибко тяжел — а все же намял уже плечи. Надо было по возможности сожрать самое тяжелое, потому как по прикидке самой поверхностной, выходило, что сам Паштет взял харчей себе на неделю, да внезапно всученные сублиматы позволяли питаться ему еще три недели — это если сытно — и полтора месяца — если экономить. Посидел, подумал — что лучше оставить, и решительно засыпал в котелок рисовую крупу. Когда выйдет на встречу с местными, можно будет серебристые пакетики как-нибудь объяснить, в конце концов сейчас фольга есть и в СССР, ее люди видали, хоть и не все. А вот уменьшить таскаемый груз хоть на полкило — было уже замечательно. Тем более, что чем лучше становилось самочувствие, тем сильнее хотелось поесть.

Пока рис набухал в воде, постарался отстирать грязищу болотную с обуви и одежды. Нельзя сказать, что добился особых успехов, но все же общий вид стал почище. Решил, что и так сойдет, в конце концов чем затрапезнее, тем меньше внимания.

Пока возился и копался — стало вечереть. Рис хорошо разбух, пока варился, хоть и не так, как у известного в Японии Кусуноки, самурая, который попал в голодную осаду и вынужден был разваривать рис до фантастической степени, чуть ли не полный котел получался из горсточки. Увы, питательность объема не имела, но его воины получали вроде как почти нормальные порции. С виду, во всяком случае.

Навернул полкотелка каши с колбасой, попутно решив, что надо бы соль и сахар экономить, и поэтому чай из фляжки дул вприглядку, облизывая кусочек рафинада жадным взглядом.

Утром вскочил полный сил, выспавшийся и наконец-то без головной боли, подташнивания и прочей ломоты. С некоторым трудом удержался от бодрого и нелепого выкрика типа "Мир держись, я иду!"

Свернул лагерь и двинул вдоль ручейка, рассчитывая, что эта вода текучая приведет его к речке, а там должны быть и поселения. Ну, во всяком случае так рекомендовалось во всех пособиях по выживанию.

Ручеек, между тем, категорически не хотел вести прямо, вертелся, как гадюка под вилами, и если бы не компас, Паштет давно бы потерял всякую ориентировку. Уже и обед прошел, в виде которого попаданец выскреб вчерашнюю кашу, а ручей так никуда и не привел. Впечатление складывалось, что так можно идти неделями и все будет то же и так же. И это пугало.

Впрочем, когда Паша увидел протоптанную тропку — на душе стало веселее и пришлось самому себе напомнить, что здесь не у тещи на блинах, а людишки вполне могут оказаться тварями совершенно омерзительными и не стоит так уж веселиться. Засек по возможности место и осторожно двинулся по тропке, ожидая придти к деревне, а если и не деревне, то хотя бы к хутору.

А потом услышал за спиной не то стремительное шуршание, не то сопение и вроде как топоток. Быстро обернулся — и удивился, перехватывая поудобнее ружье. К нему стремительно неслось по тропинке что-то узкое, но быстрое, явно шерстяное. Такого Паша в жизни не видывал, только когда нечто круто затормозило совсем неподалеку — опознал с удивлением по ушам-лопухам, черной гриве вдоль спины и главное — по кожаному пятаку, похожему на электрическую розетку, нормального дикого кабана, только что-то уж больно здоровенного.

Зверь ровно точно так же удивился, хрюкнул что-то матерное и стал нюхать воздух, уморительно двигая своим пятаком. Только вот два желтоватых длинных клыка, торчащих из его пасти справа и слева как-то не позволили насмехаться над этой свининой.

Паштет за секунду передумал кучу мыслей, и в результате решил не вступать в бой, как-то эта живность не вызывала охоты ее ущемлять. Что было странно — кабанище этот явно с людьми был не знаком и вел себя чуточку растерянно, если так можно сказать о зверюге в половину человеческого роста в холке и весом не шибко меньше, чем у Паши.

Секач еще немного похрюкал, словно сам с собой разговаривал, а Паша чуть не расхохотался нервно, потому как эти звуки напомнили ему что-то эдакое сантехнически — водопроводное. При том Паша аккуратно пятился спиной вперед, уходя с тропинки, давая дорогу зверю. Ружье при этом он все же взвел и держал так, чтоб отразить атаку, если эта вздорная живность все же атакует чужака. Но кабан величаво протрусил мимо, кося черным глазом, а потом вдруг припустил с неожиданной для такой массивной туши и коротких ножек скоростью. Паштету даже показалось, что вполне мотоциклетную скорость выдал с места в карьер этот свин.

Перевел дух, аккуратно опустил курки, чтоб не бахать зря. Потом все-таки осмотрел тропу, чего зря не сделал раньше. Ну и не нашел там никаких признаков человеческих следов. А свиные копытца на грунте отпечатаны были во множестве, не человечья тропа получилась, а звериная, как-то такую возможность Паша не учел.

Вот сейчас уже окружающее безлюдье всерьез Паштета напугало. Попробовал вспомнить, что читал про ту же Беловежскую Пущу, чтобы прикинуть — сколько придется пройти, запутался в нулях десятков тысяч квадратных гектаров, потом почему-то приплелись, не пойми откуда, кубометры и декалитры в градусах Фаренгейта на морскую милю, плюнул на это все и тяжело вздохнул. Мило будет таскаться по дремучим лесам. И никто ведь не гарантирует, что пойдет все как у Лёхи и аккуратно через пару месяцев выкинет обратно в ту же самую точку, откуда и портанулся сюда.

Кстати, а куда это — сюда? Что тут такое? Нет, вроде не эпоха динозавров (а девственный лес как раз в этом плане толкал мысли, больно уж все вокруг было чистым, нетоптанным), но давно валяющийся на болоте скелет с ноутом как-то заставлял вспомнить и то, что видел в телевизоре про Чернобыльскую атомную зону, где живность расплодилась и безо всяких мутантов, что характерно. Может это вообще и не прошлое? Может наоборот? И под метровым слоем земли как раз крошеный бетон, битые бутылки, сплавившийся пластик и черепа оскаленные лежат слоем? Как в "Терминаторе"? Паша поежился. Режиссер-то эти самые черепа из реальности взял, посмотрев фотографии уничтоженного ковровой бомбардировкой Токио, так что все из реала. Никаких фантазий. На минутку мелькнуло паническое желание покопаться в земле — а вдруг и впрямь там под ногами в виде культурного слоя все человечество? Но наваждение быстро прошло.

— Старикан толковал про наши офигительные ресуры. Вот ты сейчас эти самые ресурсы и наблюдаешь. Своими собственными ногами в том числе — по-возможности рассудительно сам себе сказал Паштет. Оценил разумность услышанного, порадовался, что у него есть такой хороший собеседник, как он сам, и не удержался от смеха. Второй день всего в робинзонах — а уже сам с собой болтает. Не, пора завязывать с беспокойством. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Должны же тут быть люди! Просто обязаны. Надо идти и идти. Только и всего.

Это несложно и обязательно даст результаты.

На пятый день пешего похода настроение у Паштета, однако, изрядно ухудшилось. Не к такому он готовился. Туризм совершенно не вписывался в попаданчество. И самое кислое — по-прежнему ни малейшего признака людей. Всякой живности — навалом, даже медведь попался по дороге, но разошлись краями, как принято говорить. Мишка (не шибко-то и большой) встал на задние лапы, а Паша вежливо бочком отошел подальше. Была мысль срезать зверя дуплетом, но попаданец воздержался. С одной стороны, харчи за неделю изрядно убыли и рюкзак сильно полегчал, с другой останавливало то, что придется корячиться с тушей долго — и не факт, что успешно. Читывал как-то роман, в котором все прелести разделки туши неопытным охотником были расписаны. Тогда страшно не понравилось, что в романе про зомбей, не пойми с какого бодуна, такой эпизод воткнут, ан вот сейчас не стал спешить со стрельбой. Слишком много мяса, не сожрать столько, а погоды стоят теплые, даже ночью. Или это в лесу такой микроклимат?

Заметил, что похудел — дырку на ремне стал пользовать новую, чтобы штаны не сползали. Палатку насобачился развертывать мигом и устройство лагеря сейчас уже шло моментально. По утрам тоже собирался на автомате. Еще бы людей найти, в конце-то концов. Но людей не было, хоть тресни. И все попадавшиеся тропки, как на грех, были явно звериными.

Рюкзак похудевший тоже печалил. Поэтому, когда Паше на глаза попалась здоровенная птица, чем-то похожая на курицу по силуэту, он, не думая долго, тихо и аккуратно заменил картечные патроны на пару дробовых, которые на всякий случай держал в кармане. Таких птиц раньше Паштету не попадалось — здоровенная, черного цвета с переливом — синим по спине и зеленым на груди, роскошный хвост веником, мощные крылья. В общем — здоровенная! И когда ружье шарнуло облачком свинца, чертову пташку не убило, а просто сшибло с ветки на землю и незадачливому охотнику пришлось пару минут лупить добычу прикладом и сапогами, чтоб она не улетела. Добил и гордо поднял добычу, поразившись тяжести — килограмм пять — шесть, точно совершенно. Зачетная добыча! Порадовался своей удачливости и тому, что сегодня свежатинки поест, и раз такое дело — Паша встал лагерем раньше, чем обычно, перед тем, однако, отойдя подальше от места охоты и по привычке проверив окрестности. Мало ли кто на выстрел может припереться, тут и украинские наци могут попасться, и дезертиры, берега потерявшие, и обуянные идеей "от можа до можа" поляки, да и просто бандиты, которые человеческую жизнь во время войны и в грош не ставят. Не говоря уже о немцах и всяких прочих венграх-румынах.

Опыта кулинарии такого птицезавра у Паши не было, впрочем, он твердо знал, что хорошие продукты готовкой не испортишь. Сам в этом не раз убеждался. Слова его приятеля и коллеги, который стажировался в Англии и утверждал, что там эта поговорка не работает и да, хорошие продукты английская кухня портит от души, Паштет решил не учитывать.

С готовкой птицы возникли сразу некоторые сложности. Обычно все рекомендовали готовить на природе птицу в глине. Обмазал глиной, посолил — поперчил, зарыл под костром — и наслаждайся. Это было замечательно, но к сожалению, в этом лесу глины Паше не попалось пока ни разу. Варить в котелке, равно как и тушить, сразу не покатило — котелок был явно мал. Оставалось романтическое — пожарить на вертеле.

Последнее Паштет и решил сделать.

Ощипать тушу оказалось весьма не просто, перья держались прочно, приходилось прилагать немалое усилие, да и просто много их было, мощна была пташка, чистый орел, только клюв не хищный. Но глаза боятся — и правильно делают, как говаривал известный офтальмолог. Чтобы разожженый костерок не горел зря, Паша сообразил приготовить себе супчик по-домашнему, и аккуратно выпотрошил добычу поодаль от лагеря. Всякую требуху выкинул, а печенку, сердце, шею сложил в котелок и повесил вариться.

— Впору перину себе сделать — заметил попаданец, озирая покрытую черными перьями и пухом окрестность. А ведь и половины еще не ощипал! Уже и суп кипел, а перья все никак не кончались. Черт, да уже рука заболела дергать! Все-таки в романах все куда проще. Подстрелил, сварил…

Заправил суп, ссыпав туда один из пакетиков сублимированных щей — крупа уже кончилась почти вся, рису осталось немного, да уже смотреть на него было неохота.

Опять щипал этого птица, потом все же сделал перерыв, с жадностью похлебав душистого супчика. Чуточку погордился тем, что супец вышел вполне себе годным, хотя и получилось, что за дерганьем перьев варился он часа два, а та же шея птичья все равно получилась не в пример куриной — жесткая. Но свеженинка пошла " на ура!", как — никак свои зубы, не вставные. И еще чуточку погордился тем, что не упустил убрать аккуратно с печенки желчный пузырь, мелочь — а молодец!

Наконец, домучал увесистую скользкую тушу и торжественно насадил ее на аккуратно вытесанный вертел, который тщательно сделал из подходящей ветки. Торжественно утвердил хрестоматийную конструкцию над огнем… Прямо как на картинке получилось.

И потом часа четыре поворачивал и поворачивал вертел, периодически поливая водичкой — птичье мясо было без капли жира и потому сохло моментом. Пробовал его через пару часов, потом еще и еще — жесткое, зараза, хоть убейся. Потому продолжал жарить. Пахло обалденно, хорошо супу поел, не так слюна текла, но по твердости и жевабельности мяско это уверенно стояло сразу же за резиновой подметкой. Решил все же взять с собой, в конечном итоге получилось что-то не то сильно прожаренное, не то вообще завяленное, но все-таки мясо. Темное, припахивающее почему-то сосновой смолой и хвоей, но в конечном итоге — все-таки съедобное.

Учитывая, что впервые Паштет ел добытую и приготовленную собственными руками дичь, получилось не так чтоб уж совсем позорно. Наоборот — вполне себе блин комом для первого раза.

Повесил тушку на ветку, чтоб не ели всякие шныряющие по земле зверьки и завалился спать, положив поближе ружье и опять же поставив в стволы картечные патроны. Хоть медведь и пуганулся, но черт его знает, у каждой зверюги свой характер и как-то не хотелось проснуться оттого, что надо обмениваться с генералом Топтыгиным радостными возгласами. Тут Павел тихонько помеялся, представив в лицах как здоровается с косолапым:

— Превед, Медвед!

А тот в ответ: "Превед, Паштед!"

Нет, лучше без таких развлечений, пусть никто не рявкнет в палатку. Потому лучше ружьецо под руку.

Ночью снилось, что он идет и идет по лесу. Проснулся, решив, что сон в руку. И опять лес, лес, лес…

Шел уже как автомат, втянувшись в неспешный размеренный ход. Даже и опасаться перестал, решив про себя, что вряд ли не услышит кучу народа, а одиночки в таком лесу долго не проживут.

Когда Паша шел по вклинившемуся полосой ельнику, взгляд зацепился за что-то знакомое, так-то похожее на серый валежник, присыпанный палой ржавой хвоей, но это если не присматриваться. Паштет же свернул и присмотрелся. И нельзя сказать, что настрой у него улучшился.

Сначала было подумал, что все же люди тут были сравнительно недавно, потом засомневался — может быть, еще один попаданец у него под ногами валяется. То, что привлекло внимание было разбросанными позвонками, очень уж у них форма характерная, но тут же рядом в рыжей хвое покоились и другие кости, хотя скорее тянуло назвать их косточками — маленькие, сухие, легкие. Поднял бедренную кость, приложил к своей ноге — маловата, однако.

Чувствуя себя этакой помесью Шерлока Холмса, судмедэксперта и прочих героев телесериалов, осмотрел место. Понятно было, что этому скелету сильно не повезло — в отличие от останков генерального, кости лежали вразброс, череп, словно раскрошенная скорлупа ореха, торчал из слоя хвои зубчатыми краями осколков. И следов зубов на костях было много, попаданец был не силен в их распознавании, но уж очень часть следов была похожа на то ли собачьи, то ли волчьи, а часть — две мелкие, параллельные царапины — на мышиные. Лежал скелет тут давно, но как-то получалось, что не так давно, как болотный. Почему-то Паше влезло в голову, что лет 10 максимум — 20. Сам бы не объяснил с чего так решил, но раз никто не возражал, то и ладно. Когда поворошил веточкой обломки черепа, который зверье изгрызло очень сильно, увидел, что лучше всего сохранились зубы — которые, впрочем, тоже удивили. Так-то они похожи были на человеческие, но показалось, что что-то их слишком много. Поворошил хвою, собирая разбросанные из раскромсанных челюстей зубы. Насчитал сорок одну штуку, удивился еще больше. После того, как лечился у стоматологов, твердо знал, что у человека — 32 зуба. Никаких вещей или деталей и обрывков рядом не нашел, хоть и смотрел тщательно. Маленький человекоподобный скелет с сорока зубами. Даже, пожалуй — с сорока двумя, хотя нет — количество зубов должно делиться на четыре… Было о чем задуматься. Некоторое время не без азарта ходил вокруг спиралью, расковыривая палкой все подозрительные бугорки, рассчитывая найти что-то этакое — ну если не машинку времени или генератор порталов, то хотя бы бластер. Не нашел ничего. То ли несчастный хозяин попорченного скелета забежал в лес голяком, то ли — что скорее — все его вещи были из экологичных материалов, типа одноразовой одежды, про которую давным — давно написали и Лем и Гаррисон.

Возбуждение от ожидания бластеров постепенно спало. Паша внимательно осмотрел серо-зеленоватые косточки, надеясь еще что-то обнаружить, но — увы. Ни пулевых пробоин, ни переломов, ни следов от лучеметов или что там еще могло бы быть в том времени, когда человечество поумнеет. Ничего. Совсем — ничего.

Подумал немного, потом все таки сгреб кости в компактную кучку и навалил сверху сухую хвою. Крест вязать не стал — мало ли к какой религии принадлежало это существо.

Посопел носом и пошел дальше.

Как писалось в старинных романах "печальные мысли обуяли его до глубин души его". Подсознательно Паштет все-таки ожидал чего-то этакого, драйвового, хоть и сурового, но интересного и внезапного. Ну, ведь во всех романах про попаданцев такое было: "Я схватил арбалет и выстрелил тремя болтами, сбив четырех всадников с седел. Мне захотелось есть. Поймал медведя и сварил его. Хватило на пару дней". Никаких сложностей, никакой возни, никаких проблем, только ряды роялей в кустах. Щедрые и бескорыстные гномы, милые и душевные эльфы, добрые каннибалы, честные воры, дружелюбные пираты и милосердные бандиты. Ну и орки, конечно, которые оказываются просто чистые викинги, только мордой зеленые. Захватывающе в красивых интерьерах вселенской битвы бобра с ослом.

И всё под попаданца прямо подстилается, радостно визжа и помахивая хвостиком от старательности. Все его обожают и уважают, слушают, не дыша, каждое его слово и кидаются опрокидью исполнять любую прихоть. Правда, злые языки окрестили подобное явление, как "Мэри Сью", но все же в голове застряло, что любая другая реальность — красочная и офигительная. А тут — лес еловый, лес лиственный, лес сосновый, лес смешанный… Хрестоматия для шестого класса. И все.

И никаких тебе прекрасных эльфийских принцесс, которых легко можно напинать прям с первой же страницы и тут же окажется, что по эльфийским законам субьект, навалявший люлей по щам высокородной принцессе, вместо долгой и мучительной смерти за нападение на особу королевской крови, получает эту самую принцессу мало не в рабство. Ну типа, если она не справилась сама в мордобое, то нехай идет в сексуальное услужение к первому попавшемуся забулдыге другой расы, который драться умеет чуток лучше, чем девушка — наследница престола. Очень такой вполне себе эльфийский обычай, просто персик. Разумеется она потом влюбится в того, кто ей надавал по морде. То есть конечно — по прелестному эльфийскому личику, это же основной путь к девичьему сердцу. Одна беда — даже в племенах троглодитов что-то такого не было. Худо-бедно, но папы своих дочек старались защитить искони века.

Тут Паштет про себя усмехнулся, вспомнив, как подкатился было однажды к симпатичной, но заносчивой девахе. Ее папаша как раз воспитывал свою дочу "принцессой" и при первых же паштетовых попытках обаять деву, позвонил ухажеру и понес грозную чушь. Эта самая чушь невесть откуда пришла в Россию, и ее подхватили самые тупые папаши. Типовая: "Я сделаю с тобой всё то, что ты сделаешь с моей дочкой". Паштету это крайне не понравилось, но в ответ на угрозы дурного отца он неожиданно для себя нашелся и бойко спросил: "То есть, если я буду целовать твою дочку в щечки, ты тоже полезешь ко мне целоваться? А если я буду целовать принцессу в попочку? Я могу рассчитывать на твои страстные поцелуи в мою волосатую жопу?"

Папаша подавился своим рыком, а Паша благоразумно прекратил любые поползновения к девахе. Если у девочки отец — идиот, то лучше с ней дел не иметь. Гены — адская штука. Как яблочко от яблони.

И получается странное — тут не получается договориться с представителем своего же вида, а папаша — вроде как человек. Во всяком случае — внешне похож. И за свою дочку вишь готов башку оторвать. А в книжках с любыми эльфами или там гномами — ну, никаких проблем. Ох уж эти сказочки, ох уж эти сказочники…

Черт, какие мысли в башку лезут от одиночества. Так-то Паштет был молчуном и болтать не любил, но после нескольких дней вынужденного малословия уже чувствовал, что неизрасходованные слова накопились и вроде как пучат изнутри. Очень хотелось встретить людей. Не в виде костных останков, причем.

Хотя после того, как желание пройти портал сбылось, многое отсюда стало видеться иначе. Когда Лёха говорил, что ходившие с ним парни были вроде как и такими же, но одновременно — и отличались, пропускал мимо ушей. Сейчас задумался, как про уступчивых эльфов с орками вспомнил. Менталитет — штука непростая, закладывается с детства и потом шлифуется, а Паша на это внимания не обращал совсем. Наверное — стоило бы.

Был интересный разговор тренера с теми, кто решил заниматься ножевым боем. На одну из тренировок попаданец пришел раньше, чем нужно, и застал именно что беседу об отличиях этого самого менталитета.

— Я уже вам говорил, и если вы поняли, что из себя представляет ваш противник — жить после этого легче. Понимаете, в ряде случаев это сразу будет решать характер боя — говорил учитель фехтования. И когда слушатели позволили себе усомниться, тут же привел примеры:

— У филиппинцев оружие режущее и наносит поверхностные раны. У них поединок до трех часов длился — пока один кровью не истечет. Ибо так принято. А у японцев традиционно — все решает первый удар. Даже сейчас, когда они от европейцев фехтованию научились — традиция никуда не делась. Японец атакует первым и постарается все решить первым же ударом. Видите разницу? Индийские доспехи видели? Сверху броня в палец толщиной, а ноги — голые. Раджпут не бил по "нечистым местам". На кону карма стоит — ударишь не туда и возродишься в следующей жизни не гордым слоном там или орлом, а придется семь ступеней снизу восходить, начиная с таракана или как там в индуизме положено, не силен я в этом. А воины из Европы били куда попало, им на карму плевать с высокой колокольни, важен результат. Опять же видите разницу?

— Толку нам в этой старой истории. Вот уж вряд ли с раджпутами махаться придется — возразил от учеников долговязый парень.

— Эх! — раздраженно махнул рукой тренер. Потом все-таки педагогическое мастерство одолело и уже спокойно заметил:

— Нож разведчика вы все видали, так?

— Так — согласились неофиты.

— Почему у одного образца лезвие смотрит вниз, а у другого — вверх?

— Может, для левшей? — догадался молчаливый парень.

— Нет. Просто нашим стало известно — немцев учат по рукопашке, что у русских ножей лезвие снизу, а обушок — вверху. И потому при ножевом бое рекомендуется безбоязненно парировать раскрытой ладонью, отводя нож в сторону. И наши что?

— Стали делать ножики лезвием кверху — догадался молчаливый.

— Точно так. И прикиньте сами, насколько это оказалось неприятным сюрпризом для уверенных в победе немцев. Ладошкой-то раскрытой по лезвию, а? Сам, да с размаху? Так что для того, кто вступает в бой — любая информация о противнике важна. Если вы своего противника прокачали еще до схватки — ваши шансы повышаются.

— Слыхал, что немцев вроде рукопашному бою не учили. Дескать огнем работали в основном — влез в беседу Паштет.

— Учили. Особенно в начале войны, когда начинали увеличивать Рейх. Тот фольксштурм и тыловики, что заканчивали Историю Рейха, те да, не умели, и научить было уже некому. А до 43 года вполне рукопашников хватало. Старались не злоупотреблять, имело место, но если приходилось — то вполне себя показывали. Вот к слову и такой момент — менталитет национальный тоже важен. С теми же немцами — очень любят стереотипное поведение, следуют инструкциям, не любят импровизаций. На чем постоянно горят, потому как такое на войне сильно мешает. Прогнозируете действия противника — выигрываете.

Тут он поглядел на Паштета, усмехнулся и былинным голосом выговорил:

— Однажды заезжий фехтовальщик вызвал на дуэль известного шутника Уленшпигеля. Хохмач явился с метлой вместо шпаги. С одной стороны он знал, что противник его — мастер по шпаге и в прямом бою накоротке не устоять. С другой было известно, что враг грузен и тяжел и очень быстро теряет дыхание. И шутник носился вокруг фехтуна, заставляя того терять силы, а потом ткнул его метлой в лицо и сбил с ног. Откинул подальше выбитую шпагу и веселил публику, стараясь скормить противнику метелку. Тот и помер. От злости. Он же не знал, что Уленшпигель отлично владеет длинномерами и был лучшим бегуном у себя в городе. Его даже назвали Тиль — то есть "подвижный". Разведка — вот что важно перед каждым боем. А вы это отрицаете весьма легкомысленно.

— Ясно. А если, скажем, с финном придется встретиться, или с эстонцем — то можно спокойно выспаться перед дракой — усмехнулся долговязый.

— Зачем? После драки у вас будет время поспать. Вечным сном — хмуро улыбнулся тренер.

— Почему? — удивилось сразу несколько учеников.

— Стереотипы — вещь достаточно опасная, вот вы и повторяете ошибки немцев. Судите о противнике, не зная его точно.

— А что знать-то про турмалаев? — недоверчиво спросил самым презрительным тоном долговязый ученик.

— Финны в Российской империи были такими же хулиганами, как сейчас кавказцы. Ту же славу головорезов имели. (Ученики недоверчиво переглянулись) Большая часть криминальных трупов была в Финляндии. Ну, что удивляетесь? Даже весьма так себе пуукко, который в общем-то не шибко страшный ножик и сильно уступает сатанинскому якутскому ножу или гениальному ножу для геноцида всего живого, что делали у наших поморов — а остался в криминальной истории России как адская финка. Но в деле — пуукко банальный крестьянский ножик, вполне можно сказать — хоз-быт, если уж так говорить. Тому же кинжалу, что на Кавказе и у казаков был в почете, уступает сильно и во всем сразу. Но якуты со своим кошмаром стали известны только во время обороны Заполярья от гитлеровцев, и те очень быстро заценили северные ножи, если в плен попадал с таким ножом раненый, то мучили его долго и старательно, глаза выжигали и все такое.

А финка… Вся ее слава только в том, что хозяева ее пускали в ход очень часто. И успешно. Вот и смотрите, как вы облапошились со своим стереотипом. Финны думают долго, а вот действуют — быстро. И если до поножовщины дело дошло с финнами — не считайте их тюленями.

Менталитет — вот что надо знать. Не стереотипные глупости. Если б вы больше читали — это бы вам помогло. В той же финской пракниге "Калевала" очень все внятно прописано. Сосед Лемминкайнена лет двадцать думал — мстить или не мстить. Решил все же отомстить — и тут же из самострела болт в спину вогнал, да еще и ядом смазанный. Ладно, давайте прощаться. Вопросы остались?

— А что такого в якутском ноже? Или поморском? — спросили ученики.

— У якутов заточка стамесочная, односторонняя, лезвие при ударе уходит по дуге, кровотечение получается массивнее, ну и еще хитрости есть. У поморов — кончик в сторону искривлен — тоже для того же, рана от этого уширяется и опять же все вековые наработки использованы — лезвие кривое слегка, рана получается шире и шкуру снимать удобнее, физиологично под руку сделано, заточка лезвия волнообразная, опять же рана от этого значительно опаснее. Это не хозбыт, это настоящие охотничьи ножи, ими палочку стругать тоже можно, но они — для мяса. На следующее занятие принесу, посмотрите.

— Меня вот еще тоже удивило — заметил неожиданно для себя Паштет — что у нас в известной сказке про волка и пса, звери договор соблюдают точно. И у хохлов тоже сказка такая же…

— Это что, та сказка — ну, мультфильм "Жил-был пёс"? "Щаз спою", да? — спросил улыбчивый крепыш из группы учеников.

— Она самая. У белорусов тоже так. А у эстонцев оказалось наоборот — когда волк крадет детенка, выполняя инсценировку киднеппинга, то эстонский пес всерьез кусает компаньона за ногу, перегрызая сухожилие, и не дает ему бежать, пока хозяин пса очумевшего от такой подлости волка гробит — сообщил Паша.

— Сказка — ложь, да в ней намек,

Добру молодцу урок — нараспев произнес, улыбаясь, Наваха.

— Да прямо — уперся долговязый. По нему было видно, что он зануда и при том — упертая зануда.

— Именно так. А дома вы еще подумайте на такую тему, почему у нас в сказках все чудеса — монументальные и основательные и ресурсы при том не считаются. А вот у наших демократических партнеров — сплошное фу-фу, надувательство, а не чудеса, и жадность со скупостью из сказок валом валят. Не поняли?

— Не очень — озадаченно призналя улыбчивый парень. Впрочем, сейчас он был серьезен. Остальные тоже как-то насторожились.

— Думать не хотите, память развивать — это печально. Не исправитесь — получите Альцгеймера в зрелом возрасте. Я серьезно, между прочим. Ладно. Сравниваем. Золотая рыбка, выполняя пожелания бездонной старухи, дает ей и дом горожанки и хоромы дворянки и дворец царицы — без дураков, сроков и всерьез, со слугами, охраной и владением. Не бесила бы своей дурью старая труперда рыбоволшебницу — жила бы в довольствии. Щука, опять же, что Емеля скажет — то и выполняет всерьез и надолго. Царевна-лягушка осуществляет заказы тоже не из мороков. Так?

— Ну, в общем — переглядываясь и, судя по всему, судорожно вспоминая хорошо забытое, согласились осторожно ученики.

— Вижу, книги у вас не в почете. Берем мультфильмы, чтоб вам понятнее было. Смотрим на ту же Золушку. Халтура чудовищная девочке всучивается и скоропортящаяся. Тыквокарета, крысокучер, мышекони, говночудо. И в полночь все это тут же возвращается в обратное ничтожество. Алладин — та же песня — джинн лепит всяких холуев и слонов из того, что под рукой. Парад-алле провели, пыль в глаза пустили — все, остался принц Абабуа с одной мартышкой. Вот вы и подумайте на досуге, с чего так. Заодно потренируйте мозг и прикиньте, почему чудеса у наших соседушек выполняются весьма своеобразно — захотел чувак миллион долларов, чтоб джинн дал — и тот без вопросов гробит мамашу пожелателя в авиакатастрофе, после чего рвущий на себе волосы от горя сыночек получает от страховой компании искомый миллион долларей. Раз уж об этом речь зашла, заодно подумайте, почему этот самый миллион долларов — единственная мечта во всем кинематографе соседей. И почему, получив этот чемодан с деньгами они тут же фильм завершают. Как у нас сказки — свадьбами кончаются. Все, ступайте, ломайте головы.

Как там что решили ученики, Паша не знал. Для себя вывод сделал немного неожиданный. Именно потому, покидая островок генерального скелета, забрал с собой пустую банку от тушенки и древнюю бутылку Хеннеси. Чудес ждать не приходится, а посуды нехватка.

Теперь Паштет вечером кипятил воду, сливая ее в бутыль и фляжку, а чай заваривая в кружке. Кашу готовил с походом — ужинал плотно, а остаток доедал утром, благо закутанная в свитер фляга оставалась горячей. Обедал всухомятку, запивая водой из бутыли, а встав на ночлег — опять кухарничал, стараясь выбрать место у воды проточной, благо водой этот край не был обделен.

Теперь, разжившись дичиной, варил не то густоватые супы, не то жидкие каши. После нескольких часов пешего хода по свежему воздуху аппетит был на диво хорош и даже жесткое мясо, которое скорее могло загнать зубы обратно в десну, чем дать себя разжевать, все таки шло в дело, если резать его поперек волокон тончайшими, прозрачными ломтиками.