ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Глава 3 Инструктор снежной королевы

О том, что на свете есть девушка с именем Астра, я узнал почти два года назад, когда был добровольным инструктором в летнем лагере ОСОАВИАХИМа[13].

К этому времени я имел университетский диплом, перспективу на перспективную работу и зияющую прореху в личной жизни. КрасиваяОльга, на которой я хотел (и давно обязан был, как порядочный мужчина) жениться, вдруг дала задний ход. Милые маленькие ссоры переродились в тягучее заедание по пустякам, объятия у дверей сменило вежливое «заходи», а совместное ожидание счастливого будущего как-то сошло на нет. Его место заняло ощущение глупого хихиканья за спиной, поэтому, когда на мой адрес пришло письмо с «уведомлением», я даже обрадовался. Уведомление сообщало, что я, как закончивший в 1934 году курсы стрелков-инструкторов, обязан пройти переаттестацию. К возможной разлуке Ольга отнеслась спокойно и, раздосадованный этим равнодушным пожатием плеч, наговорил я тогда много лишнего.

Отчаянная злость схватила направление инструктором в загородный лагерь и выбросила меня на станции недалеко от городка Песочный. И только в лагере, оформляясь и получая допуски, пришел я в себя. И томительную безвестность смыла вскоре ежедневная суета выдачи стрелковых ведомостей и подсчета дырок в «яблочках».

Иногда после «отбой-горна» я отмыкал недостроенный тир и садил из трехлинейки по списанным мишеням. Мишени были в германских шлемах (после договора с Германиейих категорически не использовали, но завхоз держал их на всякий случай). Когда попадалось окно в занятиях, шел на берег тихой речки, где обсасывал подробности наших размолвок.

Что-то стояло за пустячными скандалами. Богатого опыта в этих делах у меня не было, однако ощущение холодного стекла под пальцами вместо привычной податливости озадачивало сильно. Убаюкивая себя возможным примирением, я все время чувствовал в груди осиное жало, щепившееся с противным дзиньканьем: «уйдет, уйдет, не любит, уйдет».

Вспоминалась Ольга прежняя и Ольга нынешняя — теперь она старалась держаться в стороне, недоуменно пресекая то, в чем совсем недавно охотно принимала участие. Этот странный разговор по телефону, с лязгом положенная трубка и быстрая, как хлопок, смена интонации: «есть такие люди, которые могут звонить мне в любое время».

«Страданиям молодого Вертера» положил конец приезд Вальки Зворыкина.

Приезд сопровождался скрипением кожаных ремней, матовым блеском кубиков в полосатых петлицах, маханием габардиновых рукавов и ворохом новостей: на флоте и в армии отменяют положение о военных комиссарах, ГОМЗ[14] делает новые фотоаппараты «Смена» (Валька был страстным фотолюбителем), Данилов выиграл первенство по борьбе, в «Гиганте» идет новая кинокартина «Большая жизнь».

— Видел твою красавицу. — Зворыкин Ольгу не одобрял, называя ее не иначе как «красавица с острова Люлю». Он пошкреб затылок и, надев зачем-то фуражку, сказал решительно: — Знаешь, буду без дипломансов. Не нравится мне такое. Видел ее в Александровском с а д е под ручку с одним капитаном.

— Какой еще капитан?

— Летный. Старков его фамилия.

— А ты что, его знаешь?

— Нет, просто его карточку в окружной газете печатали, в рубрике «Сталинская вахта».

— Ну и что. Видел он! Мало капитанов, что ли, в Питере. Может, они в порядке дружеского общения! Или в Русский музей шли.

Валька царапнул на фуражке «звездочку».

— Андрюх, я тебе не мама и вопрос этот решай сам. Но, как твой друг, предупреждаю: хорошая девушка в отсутствии жениха не станет чесать вдоль Грибоедовского канала под ручку.

Зворыкин наподдал сапогом попрошайничающему коту и добавил:

— Ты, Кочерга, не обижайся, но, кажись, отбой тебе по всей форме.

Валька вспомнил мое давнее прозвище из беспризорного детсва, значит дело было плохо. Отвернувшись, я смотрел в окно. Ветер качал мокрые осины, шел дождь, и стало так гадостно на душе.

— Как его звать?

— Старков. Вадим Старков.

«У вас тоже вместо сердца пламенный мотор, Вадим», ― вспомнилась фраза из т о г о телефонного разговора. Значит, он. Значит, все началось еще тогда, в марте, а все ее нелепые обиды и обвинения всего лишь осколки разбитого чувства!

Ехать. Немедленно ехать к ней, пока не поздно.

Я побежал искать начальника лагеря. Еделев дал сутки на устройство личной жизни и разрешил позвонить через служебную литеру.

— Але, але! Галина Аркадьевна, дайте, пожалуйста, Ольгу!

После короткого разговора я медленно вышел на ступени. Валька ждал меня и курил, роняя пепел на рукав серой танковой гимнастерки.

— Понимаешь, Валька, есть, оказывается, такой человек, который ей нравится…

Вернувшись в летний домик, мы долго сидели в темноте. Керосинку зажигать не хотелось. Странно, но было почему-то легко, будто тяжелый мешок сбросил на дальнем переходе. Давящая тяжесть последних недель исчезла, уступив место комку, жгущему в груди. Этот огонь я заливал Валькиным коньяком.

Зворыкин ехал к новому месту службы, в Прибалты, и набрал с собой много разной чепухи — на всякий случай. Горек был тот коньяк. Мы глушили его в мокрую августовскую ночь, и табачный дым стоял туманом. Мой друг отгонял дым рукой с тлеющим огоньком папиросы. И мы говорили. О будущем, о близкой войне, о танке КВ, который девять немецких танков укокает из пушки, а десятого раздавит гусеницами. Я справлял поминки своей любви, а Валька, обхватив шею, стучал головой мне в лоб:

— Наплюй, Андрюха, пусть к черту летит со своим капитаном. Ты завтра же себе лучше в сто раз найдешь!

Если б знал он, насколько был прав. Не на следующий день, а уже через три часа я шел по дороге, ведущей к недосягаемому пьедесталу в снежных облаках…

Правда, сказать, что ступил на путь в белом костюме, откидывая рукой непослушную прядь, не могу. За эти три часа мы успели хорошо надраться. За коньяком ушла бутылка «Солнцедара», потом пошел самогон, потом мы что-то пили в пристанционном буфете, и на поезд героя-танкиста мне пришлось грузить с помощью усатого железнодорожника.

Зворыкин отбивался, ругая усача «масленкой» и, зависнув на поручнях, орал в небо: «Пролетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут могучие танки». Андрюня!.. мы их… мы всех… пусть только сунутся… в мелкую крошку!

Ухнул паровоз. Повез моего друга на запад. Там у границы стоял мехкорпус, в одном из полков которого Валька будет командовать батальоном.

Путь в лагерь был долог и тернист. Я падал, цеплялся ногами за чвакающие бугорки в мокрой траве. Потом кто-то пихнул меня в дерезу, и пришлось отдать пол рукава колючему паразиту.

Тропа оказалась утыканной березняком, ветки били по глазам, в ноги бросались поваленные бревна. Удивляясь обилию возникших препятствий, я забредал все дальше в какие-то хвощи и папоротники, пока не заблудился окончательно.

Идиотизм полный! Вчера только проводил занятия с курсантами по ориентированию на местности. Эдакий умный дядя: «Здесь, товарищи стрелки, мох, значит, север там». «Марш-бросок на пересеченной местности это, понимаете, не шутки!» Ага. Кто бы мне сейчас рассказал лекцию о преодолении сильно пересеченной местности в состоянии алкогольного опьянения. Да еще с форсированием болота.

Я предался унынию. Ну, в самом деле, ― теряю невесту, лучший друг уехал черт-те куда, заблудился в лесу, да еще кусают здоровенные, как бомбовозы, комары. Попытался крикнуть, но вышло какое-то булькающее кваканье. Естественно, никто не отозвался, за исключением туземного нетопыря, который сразу же нарочито громко захлопал крыльями, создавая невозможные условия для отдыха. Пришлось оставить уютную кочку и брести дальше. Только вот куда? Лес тянулся на десятки километров до старой финляндской границы и не дай бог забраться в эти чащобы — с фонарем не найдут. Я помнил, что станция расположена точно к северо-западу от лагеря, но это мало чем помогло. Северная звезда была затерта облаками, а попытка вглядеться в небо закончилась кувырком в лужу. Перевернулся на спину, лежу.

Красиво августовское небо. Кроны деревскрывают тучи, мигают редкие звездочки. Показался месяц, потом второй, и я осознал, что пьян вдрызг. В этой мысли утвердил легкий смех невдалеке. Кто-то был рядом. Собрав остаток сил, удалось встать и вылететь на тропу, посередине которой застыл мощный ствол.

Мне стало не по себе — ствол вдруг исчез, и появился ярко-красный зверь. Стояли вокруг него ведьмы и кормили еловыми ветками. Только были они почему-то в тренировочных шароварах и с цветами в головах.

«Вот он!» — атаковали ликующие голоса со всех сторон. «Медведь! Кто твоя невеста?» Мне завязали глаза и стали вертеть, подталкивая руками. Потом они замолчали и разбежались — слышно было, как удаляются шаги. Я сорвал повязку и, пытаясь остановить качающийся горизонт, споткнулся и упал на простертые руки сероглазой ведьмы…

Полностью прийти в себя удалось лишь к утру. Изредка мелькали вспышки просветления с обрывками разговора, но кто дотащил меня в лагерь — не помню. Уверен только, что они добрые славные парни. Принесли в дом, уложили спать и оставили на тумбочке полный котелок воды.

Натянув гимнастерку и ощупав карманы, я растерялся — кошелек с деньгами, ключи и удостоверение инструктора ОСОАВИАХИМа исчезли. Деньги ― ладно, тем более, что пропили мы их почти все. Помню, Валька стучал в окошко железнодорожной кассы и требовал отправить телеграмму в три слова «приготовьте сто рублей». Ключи, по-моему, я положил в пустой кошелек, есть шанс, что оставил в буфете. А вот удостоверение — это плохо. Могут из лагеря выпереть, если Еделев узнает.

А Еделев явился, как чёрт из табакерки. Читал нотацию, ударяя кулаком, возмущенно махал руками, но… Под конец речи кинул армейскую флягу. Первач! Похмелье не числилось в моих бедах, но жест начлагеря был дорог.

В понедельник я вступал в обязанности, которые начинались около 10–00. Судейство. Поэтому с утра на полигон тащиться было незачем, и к началу работы я выглядел не хуже остальных инструкторов. Вот только фраза «траектория движения пули» не задалась, и пришлось заменить ее на «линию полета». А так ничего. Временами, правда, желудок мстительно подбирался к пищеводу, но я регулярно гасил его водой.

Говорят, что в таком состоянии время идет медленнее. Не верьте. Оно вообще не идет, застывая липкой резиной на дне каждого часа. Казалось, что столетняя война была короче трудового августовского понедельника. Стрельбы — Матчасть — Планерка — Опять стрельбы — Упражнение «5+20» — «Дебет-Кредит» — Политзанятия в вечерней школе инструкторов.

Но даже политзачеты когда-нибудь проходят. Наступил вечер, когда я пошел сдавать ведомости учета расхода боеприпасов и в дверях столкнулся с какой-то девчонкой. Ведомости разлетелась по коридору. Девчонка ойкнула и бросилась собирать бумагу. Очень уж не хотелось мне сгибаться — шум в голове, да и желудок пошаливал. А она, присев на корточки и прижимая к груди бумажный ворох, сказала полуобернувшись:

— Я сейчас, я быстро все подберу.

И полуоборот этот и быстрый взгляд из-под рваной челки очень скоро стали меня жечь. Нет, мое сердце не пронзала молния, и толстожопый Амур не стрелял коварно из-за угла. Просто кончики пальцев занемели, и тугая волна перекрыла дыхание.

Наверное, по сто раз на дню приходилось встречать раньше это чудо — и ничего. А сейчас вдруг ее необычная внешность приковывала к себе, как магнит. Черные волосы клиньями, белая, белая кожа, и вместо полагающихся в таких случаях «очей черных» — глаза серо-стального цвета, цвета ледяного балтийского неба.

И еще она отличалась от своих подруг, не становясь при этом белой вороной. Девчата прислушивались к ее мнению, я замечал. Парни тоже не обходили стороной, однако предпочитали все же общество сверстниц более понятных. С теми можно было купаться, шутить, дурачиться, назначать свидания. Даже целоваться, наверное. С ней нельзя. Причем не из-за напускаемого ломания, а вследствие чего-то идущего от самой сути.

Что делать? Собирать листы рядом с ней? Стоять на месте? Подойти? Нет, подойти боязно. Я казался себе носорогом возле хрустального колокольчика и, вцепившись в стул, боялся даже моргнуть.

Пачка бланков была мне протянута со словами:

— Вот, Андрей Антонович, возьмите.

— Да-да, спасибо… э-э… Роза.

— Я Астра. Астра Далматова.

— Очень приятно. Андрей. Андрей Антонович.

Астра улыбнулась.

— Я знаю.

— А! Ну да. Ты, наверное, ищешь Полтавцеву?

— Нет, я жду вас.

Это было уже слишком. Стрелы из глаз и откидывание челки я мог еще вынести. Это ― нет. Я не заслужил того, чтобы меня ждала принцесса.

— Зачем?

— Вы вчера удостоверение потеряли.

— Я?

Отведя глаза, Астра молчала.

— Потерятелось… терерялось… тьфу! Я обронил его где-то, Оля!

Астра всё молчала, но теперь это молчание сделалось осязаемым. Его можно было грузить лопатами и развозить на телегах. Стремясь облегчить свинцовую обстановку, я начал рассказывать, что потерял дорогу, сбился, опять начал. А ей, видать, надоела моя мелкая суетливость, и принцесса сказала:

— Меня зовут Астра.

Я раз в пять сильнее засуетился, желая только одного: скорее все объяснить, чтобы она не ушла, не поняв.

— Я… Мне… Я слышал… это… значит…

Сжалившись, Астра сказала, что я мог недослышать.

— Вот-вот, — обрадовано закивал я. — Недослышал!

Улыбнувшись, она спросила:

— Так вы зайдете к нам забрать его?

— Ну, конечно, Астра! — Я еле удержался, чтоб не схватить ее за руки. — Я сейчас спихну эту бухгалтерию, и все.

Оставалось только уговорить Советку Полтавцеву отнести мои бумаги, но по дороге я был перехвачен комсоргом Жуковым и препровожден в красный уголок. Оказалось, что приехал товарищ из горсовета ОСОАВИАХИМа, ответственный за проведение стрелковой спартакиады.

Уполномоченный направлял нашу деятельность в какое-то русло, чертил схемки зеленоватым крошащимся мелком, вскрывал недостатки и тут же намечал пути их устранения. Потом на трибуну поперся начлагеря, потом комсорг Жуков обещал повысить общий процент попадаемости и, взывая к бдительности, поминал «еще живые тени врагов народа». Завели разговор про заводы, не отпускающие рабочих в снайперские школы…

Уже стемнело, пошел дождь, с громами и молниями, а вся эта говорильня продолжалась. Я попытался улизнуть, но начальник лагеря пришиб взглядом к стулу и сделал такое страшное лицо, что пришлось выдавать неловкую попытку за желание сесть подальше от окна. Когда «народный хурал» наконец окончился, я сразу убежал под прикрытием вставших разом инструкторов. Еделев не смог меня задержать — орать через головы в присутствии ревизующего товарища не решился.

Я выскочил на крыльцо.

Астра стояла под деревом, подняв к небу лицо. Прям беда с ней.

— Ты чего тут? Сейчас молнией бахнет — и тю-тю.

— Меня не бахнет, Андрей Антонович. Я вас жду.

Проклятье! Ну как ей, дурочке, объяснить? От избытка чувств я чуть не сказал ей что-то «эдакое». Надо себя в руках держать, а то бухну вдруг «милая» или вообще «любимая». Голову при ней я теряю, факт. Поэтому сказал, как можно строже:

― Курсант Далматова, вы промокли и замерзли. Возьмите мой пиджак.

Мне пришлось укутать снегурочку и отвести в инструкторский домик, в комнату Ветки — до палаток девчонок было около полукилометра.

Продрогла Астра изрядно. Хотя девчонки в нашем лагере неженками не числились, любую физкультурницу схватит пневмония, постой она пару часов на холодном ветру. Ее надо переодеть в сухое и натереть спиртом. Которого, правда, нет, зато есть похмельный самогон. И комплект чистой байки. Но как это сделать? Только от одного ее присутствия голова чумная, а надо как-то сказать: «раздевайся да ложись в постель».

Я опять нацепил маску сурового отца-инструктора и стал рубать команды: «Переодевайся вот в это, укрывайся вон тем, растирайся вот этим».

— А этим, это чем?

— Это?… м-мм… ― Я помахал в воздухе рукой. ― Это спирт.

Девушка подозрительно скосила глаза на мутное стекло фляги:

— Он больше похож на самогон.

— Ну, самогон. И ладно. Ты ж растираться будешь в профилактических целях.

— А я им буду пахнуть!

— Далматова! Тебя здесь нюхать никто не будет.

— А вы?

— А я пойду и принесу чего-нибудь горячего.

Астра откинула назад волосы и начала стаскивать рубаху. А я, ошпаренно выбегая, был остановлен ехидным вопросом:

— Товарищ командир, а как мне растереть спину?

Боясь повернуться, ответил удушено:

— Руку там… выверни посильнее, — и вывалился в коридор, сопровождаемый тихим смешком.

В коридоре, где я отдыхал, пытаясь придти в состояние близкое к норме, осуждающе глянул на меня с плаката «Механизация РККА» нарисованный красноармеец: мол, что это за сердечные знакомства в учреждении содействия обороне?! Тебе-то что, подумалось, махай себе флагом на броне, а мне что делать с этой вот… Мэри Пикфорд? Ведь сообразила, что я на нее не надышусь, и теперь будет чесать мелкой гребенкой. Девчонки это умеют. Легко! Махнут пальчиком, и взрослый мужик начинает бегать, как Барбос на выгуле. И самое в том ужасное, что я был бы счастлив прыгать около Снегурочки, приносить ей брошенную палку, и, заливаясь идиотскимлаем, крутить хвостом. Но не мог. Она сильно младше меня, может, еще в школу ходит. Кроме того, здесь в лагере она человек, за которого я отвечаю. Подопечная единица, так сказать. Хорош будет инструктор. Впрочем, не будет.

Чай мы пили с маленькими треугольными вафлями, найденными в тумбочке Ветки Полтавцевой, моей подружки детства и по совпадению коллегой. Астра сказала, что утерянные мои документы в её палатке, и что вчера ночью они с девчонками гадали на женихов по какому-то немыслимо старинному гаданию. Что ей выпало быть заколдованной принцессой, которую должен поцеловать жених — медведь из леса, — тогда чары спадут. И тут из леса выпал я.

— Так, значит, ты настоящая принцесса? — сказал я, любуясь Астрой.

— Это легко проверить, — ее зрачки по-кошачьи сузились. — Вы поцелуйте меня.

— Т-ты, спи давай. Десять часов уже, а ей целоваться на ум пришло!

— А что, в десять нельзя целоваться?

— Я тебе устрою тебе завтра! Пока мишень в яблочко не «поцелуешь», со стрельбища не уйдешь.

— Андрей Антоныч, вы где живете?

— Как где, в Ленинграде!

— Не, я знаю, что не в Торжке. В самом Питере, где?

— На Арсенальной.

— И что, арсенальские все такие?

— Какие такие?

— Такие, которые девушек боятся!

— Тебе, «девушка», в куклы еще играть! Или в этих… в пупсиков.

— Много вы прям знаете! — Астра по-детски обиделась и отвернулась к стене.

— Астра, ну хватит. Уже действительно поздно.

Из-за подушки донеслось:

— Мне в палатку надо.

— Я доложусь начальнику лагеря и Совете Полтавцевой скажу, что ты промокла и здесь. Возьми вот градусник.

— Не буду!

— Возьми.

— Не буду я мерить вашу дурацкую температуру!

— Астра, не капризничай. Бери термометр, а я пойду, скажу, чтоб тебя не искали.

— Ну и идите.

Положив стеклянный цилиндрик на табурет, я укрыл Астру еще одним одеялом и ушел. Спи, принцесса.

Вторник стал днем вития веревок и вытягивания жил. С утра принцесса обосновалась в шумной группе стрелков, и мои попытки вытащить на разговор имели успех не больший, чем старания угрюмого юнца попасть на день рождения школьной красавицы. Вот кино! Уговаривал себя держаться на дистанции, а увидев Астру, обо всем забыл. Что-то происходит в голове. Наверное, химические процессы, ферменты всякие. Только куда эта химия заведет? Вон хихи-шушукания за спиной растут. Надо выходить из боя. Девицы здесь не промах — на подначках устанешь спотыкаться. В общем, плюнул я на это дело и пошел чистить винтовку.

В оружейке народу было немного. Тройка лиговских пацанов, студент-очкарик и толстая девушка со значком «Готов к санитарной обороне». Через всю стену был продернут кумач: «УМЕНИЕ ВЛАДЕТЬ ВИНТОВКОЙ — ДОЛГ КАЖДОГО ГРАЖДАНИНА СТРАНЫ СОВЕТОВ!», а ниже висели плакаты, помогающие овладевать этим умением. Студент, слабо ориентирующийся в тонкостях устройства Мосинской трехлинейки, водил носом по схеме. Бедняга не первый раз собирал оружие, однако никак не мог избавиться от лишних деталей при сборке. Вот и сейчас очкарик пятый раз мазал в баллистоле пружину, думая, как ее можно пристроить в уже собранную винтовку. Один из парней посоветовал заправить ее в ствол.

— А как будет осуществляться функция выстрела?

— Ну как? Опустить патрон в дуло, нажать на крючок, пружину сожмет и патрон полетит.

— Нет, думаю тут иначе, — задумчиво протянул неумеха, — думаю, что пружину надо засунуть в другое место.

— Ну, тогда засунь ее себе в жопу, — сказал другой хулиган и все трое заржали.

Эх, как взвился очкарик! Даже кулаком стукнул в доску.

— Не смейте так со мной говорить! Я вам не какой-то там! Распоясались, негодяи!

Пахнуло бальзамом интеллигентских руганий на лиговских, и пацаны, уморенные ворошиловским режимом, ненадолго окунулись в родную стихию. Они стали теснить оскорбителя к стенке мягкими полудвижениями, как злые коты из страшной сказки.

Пришлось вмешаться:

— Эй, там! В чем дело?

Атаман лиговских снял пальцы с чужого пиджака:

— Дело в том, что сильно умные лезут в чужие разговоры, а потом долго кашляют.

— Может быть. Но если я, хотя бы чихну, ты, дружок, завтра поедешь домой.

Вздыбившись, парень двинулся в мою сторону и я уже приготовился к худшему; но один из лиговских встал между нами, высоко подняв пустые руки.

— Командир, наш друг сильно устал, поэтому хамит, доставляя неприятности окружающим. Мы извиняемся и уходим.

Слава богу, они убрались, а остатки тягостной атмосферы вышибла куча пионеров. Эти бандиты обосновались в лагере только два дня как, однако успели надоесть всем. Лишь мученики-вожатые терпеливо сносили их.

Комната сразу превратилась в муравейник. Детки грохали железяками, пихались у стены, сбивая плакаты, бегали. Двое шустряков размотали кумачевую штуку и принялись ее торочить, вбивая прямо в стену сотые гвозди.

— Это что за безобразия!

Голос оружейника Феди Зеленого пригнул детвору, словно ветер — камыш. Федя еще рявкнул, и рык этот ударял молотом в пионерские головы, корча окружающих в немом столбняке. Даже плакатный гвоздь выпал из стенки.

Молодая поросль, однако, распрямилась быстро и две мигом построившиеся колонны выдвинули в центр комнаты делегата. Краснощекий пухлый пионер вскинул руку-сосиску, жизнерадостно завопив:

— Товарищ дядя Федя, пионеротряд имени Кагановича выстроен для прохождения занятий по стрелковому делу!

Зеленый добродушно булькнул:

— Так-так, это уже лучше.

Дядя Федя был толст, носат и похож на старорежимного борца-тяжеловеса, какие раньше были в цирке. Вообще, если честно, раньше он был бандитом. Беспризорничал, связался с уголовным элементом и к тридцать четвертому году имел три судимости плюс побег. А потом вдруг «завязал».

Тогда проводилась компания по перевоспитанию блатных, и получил Федя от государства белую анкету, паспорт и настоящую фамилию — Кузнецов. Живи и радуйся жизни, как всякий нормальный гражданин. Бывшие дружки-подельники из банды Косого хотели посчитаться, но, во-первых, «отступник» мог убить кулаком быка, а во-вторых, сам Миронов, замначальника 22-го дивизиона[15] милиции, пообещал главарю банды, что тот сменит прозвище на «Слепой», если будет замечен ближе, чем за сто шагов от медвежатника-расстриги. Миронов считался товарищем серьезным и, кроме того, советская власть «держала мазу» по выражению уголовников, за тех, кто вступил на светлый путь.

Так что, работал механик завода «Электроаппарат» Кузнецов без оглядки, имел сына лет четырех и от языкатой своей Татьяны сбегал на все лето в лагерь. Здесь он тоже возился с разной механикой, точил железо и, понятно, ведал матчастью. А еще Федя гнал немыслимо крепкий самогон, угощая им Еделева да круг симпатичных ему людей.

Я тоже был в этом круге. С того момента, когда Зеленый вдруг заинтересовался историей. Вернее, не историей даже, а томиком Римана. Обмахивая Рихардом Ф. Риманом потное лицо, оружейник почему-то заглянул в содержимое книги. Одолев около страницы, Федя, хмуря брови, спросил, на кой ляд мне «эта киноварь». Получив ответ, он совсем помрачнел и удалился, прихватив книгу с собой.

В течение дня от Зеленого мчались гонцы с вопросами на бумажках (типа, что такое артефакт), а на другой день, дядя Федя пришел сам. Обернутый в газету Риман был торжественно возвращен, потом из баула извлечен был фирменный напиток и за второй стопкой понял я, почему Федин самогон прозвали «ударник».

Мы по-доброму приятельствовали. Зеленый оказался неглупым человеком, наблюдательным и многое повидавшим. Заметил он и мои павлиньи хождения.

— Страдаешь? — спросил Федя, развешивая только что принесенные плакаты с различными видами запальных трубок.

— Чего ради?

— Да ладно, я ж наблюдаю, как ты за девчушкой этой, Далматовой, вяжешься. Как, брат, нитка за клубком.

— Ну, есть немного.

— Хм. Было б немного, ты б тогда пиво в буфете дул. С раками, — оружейник пыхнул облаком свинцового дыма. — Чего ты в ней рассмотрел? Худющая, как чалка.

Внезапная куча «юных ленинцев», перебивая друг друга, обступила Зеленого:

— А сколько мертвое пространство у танка? А какой прицел берут на самолет? А на пристрелку винтовки?

Разобравшись с «головорезами», он посоветовал:

— Вон, Ермак Наташку лучше за дойки потягай.

— А тебе, Федор Иванович, если дама поменьше трех обхватов, то и не женщина. Плохо от такой не будет?

Федя бормотнул тихим смешком и, ковыряя лунку для чинарика, ответил:

— От хорошего плохо не бывает. Вон грек твой что написал: «древние эллины воспевали здоровых женщин, способных к многократному деторождению». А греки, брат, это… сам понимаешь!

— Да ну! Греки, брат, женщин только воспевали, а в «этом деле» больше пользовали друг друга.

— Э-кг-хм… Ведь какие мужики серьезные были, полмира завоевали, а вот на тебе… — Зеленый вздохнул, сокрушаясь о древних, но тут-же перешел к более животрепещущим делам.

— Тут другое, студент. Я видел много, так что послушай доброго совета: беги. Она дама крестов, барышня эта. И скоро за нее мужики на части рвать будут друг друга. А ты, если хоть на один узелок с ней завяжешься, то уж до гроба. И любить не будет, и прочь гнать будет, а ты все одно, как дурной налим, за светом поползешь.

Федя встал, сморщил красный, в прожилках нос и предложил тяпнуть «по сто». В подсобке, за железной решетчатой дверью, было прохладно и темно. Стоял там длинный ряд запертых шкафов, единиц в семь, чье содержимое было знакомо только оружейнику.

Черт его, что он там держал, может, просто отмыкал закрытые замки, разнообразя досуг, не знаю. Самогон, во всяком случае, там не хранился, — мутная бутыль стыдливо пряталась под рогожей в мятом ведре. Рогожное одеяло светило дыркой, в которую пролезло стеклянное горлышко.

После первой, Федино лицо поплыло бугристым добродушием помидорного цвета. Щеки начали обрастать ямочками, подбородок наливался, как у брачного жабона, и еще казалось, что вот-вот сожмутся толстые губы и сделают смешное «бррр».

Я затих в ожидании второй. Однако нетерпеливое бульканье из горлышка заменило другое бульканье из другого горлышка — побольше и помощнее. Зеленый помотал головой:

— Не, студент, больше тебе не наливаю.

— Это почему же? — «Ударник» ударил в голову, и Зеленый немного качнулся вверх.

— Напьешься опять, упадешь, заснешь. Кому тебя тащить? Я на работе, а Далматовой не под силу твою тушу волочь.

— А с какого интересу ей таскать меня потребуется?

— А ты у нее спроси. Тянула ж она тебя из канавы, свинью бурую, аж до мостика.

— Ты что, Федор Иваныч, пороху надышался? Это когда такое было?!

— К-а-а-да! — Зеленый вытянул губы в трубочку. — Когда ты, как бревно, из кустов на поляну к девкам выпал.

Вот это заход. Бедная девочка еще и перла меня по откосу метров шестьсот. Я осторожно спросил, открыв один глаз:

— Федь, а я ничего такого?..

— Ничего. Только гитару требовал, да еще врал, что тебе кто-то ногти пообкусывал.

— А зачем гитару? Я играть не умею.

— Ну, эт я не знаю, — Зеленый, спрятав подпольную емкость обратно в рогожу, наморщил лоб. — Ты, если пить не можешь, не пей. А то, что это?.. Прибегает ко мне Зинаида Колчева, чуть не ревет: пошли, мол, дядя Федя. Там наш инструктор пьяный, как грязь валяется. Я, понимаешь, туда, и на тебе — герой. В костер упал, девок напугал.

Мощно тогда я долбанул. Факт. Но, чтоб с песнями и провалами сознания? Вот не было Зеленого, хоть стреляй!

Федя как мысли читал:

— Ты что, вообще ничего не помнишь?

— Почему не помню?! Вокзал помню, как пили там с Валькой, помню. Потом назад шел, потом ведьмы эти…

— Чего?

— Ведьмы, — тоскливо проговорил я, пряча глаза.

— Н-да, — буркнул Зеленый. — Чего ж ты напился-то так?

— Друг приезжал, из Ленинграда.

— Тоже студент?

— Не, Валька танкист. Он в городе на бронекурсах усовершенствования комсостава был.

— Это он из Питера сюда ехал, чтоб нажраться?

— Уезжал он, Федор Иваныч. Назначение получил и уехал.

Оружейник, сопя, вытащил бутыль и разлил еще по «стаканычу».

— Ладно, Андрюха, давай за него. Армейские в случае чего первые полягут. И еще, чтоб никогда вся эта мудрость стрелковая не пригодилась.

— Да ладно, че там, — я одним махом опрокинул стопарь и затянул: — «На отлично мы умеем бить гранатою врага».

— Хватит визжать, — от моего пения Федя стал каким-то уксусным. — Лемешев выискался. Ты объясни лучше, чего вас на эту войну так распирает. Я понимаю, Валька твой, это его хлеб.

— Валька лопух, — я приставил к ушам ладони и показал, какой лопух Валька. — У него финны танк сперли.

— Как сперли?!

— Да так! Днем подбили, а ночью утащили к себе. Лапоть он, а не бронетанковый командир.

— Сам ты лапоть! — оружейник почему-то обиделся. — Человек голову под топор подставляет, а ты разве что таракана шлепанцем прибить готов. Как пули над ухом свистят, забыл уже?

— Можно подумать, что ты их кучами из угла выметаешь.

Федя, правда, один срок пилил сосны за вооруженный налет на склад Ленинградско-Рижского депо. И мутнели слухи, что «овоэнкапээсовская стража»[16] сама не справилась, так что пришлось подкреплять защитников депо отрядом конной милиции.

Ну и черт с ним. Тоже мне — Герой Гражданской.

Зеленого мои сомнения больше не томили. Он, оказывается, уснул, подлец. Откинулся к несгораемому шкафу и сопит в ноздрю. Я потихоньку стал выбираться на воздух, но дядя Федя задержал этот порыв:

— Так ты осторожней с девушкой, на нее Ероха западает. Шпана отпетая.

Федя опять закрыл глаза и погрузился в сон окончательно, став похожим на большой черный мешок возле сейфа.

Вскоре девочка с серо-ледяными глазами стала еще более незнакомой и далекой. Уже нельзя было вот так запросто подойти и заговорить с ней. А те эпизоды, где я (когда-то!)гонял ее за мишенями, обзывал Розой-Мимозой или мог вообще заставить по десяти раз повторять упражнение на стрелковом тренажере «Альмина», вызывали удивление и досаду (сейчас бы так!). Но теперь даже мимолетная ее улыбка причиняла такую радость, после которой надо было еще долго приходить в себя.

Подойти бы налегке и, заведя непринужденный разговор, погулять вдоль поросшего ивняком берега!

Подошел. Завел. Сбиваясь с голоса, плел какую-то чушь. И ретировался, чувствуя, ухмылки окружающих. Краснея, ушел и бездельничал, пока не был вызван к Еделеву.

Начлагеря, отдуваясь, хлебал сухарный полубутылочный квас прямо из горла.

— Тебе что, Саблин, по шее захотелось?

— Да нет, а в чем дело?

Начлагеря куснул жесткий угол французской булки и, делая навыкат голубые глаза, пообещал:

— Убью паразита, — и без перехода ударил по столу и заорал, смешивая фарфоровый звон падающей утвари с густым бронепоездным басом: — Ты где шляешься?! Два часа ждут! Три занятия пропустил! Твои курсанты ходят толпами по городку и наводят безобразия.

— Товарищ начальник…

— Молчать! — На этот возглас откликнулся только один графинчик, упав на стеклянный бок. — Почему опять напился вчера?

Вчерашний Федин «ударник» давно уже растворился, но кто-то донес. Юрочка, наверное, — комсорг штопаный.

Жуков сидел в углу, составляя отчет, и, вспомнив старую обиду, бросил коротко:

— Гнать его надо.

Я промолчал, а начлагеря, двигая носком сапога упапвшие тарелки и чашки, устало сказал:

— Иди, Саблин, и хорошенько осмысли поведение. И чтоб никаких игрушек с учебным процессом.

Старания не нарушать учебный процесс с моей стороны были честными, только в них сразу появился большой изъян. Ветку Полтавцеву бросили в пионерскую банду «упорядочивать стихию», а занятия в ее группе раскидали на остальных. Так что пятьдесят минут каждого дня Астра сидела за партой около меня, а остальные тысяча триста пятьдесят проходили в ожидании следующего урока.

«Игрушек», согласно приказу, не было, но и самого учебного процесса тоже. На уроках я все больше витал в розовых облаках, думая по капле о пережитом. Ловил ее взгляд, слушал ее голос, вспоминал походку. Тешил надежду, что произошедшее с нами не случайность, а если все-таки не будет больше тонких рук в моих ладонях — я по-любому счастлив. Тогда принцесса станет мне звездой на далеком горизонте, которую можно видеть и говорить с ней иногда. И того факта, что она есть на свете, хватит для счастья с головой.

Не шибкая сноровка в общении со слабым полом играла особенно злые шутки из-за многочисленности свидетелей. Каждый раз, когда удавалось поговорить с принцессой, на меня будто надевали пальто из детства — короткое, широкое и клетчатое. В нем я чувствовал себя абсолютным кретином. Правда, однажды случилось поговорить почти наедине, не считая двух тупых пионеров, неспособных запустить простейшую радиосхему. Астра остановилась около них и, наклонив голову, спросила:

— Что, батарейка сдохла?

— Чего это сдохла? Новая совсем, мы ее в «Радиомузыкальных изделиях» брали!

— А ну, дай. — Принцесса потерла «жопку» о ладонь, после чего вставила ее обратно в гнездо. — Включай.

Пионер дал ток, тут же раздался не очень сильный взрыв, и повалил черный дым. Юных радиолюбителей как ветром сдуло, а принцесса, задумчиво глядя, как в пламени корежится доска с проводками и лампочками, укоризненно сказала:

— Ну что вы застыли, давайте тушить.

Вместо земли я схватил и бросил в огонь пригоршню сухих елочных иголок…

Ко всему прочему, принцесса зачастую пряталась среди подруг, соглашалась повидаться; не приходила и белозубо скалилась, когда я в очередной раз казался нелепым. Все это переживалось мной в полный серьез, хотя по здравому соображению могло только развеселить. Но беда в том, что все здравые мысли отлетали при одном лишь взгляде в ее сторону.

И я сорвался, впитывая ее буквально всей сутью, когда мы столкнулись однажды в темной парковой аллее. Вокруг не было ни души, готовилось к дождю цветное небо, а сосна вокруг стала ярко зеленеть особым оттенком, который бывает, если курить листья травы, собираемой узбеками в верховьях реки Чирчик.

— Здравствуй, Астра.

— Здравствуйте.

Дальше надо было говорить о чем-то таком, но приходившие на ум слова тут же смешивались в кучу, из которой удалось вытащить лишь одну фразу. Про погоду. Что-то там про солнце и воздух.

Дождь из намечающегося переходил в моросящий, поэтому вежливо угукнув, принцесса опять замолчала. Но по ее лицу побежал, на секунду оглянувшись (мол, что там дальше), огонек интереса.

— Андрей Антонович, вас что — били в детстве?

— Кто?

— Ну, я не знаю… папа, дедушка.

— Вообще не били!

— А чего вы испуганный такой? Или это лишь, когда вы рядом со мной?

Победив «морального противника», она отвернула голову, скаля зубы в ехидной усмешке. А через секунду хохотали мы оба, потому что из леса прыгнул чумной заяц, сначала ударившийся о мою ногу, а потом об сосну. Обезумев до полного ужаса, лопоухий унесся туда, откуда прибыл.

Смех ее звенел в косых потоках дождя, наполняя душу серебром. Я держал в руках ладони принцессы, а девочки-сосны шептались над нами, скрывая то, что принадлежит лишь двоим. Разбухшая от сырости беседка, где мы прятались от дождя, превратилась в сказочный дворец.

— Позолоти ручку, молодой и красивый! Всю правду расскажу. — Астра гадала мне по руке, напророчив любовь и разлуку. Выпала мне дальняя дорога и две разлуки с любовью — одна разлука длинная, другая короче, но в ближайшем будущем.

— Скоро?

Принцесса опустила за пазуху полученную трешку и пообещала:

— Скоро!

И долго еще длилась бы аркадийская безмятежность, если б не нарушила ее Совета Полтавцева. Потрясая бумажным пакетом, она вымогала плясок:

— Танцуй, Андрюня! Тебе корреспонденция в виде закрытого письма, — и, не обращая внимания на застывшую Астру, вякнула: — А. Саблину в собственные руки от Ольги Романовой. Ленинград. Набережная Мойки, 59.

Не знаю, как бы сложилась судьба Полтавцевой. Может, моя снежная королева превратила её в айсберг или торос, а, может, я умертвил бы более дешевым способом. Но кто-то позвал Ветку из-за ограды и она ушла. А я, не заглядывая в конверт, располосовал его на бумажные ленточки, которые выбросил в лужу.

Снегурочка молчала, я тоже, солнце опять юркнуло в тучи, готовые пустить вместо августовских капель холодные снежинки.

Когда мы расставались на влажных ступеньках, Астра спросила:

— А кто она, эта Ольга?

Брошенный с ее стороны убогий мостик между нами стал для меня важнее тысячи Ольг, вместе взятых. Я впервые до конца это понял и дал отчеркивающий прошлую жизнь ответ:

— Так, уже никто.

Я заступил на дежурство по лагерю в ужасном настроении после Ольгиного письма. Заинспектировав южные ворота, пошел к северным, которые почему-то назывались «березовые мостки». Уже издали было заметно отсутствие часового.

Дрыхнет, гад, в будке. Или пересмеиваетсяс девушками из полеводческой бригады, обосновавшейся неподалеку. Поискав негодяя в поле, я вернулся и завернул прямо в кусты. Может, там удастся взять с поличным караульного разгильдяя, а уж, накрыв, отвязаться по полной и спускать с подлеца шкуру до полного восстановления утраченного равновесия. Можно было снимать с подлеца струж…

К воротам бежит Астра. В этот момент я почему-то подумал, что, сколько не занимайся со слабым полом легкой атлетикой, все равно бегают они неправильно, далеко назад откидывая руку. Лицо принцессы освещается изнутри тем самым, что распахивает глаза и растягивает улыбку пятикласснице, получившей в подарок бархатного медведя.

Я спешу к ней через обсыпанные ряской лужи, но Астра уже выскочила за ворота. Взмах моей руки останавливается и оклик спотыкается в горле, потому что я понимаю — свет ее лица не для меня. Астру хватает на бегу какой-то «гопник», она весело кричит: «Ерохин!». «Гопник» прижимает ее к себе и смеется, латунной фиксой освещая местность километра на два.