ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Глава 5 «Декабрист»

— Я смотрю, ты здоров спать, а, Саблин?

Комната, в которой мы расположились без «докладывающего наверх» начальства, была квадратной, с множеством окон и углов, в одном из которых устроился на табурете «гопник». Удобно так устроился, со вкусом.

Длинная тень Ерохи качнулась.

— Устал, — ответил я, сдерживаясь. — Ты по делу спрашиваешь или как?

— А я так, — он закинул ногу за ногу, — интересуюсь по привычке.

Меня его «привычки» раздражать стали. Сидит, как репей в сандалете, и еще изгаляется.

— С какой целью интересуешься? Активист, что ли?

«Активист» попал в точку. За секунду слетев с табурета, Ерохин направился ко мне, сунув руки в карманы.

— Слышь, ты, — он с грохотом опрокинул попавшийся на пути ящик, — крыса комендатурская…

Оскалившись, я двинулся навстречу и, уже сцепившись с Ерохой, услышал рык влетевшего в комнату Мальцева:

— А ну, потухли оба! Разойтись!

— Брэк, — хмыкнул один из наблюдавших за сценой «плутоновцев».

Мальцев пообещал гауптвахту всем, лично Ерохе пять лет «без права переписки», а мне велел собирать вещи и убывать в распоряжение майора Берендеева.

— Во — он в том здании, на первом этаже, — добавил он и, пропустив молодую врачиху, повел ее к несчастному Лиходею.

Берендееву, лысому майору, что впутал в меня в историю с подземельем и крысами, было лет тридцать пять. В прошлый раз он показался мне почти стариком, а сейчас суетился весьма резво, орал в телефонную трубку и, поминутно высовываясь в окно, грозил всякими карами собравшимся во дворе. Мое предписание он зажал в кулаке, видимо, сразу же забыв о нем.

— В кузов, в грузовик его кидайте, — заходился криком Берендеев, размахивая фуражкой в окне, — идиоты чёртовы!

— Чего стал? Бегом выполнять! — гаркнул он мне, осушив графин с водой.

— Собственно… — я запнулся. — Что выполнять?

— Приказ, лейтенант. Приказ!

— У меня приказ прибыть в ваше распоряжение, — ответил я, осторожно показывая на бумажку в берендеевском кулаке. Майор, сдерживая ругань, развернул предписание.

— Ага… Ты тот «комендач», которого сдуру отправили к Мальцеву… Идиоты чёртовы. Посмотреть бы на того, кто это сделал!

Не выдержав, я прыснул. Майор сцепил на столе руки и отрывисто бросив:

— Отставить смех.

Он подумал, двигая бровями, а потом спросил внезапно:

— Ты белку видел?

— Это… в каком смысле? — я, признаться, от такого вопроса совершенно оторопел.

— Ну, белку, в колесе которая.

— А-а, вы в этом смысле. Так точно, в колесе видел.

— Во-от, — удовлетворенно протянул Берендеев. — Ты не спрыгнешь, пока всё не закончится. Тем более Мальцев сказал, что ты вполне подходишь.

— Да не подхожу я! — сорвалось у меня с языка.

— Что?!

— Не подхожу, — повторил я тихо. ― Не способен.

Еще раз идти к крысам и прочей подземной гадости не было сил. Молча, озираясь по сторонам, угасал я под Берендеевским взглядом, заведенно повторяя про себя: «на фронт, пожалуйста, только не под землю».

— Не подходишь? Тогда собирайся и уходи, — просто сказал майор.

Сгорбившись, я брел на выход, чувствуя себя распоследней дешевкой. Будто друзей бросил, с которыми делал опасное и трудное дело, а потом сдрейфил и, пряча глаза, отговорился убедительной и постыдной причиной. Сам ведь видел таких, которым не было пути назад после презрительного пацанского «ссыкло». И говорил такое сам, и ждал теперь подобного от лысого майора. Но Берендеев молчал и тогда, не выдержав, я обернулся. Майор, закрыв глаза, откинулся на спинку стула.

— Еще что-то? — устало спросил он.

— Да, — мой голос чуть дрогнул. — Я не хотел бы…

— Послушай, Саблин, — сухо перебил майор, — у меня линия в двадцать километров. Ее надо удержать. Чем и как угодно. Людей, хоть как-то способных к действиям, нет. Если не можешь, заставить не имею права. С нашей работой ты столкнулся, знаешь, о чем речь. Если можешь, иди воюй.

От слов Берендеева я дернулся, будто от выстрела, и выпалил:

— Бред.

— Что бред?

— Да все! Подземелья, гранаты с ультразвуком, кольца эти, шары серебристые… Вы что — с марсианами воюете?

Майор засмеялся:

— Ну, считай, что с марсианами, если тебе так легче.

— Легче, товарищ майор. Боюсь я.

— Чего ж тогда вернулся, если боишься? Душа горит? Иди-ка, присядь.

Он повернулся к сейфу, достал тонкую синеватую брошюрку и отдал мне.

— Ты ведь не трус. Я вижу. Что тогда?

— Не знаю, — ответил я.

— Не знаешь? — удивился Берендеев. — Или не хочешь знать? Ты ведь был т а м. Ты не спятил, как твой ефрейтор от крысиного визга. Ты прошел через брошенное метро, ты не загнулся от белого мха. Чего ж сейчас скользишь?

Машинально листая брошюру, я увидел знакомые по комендантской службе схемы.

— Могу не справиться — дело малознакомое и непонятное.

Майор показал взглядом на книжицу. «Памятка командиру, привлеченному для несения кордонно-заградительных мероприятий особкомендатуры г. Ленинграда» — значилось на титуле.

— Ничего, что ты не в силах выполнить, тебе не поручат, — чуть насмешливо сказал он. — Всеми подземельями и крысами занимаются специально подготовленные люди. Но им нужно обеспечить секретность. Раз уж ты попал в струю и не «ссыпался», то можешь заменить Агафонова.

— Что я должен делать?

— Держать, как говорится, и не пущщать. Ничего нового. Сейчас отметишься в опер-секретной части, дашь подписку о неразглашении. И сразу на Пискаревку — там «горит». Ну, а после — инструктаж по всей форме, допуск оформим.

Берендеев рывком поднялся и, схватившись за створку окна, закричал во двор:

— Буран, ко мне! Бегом, мать твою казахскую!

Майор сунул мне ордер, показал, где расписаться в потрепанном журнале, после чего вручил его неслышно подошедшему Бурану Бейсенову и велел отправляться на Пискаревку.

Бейсенова я знал только как агафоновского сержанта, а так он темная лошадка. Но боец храбрый и стрелок замечательный, даже в свободные минуты не расстается с автоматом. Сидит, разбирает по винтикам, смазывает. А вот, что у него в мозгах, только казахский бог его ведает.

В этот раз вместо раздолбанной «полуторки» я получил автобус, да еще с капитаном впридачу. Капитан здорово смахивал на фрица, хотя звался Павел Максимович Ганчев, а приземистый темно-зеленый автобус, маскирующийся под обычную передвижную радиоустановку, был напичкан полуфантастическими механизмами.

Бойцов, какими предстояло мне командовать, после короткого знакомства «принял» Бейсенов, и они расположились на задних сидениях, обсуждая что-то из области сравнительной анатомии. Полутемень заполнилась некими движениями, которые обозначали границы женских форм под ползающий аморальный шепоток. Обернувшись, я приказал вынуть диски, чтобы на колдобинах очередь из «ППШ» не подрезала кого-нибудь.

«Завод ультра-акустического оборудования имени Щорса», — прочитал я на табличке, закрепленной у станины диковинного орудия.

— Уже серийный образец! — с воодушевлением радовался Ганчев. — У нас делают. Пять тысяч дэц и без рассеивания!

Я машинально кивнул, продолжая рассматривать пушку. Лихо, конечно. Видел я, к примеру, экспериментальный пистолет «Балтиец», тоже ленинградский, — ни единой осечки в мороз до тридцати. Но это?.. Литой керамический ствол, шесть зарядов-цилиндров во вращающемся барабане, и длинный гвоздь, направленный в бороду проводов. Он был, по всей видимости, спусковым механизмом.

— Заводские сразу ломаются, — перехватил мой взгляд Ганчев, — гвоздь вернее.

— А это, вообще, что? — спросил я.

Капитан улыбнулся.

— Как что? Вакуумная пушка с электрозвуковыми зарядами. На случай, если экран-поглотитель не выдержит.

— Экран-что?

Тут Бейсенов наклонился к Ганчеву и быстро зашептал что-то на ухо. Капитан вскинул рыжие брови. Казах в ответ щелкнул языком, закатывая глаза.

— Угу, — сказал Ганчев. — Тэк-с… В общем, это не пригодится. Ваша задача — изображая комендатуру, охранять место от посторонних, в особенности от штатских. Пропускать только по пропускам. И задерживать все, что движется. У Берендея инструктировали?

— Так точно. В общих чертах, правда.

— Вот и хорошо. Служба знакома, а если какие непредусмотренные ситуации проявятся — считайте их загадочными явлениями природы. Для чего и приборы предусмотрены, — Ганчев хлопнул по стволу орудия, — соответствующие.

Замолчав, он словно прилип к окну.

Вскоре прибыли — капитан затарабанил в железную переборку, отделяющую водителя. Мы высыпали из автобуса.

Бойцов я расставил между Меньшиковским проспектом и забором детского сада, как того требовал Ганчев. Местность оказалось очень неуютная. Слева и справа — больницы, а впереди кладбище. Но не укрытые зеленью кресты Богословки, а жуткий пустырь за железной дорогой, где зимой хоронили тысячами. Я никогда не забуду этот февраль на Пискаревке. Не забуду длинные рвы вместо могил, заполненные негнущимися мертвыми телами в саванах, и штабеля из таких же мертвых тел, для которых рвы еще копали…

Разглядывая стену детского сада, я будто приклеился взглядом к входу в подвал, с широкими ступенями и растром в виде львиной морды сбоку. Морда косила с желтой стенки и вдруг тоскливо мне стало. Неведомый страх пополз мокрыми щупальцами по спине вверх и обхватил шею. Я закашлял, потирая горло.

Пока бойцы курили и поправляли свою необычную амуницию — каски, обмотанные сеткой из проводов, и прорезиненные балахоны, — Ганчев вывел меня на перекресток.

Впереди виднелась железнодорожная насыпь с одноэтажными будочками за унылым забором. К забору примыкала трансформаторная, из окна которой свешивались кольца толстого кабеля. Приглядевшись, я увидел, что другим концом кабель присоединен к мотовагону, стоящему на рельсах.

— Вы про экран-поглотитель хотели узнать? — спросил капитан. — Вот полюбуйтесь, в том вагончике — передвижной генератор. Километрах в двух севернее установлен стационарный, на Богословском кладбище еще один. А на Пискаревке — новая башня энергозащиты. Это и есть экран, поглощающий минус-энергию.

— Минус-энергию?

— Ну да. Это не сильно вдаваясь в подробности. Здесь после майских гроз всегда подобную «дезинфекцию» проводим. Да вот гляньте сами. — Ганчев протянул мне чудной бинокль с одним наглазником.

Глядя в хитрую оптику, я увидел, как над Пискарёвкой поднималось алое марево. Острые лучи, вырываясь из подземной глубины, взмывали вверх. То разгораясь, то тускнея почти до невидимости, они совершали какие-то сложные построения в воздухе и рассыпались по небу красными стрелами. Убрав бинокль, я снова посмотрел в сторону Пискаревки. Ничего. Никаких лучей и красноватого тумана.

— Что это значит?

Ганчев закурил.

— Нечто вроде энергетической формы жизни. При благоприятных обстоятельствах проявляется в виде таких вот лучей. Мы зовем их «остры».

Отлично. Мало мне разумных крыс, теперь еще живые лучи какие-то. Ну, Берендеев…

— И что, они вот такие… невидимые?

— Да, наблюдать «остров» можно лишь в инфраоптику. Правда, если их будет очень много… — Капитан не договорил, озабоченно разглядывая в бинокль что-то за железнодорожной насыпью.

— И что будет, если много?

— А?.. Да, могут доставить неприятностей. И учтите, Саблин, ― иногда в зоне их действия образуется аномально низкое давление. Неприятная такая штука, действует на психику вплоть до галлюцинаций. Вот тут сплоховать никак нельзя!

Я невольно поежился.

— Да не дергайтесь вы так, родной! — Ганчев засмеялся. — Нам дел на пару часов. Всё по стандарту: курим, ждем, ловим и бьём. Ну, а вы держите оцепление, чтоб ни одна штатская душа не просочилась за Брюсовскую улицу.

Капитан успокоил тем, что дальше железной дороги «остры» не сунутся, подозвал Бейсенова, и они стали измерять расстояние от покосившегося электрического столба до угла детского садика.

— Сгодится, — Ганчев записал что-то в маленькой тетрадце и, решительно направляясь к автобусу, вдруг остановился.

Показалось, что воздух вокруг застыл. Что все звуки исчезли, оставляя вместо себя лишь слабый гул, доносившийся из-под земли. А солнце, несколько раз вынырнувшее из-за облаков, будто утопленник из омута, пропало окончательно.

О н появился одновременно с расплавившими серое небо отблесками грозы. С огромной скоростью вращались пропеллеры, и не понять было — сверкание лопастей или искрение льда заменили солнечный свет. Замороженное время позволяло видеть несущийся дирижабль в мельчайших деталях. Серебристые листы оболочки, местами погнутые, местами оторванные до обшивки, были покрыты причудливым, похожим на татуировку узором. Сползшие к середине корпуса ладони стабилизаторов заслоняли дыру над двигателем. Рваные края ее были обуглены и временами оттуда показывались языки пламени. Сильный ветер срывал иней с обшивки, бросая горстями в пламя.

Тройка барражировавших истребителей пошла наперерез гиганту. Призрак воздушной пустыни всем своим сигароподобным корпусом замигал красным светом и, сбавляя постепенно ход, остановился.

— Майне муттер! Это ж «Декабрист»! — охнул рыжий капитан.

Цепеллин, исчезнувший много лет назад вслед за пропавшей зкспедицией на Шпицбергене, завис над перекрестком. Один из истребителей снизился, покачивая крыльями. «Декабрист» в ответ пыхнул из дыры утробным огнем и, отворачивая, плавно набирал скорость.

Метрах в тридцати от нас проплывала гондола. Чувствуя, как колотится сердце, я неотрывно смотрел на бледно-серый силуэт в капитанской фуражке. Его неподвижность в командной рубке была похожа на мертвенность манекена за стеклом витрины. Прерванные человеческие жизни в далеком двадцать седьмом году не исчезли навсегда, а, застыв, превратились в бездушные тени-трафареты. В полутемных каютах они, то прятались, сливаясь в едином порыве с застывшим шевелением занавесок, то показывались уже в другом иллюминаторе. Несколько одинаково замерших фигур вдруг разом повернули головы в мою сторону, и летучая громадина обдала ледяной стужей.

— Не смотри! Нельзя смотреть! — страшно крикнул Ганчев и, закрыв глаза кончиками пальцев, как в детстве, я провалился в недолгое забытье.

Когда удалось сбросить оцепенение, капитана не было — меня придерживал за руку Бейсенов. Зубы мои стучали от страха и холода. Буран протянул флягу.

— На! — сказал он. — Пей. Много пей. Ахча много, бойся мало.

Сжимая покрывшийся изморозью автомат, казах смотрел в небо.

— Прошлый осень «Декабрист» тоже летать. На стадион «КИМ» видел. Плохо, голод приходить…

Усевшись прямо на землю, я глотал Бейсеновскую «ахчу», упершись взглядом в стену детсада. Окно, мутневшее впереди, было накрест заклеено бумагой, предохраняющей от ударной волны. Зачем? Окно подвальное, почти скрытое приямком, в нескольких метрах — ступеньки вниз.

— Подвал плохой, — нахмурился Бейсенов. — Бутылка есть?

— Нет бутылки, — удивляясь жадности Бурана к спиртному, сказал я. — Может, того, что осталось, хватит?

Бейсенов, не отрывая напряженного взгляда от входа в подвал, расстегнул противогазную сумку и вытащил звякнувшую стеклом емкость.

— На.

— Ну… если надо… — я вытащил резиновую пробку и перед глотком выдохнул.

— Энги, — зашипел казах, — болван. Это раз-твор, смесь в орвер кидать.

— В… куда?

Бейсенов изобразил бросок гранаты.

— Как горючий смесь кидать, даже спичка не нада.

На затертой этикетке бутылки с трудом разобрал надпись: «Наркомхимпром, эксп. з-д Кр. Химик». Чуть ниже — «Раствор аргентита № 1, содерж — 15 %».

Я посмотрел на Бейсенова. Тот молча забрал у меня флягу с «ахчой» и только начал пить медленными тяжелыми глотками, как, едва не захлебнувшись, молниеносно пригнулся и показал пальцем.

— Окно смотри, там!

Как настороженный зверь, казах сбоку подобрался к окну и сразу отпрянул. Лицо его стало совсем бледным — две серые тени за стеклом будто плавали в аквариуме, наполненном красноватым туманом.

— Ганчев звать нада! — Буран передернул затвор автомата. — Я сигнал дам, а ты шибко ходи отсюда. Барлык сигнал давай шибко, асыг. Асыг!

Понять ничего было уже нельзя, казах побежал, а я оглянулся на скрип двери и застыл, как завороженный.

Серая тень, глухо бормоча, дергала засов. Из глубины подвала был слышен еще кто-то нетерпеливый. Он бился в дверь с каждым ударом все сильнее. Дверь, наконец, поддалась, открываясь внутрь, и потянуло прелью застоявшейся воды.

— Ва-ва-а-яа-а, — голос из темноты резанул по нервам.

Я попятился, сжимая бутылку с аргентитом; тени принимали человеческие очертания. Показались мужик в рабочем комбинезоне и малец в купальных трусах.

— Ва-ва-а-яа-а, — голос мужика, глухой и низкий, походил на эхо в колодце.

Может, это сторож детсадовский, а малец заблудился в подвале? Хотя возраст у него не подходящий. Да и садик не работает давно.

В полумраке я разглядел на голове пацана вязаную панаму с нитями. Он накручивал их на палец и муторно тряс головой. Снова запахло гнильем, тиной и еще какой-то приторной гадостью из болота.

— Эй! — я весьма отчетливо сфальцетил. — Кто там?!

Мужик поднял голову, и я понял, что это Валька Зворыкин. Понял по выступающим передним зубам со щербиной на безгубом сожженном лице. Узнал и оторопел, связанный страхом, потому что этих двоих здесь быть не могло, потому что Зворыкин год назад сгорел в танке, а малец Геня Сыч умер совсем давно. Он утонул, ныряя с баржи. И мы с Валькой видели.

Утопленник опять запустил руки в нитки панамы, и я догадался, что это водоросли. Внутри слизких водорослей что-то шевелилось. Геня посмотрел на меня и, беззвучно распахивая рыбий рот, пошел по ступеням наверх.

Боже, боже, зачем он здесь?

Крик его и плач не был слышен, как и в т о т д е н ь, когда он ушел на дно. А потом Зворыкин сказал мне, что ночью Генька Сыч поднялся из подвала и сидел в нашей кухне с протянутыми вперед руками. С них стекала кровь и вода, а на предплечье висела клеенчатая бирка из морга.

Вслед за утопленником по узким ступеням поднимался Валька. Кожаный бронетанковый шлем съехал набок, обнажив красную голову в белых разводах. От напряжения его лицо походило на кусок старого мяса с торчащими обломками костей.

Внезапно сильный толчок качнул землю. Странный гул пошел с Пискаревки. Резкая, никогда ранее не слышанная тональность сгущала воздух над могилами, и вязкая тьма поднялась мне до груди. Дышать стало трудно. Из мертвой земли ударили острые молнии.

Генька словно решился. Он еще быстрее затряс головой, зеленая гадость посыпалась из волос-водорослей, устремившись в подвал. Трясучка охватила Сыча полностью, словно его щекотали и толкали вперед невидимые бесы. Да он и сам был бес, созданный тем, кто выбирался из пискаревских могил и под крики тысяч голосов кинулся сюда.

Зеленая нечисть пригнулась, и бросилась на меня.

— Сайтанды жой![17] — донесся крик Бейсенова, и под звонкий треск автомата, я швырнул в Геньку зажатую в руке бутылку «аргентита».

Сверкнуло и бахнуло — бутылка, разбившаяся о каменный свод, окатила нежить серебряной водой. Сыч взвыл неожиданно сильным голосоми, отмахиваясь, будто его жалили шершни, бросился по ступеням вниз.

Бейсенов поливал вокруг огнем из автомата. Направив оружие в мою сторону, он нажал на спусковой крючок и завопил:

— Олар маңай! Соқ![18]

Очередь пролетела мимо и прострочила Вальку, точнее — пули, проходя насквозь, оттолкнули его. Валька пристально посмотрел на меня, потом развернулся и исчез в темноте подвала.

Вокруг били красные вспышки. Молнии вырывались из земли одна за другой, намереваясь сделать ночь днём. Длинные, пронизывающие воздух стрелы гонялись за солдатами из оцепления.

Ослепленные вспышками люди кричали и метались в поисках нежданно спасительной темноты. Одни были без оружия, другие наоборот палили вокруг себя из автоматов и винтовок: кто-то уже стонал, сраженный пулями своих товарищей. А с Пискаревки, заглушая крики и выстрелы, наступал вибрирующий гул. То была жуткая смесь из несущихся вихрей, панической дрожи земли и шарахающих молний — било сразу в уши, по глазам и хватало за горло.

Один из бойцов, убегая, на полном ходу врезался в стену. Бейсенов сел ему на спину и принялся бить по каске. Слетел щиток из органо-стекла. Тогда-то и я вспомнил об этом приспособлении. Закрыв лицо, я быстро сориентировался — стекло при вспышке сразу темнело. Повалив выскочившего на меня здоровяка, я так же нахлобучил ему прозрачную маску.

— Держать линию! — я орал и хватал за шиворот очумевших бойцов. — Примкнуть штыки! К бою… товсь!

Привычные команды с пинками и зуботычинами сделали свое дело. Строй восстановился. Адские молнии поутихли, оставив дрожащий гул воевать с нами один на один. Сшибая ногами обломки скамеек и штакетника, оцепление двинулось вперед. Только один солдатик повернулся и бросился в другую сторону, сбрасывая на ходу ремни.

— К Мечниковскому выдвигайтесь, — махнул я Бейсенову, — и раненых забирать!

Бежавший опрометью молоденький солдат вдруг перешел на шаг, а затем и вовсе остановился, словно хотел перевести дух. Он глядел перед собой невидящими глазами.

Догорал мотовагон с установленным на крыше генератором. Небо изогнулось волной, с гребня которой сыпалась прозрачная пена, а исчезнувшие было багровые сполохи вновь поднялись над землей, как ростки цветка-людоеда.

Странные фигуры переходили через насыпь. Один, второй, третий. Их уродливые головы освещали путь сияющим глазом во лбу. Неспешное восхождение напоминало ритуал. За первой тройкой шли носильщики, с гибкими прутьямина плечах. Я подумал, что схожу с ума. Или вижу раскрывшиеся ворота ада, который покидают древние египетские боги со звериными головами.

Но боги повели себя непонятно. Один резко поднял руку, и тогда остальные воткнули в землю железные прутья. Они быстро смонтировали решетчатую конструкцию, похожую на картинку из старого фантастического журнала. Когда на концах прутьев заплясали синие огоньки, от группы отделилась фигура, тянущая кабель.

Твою мать! Это же люди в водолазных костюмах!

Ужасающей была их неуместность здесь, далеко от воды. Видимо, позарез им надо подключиться к трансформаторной подстанции — водолаз с тяжелым кабелем в руках шел и шел, не обращая внимания на атакующие молнии. Красные короткие стрелы мелькали в темноте, и одна вдруг взорвалась возле лица. Ослепленный вспышкой, водолаз споткнулся и покатился с насыпи. Резиновый костюм зацепился за торчащий из насыпи кусок арматуры, треснул по спаянному шву и десятки молний впились в незащищенное тело.

— Давай-давай, пошли, — толкал я ослепшего солдатика. Переступая несуществующие препятствия, он брел, вытянув вперед руки к дороге.

В дыму и пыли показался силуэт ганчевского автобуса. Из дымящейся будки вывалился рыжий капитан с телефонной катушкой в руках.

— Сука! Пробило где-то. Вот не свезло, ведь почти загнали! — он сплюнул и скривился. — Давай тяни, к силовому кабелю надо подключаться.

Разматывая на ходу тонкий провод, я показал в сторону насыпи.

— Там водолазы какие-то решетку ставят.

— Да! — крикнул Ганчев — Сейчас замкнем контур.

Французским ключом капитан орудовал под брюхом автобуса. Закончив с проводом, я помог убрать листы обшивки, чтобы выдвинуть антенны. Отогнув петли, мы отскочили — голубоватая паутина разрядов сразу заняла крышу и забрызгала искрами.

— Теперь пора, — надевая резиновые перчатки, сказал рыжий капитан. — Я пробиваюсь к решетке, а ты обязательно дотяни ленту до столба, обмотай вокруг и жди. Если не смогу прорваться — на вот тебе пускач, — и вытащил из автобуса обычную подрывную машинку.

— Спрячься, — звеняще четко продолжал Ганчев. — Если э т о перевалит через Брюсовскую — взрывай. Но только, когда оно дойдет до середины дороги. Если же я замкну контур, всё равно сиди и жди отбоя.

— А э т о, оно какое будет?

— А там поймешь. Ты ведь уже знаешь, какие у нас «явления природы». Что видел-то?

— Мертвых людей, — сухо ответил я. Капитан усмехнулся и, кивнув, полез в кабину.

Я побежал, разматывая металлическую ленту. Чтобы перекрыть дорогу и обмотать столб, хватило пары минут, а Ганчев за это время добрался к насыпи. То, что он замкнул этот проклятый контур, я узнал, когда изнуряющее дыхание спрессованного воздуха разрядилось оглушающим ударом грома, и зашумели редкие капли дождя.

Теперь не будут ходить по земле мертвецы, и красные сполохи уйдут назад, к остальным покойникам; люди перестанут кричать, разбивая себя о стены, а дирижабль-призрак «Декабрист» уберется в свою арктическую преисподнюю и не возвратится никогда. Не зря погиб водолаз, а мальчишка-солдат потерял зрение. И пожар, бушующий вокруг, станет очистительным огнем, прижигающим вскрытый нарыв.

А приказ есть приказ, и я сидел, держа скрюченные от напряжения пальцы на ручке подрывной машинки. Снова и снова взгляд мой скользил по дороге. Нет ничего хуже, чем ждать. Всё приходило на ум: и что капитан уже погиб, и что теперь везде небезопасно.

А если эти твари везде? И тогда почему я здесь? Зачем? Нет, лучше было бы с капитаном, чем ждать. Ждать невидимого и, может, вовсе неразличимого глазом зла, которое станет понятным лишь тогда, когда возьмут тебя за горло. Это им — Ганчевым, Берендеевым и Гориивановым — легко, они ведь пограничники между нашим миром и чужим, где правит тьма, а не свет. А мне, несведущему и, чего скрывать — дрожащему от страха неизвестности, что может, например, сказать вот этот тихий шорох?

Сквозь неплотную темноту я увидел маленькие, с полметра высотой, столбцы вращающейся пыли. Затягивая мусор и грязь, они вытягивались, утолщались на концах, дрожали. Потом из них потянулись узкие отростки, отмечая свой путь пеплом. Кроме этих столбов ничего пока не было, но уж больно зябко стало — казалось, что издыхающий бродяга шарит вслепую руками по земле.

В судорожном вращении больного воздуха то и дело мелькали знакомые сполохи. Я потряс головой. Это был не сон.

«Руки» тянулись в мою сторону. Наверное, это остатки того «минус-поля», о котором говорил капитан Ганчев.

Обогнув домик на пустыре, «руки» запустили пальцы в заросший пригорок. Болезненно дрожа, они подбирали с земли согнутый пополам велосипед, раздавленное зеркало, разномастный каменный сор, битое стекло… Весь этот хлам исчезал, будто второпях схваченные кусочки пищи.

И всё напрасно, слепленному из мусора и грязи существу требовалась другое — энергия. Энергия живого организма. Моя энергия.

Вспотели ладони. Я чувствовал себя приманкой для хищника и одновременно охотником. Совсем чуть-чуть осталось, э т о выползало уже на дорогу. Осталось лишь повернуть ручку. Но вдруг тяжелый свист, как стопудовый пресс, прижал меня к земле. Стремительный, почти видимый звуковой удар сотряс землю, где-то за спиной посыпалась штукатурка, а несколько уцелевших напротив окон выдохнули остатки стекла. Волна откинула меня прямо под щербатый эркер с львиной мордой.

Я остался один. Меня бросили здесь умирать. Все, кто должны уничтожить зло, сбежали. А я ничего не должен — мое место в патруле оцепления, а не среди оживших мертвецов и летающих молний.

Валька Зворыкин опять стоял на ступеньке подвала.

— Ничего, что ты не в силах выполнить, тебе не поручат, — сказал он Берендеевским голосом. Лев, замурованный в стену, смотрел сверху и как будто чего-то ждал. Я повернулся на движение за спиной.

Рукастая ползучая нечисть оторвалась от дороги и встала, мгновенно превратившись в угловатую человеческую фигуру с узкими полосками вместо глаз. Я понял, что еще немного — и глаза-щели откроются, чтобы увидеть бегущих сюда пожарных и железнодорожников. Чтобы забрать их энергию. И мою.

Нечисть запрыгала в диком танце, абсолютно беззвучно вбивая в асфальт красные обломки кирпичей и острые горлышки разбитых бутылок; она махала костлявыми руками и воздевала их в немом торжестве.

Кровь бешено запульсировала и каждый толчок бил паровым молотом в голову, отдавая болью под лопаткой, а лучи, вспыхнувшие в щелях ликующей мерзкой твари, уже подбирались к моему сердцу. И тогда я нажал на рычаг. Вместо взрыва металлическая лента, взметнувшись спиралью, завертелась и отточенными до остроты скальпеля краями принялась кромсать нечисть. А белый лев выбрался из каменной западни и, спрыгнув вниз, ударил меня в грудь каменной лапой.

В том месте было очень мало света. Вернее, его не было совсем, лишь стремительные золотистые блики изредка проносились в бесшумной темноте. Рядом со мной ворочался кто-то свинцово-тяжелый, мающийся во вздохах и всхлипах, как старый пес у камина.

До него был еще один ― резкий и черный. Чернее окружающей ночи и со свистящими крыльями. Эти крылья отчаянно рубили тьму, опускаясь все ниже, пока не исчезли совсем. Свинцовый тоже уходил вниз, но гораздо медленней, как шарик в глицерине. А я целую вечность оставался на одном месте, плавным течением сносимый к центру, где вращалась пустота, затягивающая в себя окружающий мир.

С приближением темного круговорота начало жечь все большее беспокойство. Там внутри находилось, что-то, имеющее отношение непосредственно ко мне. И хорошее это отношение либо плохое ― факт очень важный. Блаженный покой вечного полусна отрывался мягкими пуховыми лоскутами и вскоре вовсе исчез.

А я стал тонуть. В принципе, даже не тонуть, а погружаться. Немного ― на миллиметр-два, однако это скольжение не сулило ни радости, ни счастья. В отличие от воронки рядом с пустотой.

Воронка тоже была явно не градом золотым, в ней чудились глаза с восьмиконечными стрелами и яркий пронизывающий свет. Это было место, где с тебя спрашивают. А подо мной, в подземной вязкой тьме, угадывалась пустота, в которой спрашивать не будут, потому что и так все ясно. И если в холодной воронке сначала будет вопрос, то в пустоте придется держать ответ.

Я устремился вверх, барахтаясь и визжа совсем как тот свинцовый, утонувший недавно. Он долго-долго маячил внизу, а потом резко исчез, будто в прорубь. Меня тоже тянуло в пустоту. И воронка была уже рядом, виднелись даже ее кольца, отливающие изнутри тусклым гранитом. Но чем дальше вниз я уходил, тем хуже держала темнота. Она стала гораздо менее вязкой, и больше нельзя было плавать в ней, как в море; да и темнотой назвать ее было уже нельзя ― скорее, был это плотный туман, сквозь который доносились чавкающие хлопки и скрип ржавого железа. Нет! Нельзя туда. Там больно и плохо. Конечно, не так, если упасть в самом начале этой орбиты (недаром так неистово махал крыльями черный), но уж больно тоскливо. И сама боль там бесконечно-зудящая, как воспаленный нерв.

Мягкая тьма разорвалась белым косым надрезом. Обожгло холодом, воронка уползала и последним жестоким прыжком, в который были вложены разъедаемые ледяной пропастью силы, мне повезло обнять край волны и улететь прочь.

Зала, в которую бросил меня гранитный омут, была наполнена тишиной. Но тишиной осязаемой, создаваемой множеством находящихся здесь людей. Я понял, что это за место и удивился, что совсем не удивился.

Присутствующие были в грязно-зеленой одежде, либо в черном с полосками. Они разместились вдоль анфилады, ведущей к двум ребристым шарам. Кое-где слышались голоса, но большинство сосредоточенно молчали, даже те, кто имел на рукавах звезды, в полутьме переливающие багрецом.

Серые тоже были здесь. Они теснились в своих дурацких кепках с длинными козырьками. Странно было видеть их на вытянутую руку от себя, но здешний владетель рисовал, бросая на холст всех: тех, кто рассказал о своей близкой смерти, и тех, кто пять раз на дню смотрит на камень пустынного пророка; тех, кто ищет ответы в семи книгах, и тех, кто ответ нашел и записал его на красном листе, лежащем в стеклянном кубе мессии. Кресты и звезды остались за внешним пределом, а здесь было то, что ты есть на самом деле и никакие, хоть золотые двухпудовые цепи с ладанками не станут лестницей в небо.

Многие из сидящих в зале уходили. Одни возвращались быстро, всего минуты через две-три, другие исчезали совсем. Пропадали, в основном, люди в пижамах и гипсовых повязках. Человека в летном реглане вели под руки двое. Точнее ― под руку, потому что второй не было. На ее месте шевелилась красная масса, дрожа лохмотьями и обрывками сухожилий. «У вас тоже вместо сердца пламенный мотор, Вадим», ― звенел далекий женский голос.

Неизвестно откуда взявшийся старик посмотрел на меня.

— Кто ты? И как твое имя? Если не услышал своего имени, то будешь отозван.

— Куда отозван? ― вспомнилась холодная бездна у края омута и я чуть не закричал. — Я из ледяного провала выскочил и теперь никуда не уйду!

— Из пустоты, говоришь, выбрался, ― старик казался удивленным, ― тогда в дальнем мире сильно нужна твоя сущность. Да. И неживые вещи остались при тебе, ― он задумчиво тронул бронзовую пуговку моей гимнастерки. ― Идущие к вратам оставляют все, что вратам не предназначено.

Я в сомнении ткнул в блестящий обруч на запястье старика.

— Это купрос, — последовал ответ. — Медь, благословение древних.

Почти все окружающие, действительно, не имели стальных или пластмассовых вещиц: часов, никелированных пряжек и прочего, созданного человеком в обход природы. Изредка проблескивала медь, либо нечто серебристо-золотое; торчали из ремней деревянные ручки ножей, да оставалась целой одежда.

Старик еще раз поднес ладонь к моему лбу, но вдруг испуганно одернулся.

— Твое время еще не пришло!

Полыхнуло огнем, стало трудно дышать, а через мгновение брызнуло каплями света в лицо, и меня понесло вверх, совсем как из артиллеристского окопчика на берегу Даугавы. Только не пели вокруг осколки, и небо стало не дождливым, а чистым и светлым, как в тот памятный августовский день сорокового года.