ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Глава 12 Поиск

— Вас, товарищ подполковник, и в могиле не забудешь!

Евграф кивнул и принялся ходить вокруг места, где лежала медсестра, с каждым оборотом сгущая лед вокруг себя. Это было схоже с первым предосенним холодком, кусающим пятки на балконе, куда ты раненько выскочил курнуть папиросу.

— Вот чего ты хамишь, Саблин? — прищурился Полюдов. — Нет бы сказать: виноват, упустил трофей. Откуда такая непочтительность? Может, наследственное? У тебя в роду анархистов не было? Нет? А протопопа какого-нибудь из раскольников? Тоже нет. Странно…

Я молчал. Через внешнее спокойствие начоперода пробивались сжатые в ярости кулаки, скрываемые неуместными восторгами по адресу местных пейзажей.

— Воздух какой, а?! Деревья, цветы — чудо просто, город-то без кустика, без елочки. Всюду камень, как в сказке! Не читал «Каменный цветок»?

— Не читал.

Я рассматривал носки своих сапог в тоскливом ожидании приговора. Так напортачить! Так г л у п о напортачить, когда все уже было сделано и оставалось только доставить Марвич в контору.

Подполковник мельком посмотрел на часы и пошел к ограде. Хромает Полюдов, и его, видать, покрестило немецкое железо.

В притушенном свете фар «эмки» Евграф измерял мои таланты к осмысленным действиям.

— Ты уверен, что Марвич после разряда стала нормальной? В смысле, человеком. Подумай, старлей, может ты в «рельс бьешь»?

— Евграф Еремеевич, у нее регулярные пошли, — вспомнил я забытый довод, и Полюдов, чмыхнув, пообещал за поимку медсестры новый орден с золотом[49]. А если нет — велел на глаза начальству не показываться.

Где-то в середине мая возле кинотеатра «Правда» стался большой переполох. Испуганные граждане метались по тротуару, давили друг друга, ломали двери уцелевших шкафов и рушили антресоли в поисках не понадобившихся в прошлую осень противогазов. А газа и в помине не было. Просто, узбек-повар из того батальона, что расположился между Звенигородской и Социалистической, созвал личный состав к обеду ударами в рельс. Солдат был в городе второй день и не знал, что для ленинградцев это означает сигнал химической опасности.

Ложная тревога влечет за собой неправильные действия. Если «подкидыш» Таня, значит, недавний случай на башне энергозаслона расшифрован, и мы знаем, как действовать. Если нет — будем искать дальше. Но для этого надо быстро найти Марвич и доставить в лабораторию.

Задача тем и осложнялась — цейтнот. Начальник оперотдела Полюдов подключил еще двоих и дал машину для оперативности.

Одним оказался Костя Волхов, недавний товарищ по оружию с удивившей меня коробочкой. Второй звался Михеем Сарафановым. Сильный и хитрый, пожалуй, лучший из ликвидаторов «конторы», он имел на боевом счету далеко не одну нейтрализацию.

И вот этими ветеранами поставил меня командовать Евграф. Оригинальное действие. Особенно, если взять во внимание полюдовские недоговоренности. Дай он наводку, так и дело не буксовало бы с самого начала. А так — думай, сомневайся, сопоставляй факты и вопросики эти… Вот к примеру: какой для Евграфа тайный смысл в том, как лежала перед похищением Марвич — на спине или на животе? Потом все факты надо рассмотреть вкупе с общеоперативной обстановкой и сделать выводы.

Хотя?.. Они никого ни к чему не обяжут, мои выводы, отчего ж не пофантазировать?

Первое: почему все на скорую руку? Второе: почему мне дают персональный автомобиль Евграфа, и третье — почему меня поставили командовать?

Так. Значит, в командирах я случайно. У спецов принято ставить на командирский мостик того, кто начинал дело; остальные помогают, даже если они старше и опытней. А то, что я совсем недавний «спец», так на бесптичье и жопа соловей.

Максимова в ближайшее время все равно не поднять. Авто Полюдова это не от заботливости, а от того, что Старо-Муринский заградучасток (это их башня накрылась) всего лишь в полукилометре от злосчастной больницы.

Тогда полюдовский «шухер» объясним. Тогда понятно и личное участие подполковника. Удивляет, как говорится, другое: почему листик с портретом Тани, оброненный Полюдовым в машине, отличается от тех, что роздали нам? На полюдовской ориентировке, сделанной с какой-то старой фотографии, медсестра выглядела младше, был на ней непривычный глазу наряд, и вообще была она скорее похожа на мою Астру, чем на Таню Марвич.

Короче, будем искать медсестру, не углубляясь в мелочи. А если отбросить мелкие шероховатости, то, что мы имеем? Одни вопросы.

Башня рухнула через пять минут после полуночи. А ровно в полночь Татьяна приняла смену в амбулатории. Без опозданий. Рюрик клялся, что «минута в секунду, только волновалась и бледная была». А за пять минут добежать сюда от башни?..

Умеет «подкидыш» перемещаться за миг на километры или может находиться в двух местах одновременно? «Подкидыш» — это обычный человек с необычным энергополем или неопределенной природы сущность? Известно, правда, что никакой прибор и никакой, даже самый сильный, «интуитив» не определит белый поток энергии «подкидыша». А тот не знает своей силы, не знает, что опасен, и незнание делает его неуязвимым для нашей контррразведки, разыскивающей пособников ОРВЕРов среди людей.

Не знаю, есть ли жизнь на других планетах, но если бы на Землю напали марсиане-зоотавры, питающиеся кровью детей, и тогда нашлись бы иуды.

— Ну что, командир, — сказал Сарафанов, открывая заднюю дверцу «эмки», — «подкидного» ищем, да еще с живыми пособниками?

Выехав с больничной дорожки, водитель остановил машину и спросил:

— Куда теперь?

Сарафанов предложил к Неве. Налево — там наш патруль торчит, направо — милицейский, с указанием проверять в с е машины. Если похитители умотали на транспорте, проскочить они могли только по Менделеевской.

Прямо, так прямо. Надежда отыскать беглую ведьму рассеяно теплилась все это время. Но зачем Полюдов бросил нас по следу истекающего маслом автомобиля? Как-то не верилось, что утащили демоны медсестру, погрузили в авто и увезли. Чушь это. Не ездят они в экипажах. Была, правда, история о сером «Бенце», но с того времени прошло уже лет тридцать. Подручные ожившей куклы парикмахера были нейтрализованы в 1916 году легендарным ротмистром Хомутинским, а сама она, избежав ротмистровых «рукавиц», смылась в Европу. Может, и здесь не обошлось без «подручных»?

Конечно, автомобиль единственная зацепка, но уж больно куцая, как натянутая впопыхах детская кепочка. Грубый допуск.

И это незримое полюдовское присутствие за спиной…

Заливающий дорогу свет внезапно разметало огненным столбом. Потом еще один столб подрубил ветхий двухэтажный особняк и старичок, пыльно вздохнув, сложился на тротуаре. Посыпалась в стороны утренняя хлебная очередь, проходившие колонной детдомовцы заметались на дороге. Какой-то боец схватил двух из них и затащил в парадную. Поднял перепуганную насмерть девочку моряк, а возле убитой учительницы остался лежать полосатый детский мячик.

— Стой! Куда?! Стой, говорю! — усатый красноармеец держал за руку тоненькую девушку с комсомольским значком.

Две ее спутницы обернулись, а сама удерживаемая заплакала:

— Дяденька, пустите, у нас смена начинается. Мы для вас поршня точим на «Лесснере».

— Старлей, ехать надо, — озабоченно глянул в сторону отодвигающихся разрывов Михей. — Их обстрел, может, накрыл. Или задержал нам на удачу.

Он повернулся к шоферу, ворчащему о несобираемых костях:

— Погнали!

Тяготеющий к безопасному пребыванию в подвале водитель перекрестился и, отчаянно заломив неуставную фуражку, понесся «вдоль по Питерской».

Взрывы бухали уже на юге, а здесь только кривлялся огонь в окнах уцелевших зданий да выжившие их обитатели глядели на горевший очаг. Убитых не было видно. Не то чтобы их не было вовсе — костлявая имеет свой процент с каждого обстрела, — просто, жертвы остались в каменных могилах домов, окруженные, будто древние пращуры каждодневными вещами, хоть и не нужны на том свете вазы, чайники и плюшевые зайцы. Рушившие улицу немецкие фугасы остальным домам добавили осколочных шрамов, но хотя дорогу усеивали тяжелые обломки, ехать было можно.

— Ну что, что дальше? — вслух подумал я.

Сарафанов придвинулся, положив локоть на спинку моего сидения.

— Давай, может, тут покружим? Пройдем по задворкам, РУНой потыкаем.

Волхов отозвался из темного угла:

— В носу пальцем потыкай.

— Не, ну давай тута засядем. Подумаем, с перерывом на обед. Сам-то, что предлагаешь? — Михей и не думал обижаться.

— Да не знаю я, — сморщился Костя, надевая наушники. — Хотите — давай кататься.

Я все-таки решил ехать дальше. Какой-то неведомый зов манил к островам, завлекая смутным дрожащим порывом в набережную дымку. Не в мусорных Бабуринских переулках, а там, в соленом воздухе моря, летит неведомый Марат, похитивший мою добычу. Где он сейчас, да и существует ли? Хрипел его имя доктор в больничном саду — и что с того? А от наших версий разве больше толку?

— Слушай, что ты все нюхаешь там? — откомментировал Волхов мое очередное высовывание из окна. — Сломаешься на повороте.

Такой оборот мне совсем не понравился. Костя, конечно, умный, и в «спецуре» не новичок, но устраивать махновское партизанство я не позволю. Поэтому пригладил его слегка:

— Товарищ Волхов, ваши хохмы в отношении старшего по званию считаю неуместным и вызывающим. Потрудитесь не распускать язык.

Обиделся, отвернулся к окну. Ничего, пусть откиснет. А то он, видимо, считает военную дисциплину чем-то вроде прописных, но необязательных к выполнению, девяти заповедей.

Волхову много спускается за мастерство. Он был в отряде боевого применения, испытывающем разработки умников из ГНТО, а всякие хитрые штучки, рвущие ОРВЕРов на части, бойцы очень уважают. Не пойму я его — учился на филфаке, потом к физике метнулся. Понял, говорит, что не сдвину камень мироздания силой мысли, и решил одолеть его электрическим полем. Костя ушел в ополчение с пятого курса физмата, и, уцелев в хаосе первой атаки на Ропшу[50], попал в госпиталь на Суворовском проспекте. Там и отыскали парня комендатурские вербовщики.

Волхов дулся почти до самой набережной. А потом перестал; за трехэтажкой кинулся вправо тощий проулок с десятком домов у обочины, и в нем стоял, перевалившись через бордюр двумя колесами, черный «ЗИС» с хлорными цифрами 46–33 на заднем борту.

— Вот он! Поворачивай.

Надо было сразу бежать к грузовику. А пока наш водила развернулся, пока ударил колесом лежавшую тумбу, пока дал задний ход и, наконец, въехал во двор, фортуна уже показала ручкой «большой привет». Темная сгорбленная фигура прыгнула в машину и вскоре две тройки мелькали уже далеко в арочном проеме.

«Жми!» — орал Михей, и шофер жал, словно дырку хотел сделать на месте педали газа. Нас мотало и вверх, и вниз, и вбок, и если бы не дополнительные рессоры, ландо разбилось бы в первой канаве-перекопке. А так лишь звякало нечто в сложном автомобильном организме, да еще к радикулитному напряжению кузова добавился вой подшипников.

Те, что были в грузовике, сначала не заметили погони, а увидев, сразу же стали стрелять, разбив нам боковое зеркало. Держась за поручень, я глядел на прыгающий в ухабах черный «ЗИС», когда вдруг появилось голубое свечение в кабине.

— Защита, — успокоил меня ставший заботливым Костя. — Хрен знает, что у них там… Не помешает.

Я кивнул и приложился к протянутому им наушнику. Наверху что-то не срасталось и Полюдов нецензурно торопил нашу группу. На закуску сказал:

— Спишь долго. По приезду, я тебе переходящую пожарную каску вручу.

Разозленный, я в колесо попал лишь со второй обоймы. «Зис», подстреленный на полном ходу, развернулся с лихим выворотом и медвежьим раскачиванием.

— Костя, держи водилу! — крикнул я и выскочил, забирая влево.

Всего-то метров десять было до цели, однако, уже перемахнув через капот, мне стало ясно, что незнакомец уйдет. Он прыгал гигантскими скачками, умудряясь держать на плече соскальзывающее тело медсестры. Да еще и стрелял.

— Стой! Стой, с-сука! — бранился Михей, вырывая зацепившийся наган. — Убью!

Но прыгун вломился в окованную железом дверь и исчез в подвальчике. Такие строения очень удобны для всяких беглецов, дезертиров и прочих уклоняющихся от мобилизации. Окошки в них крохотные, разве что спьяну и попадешь. Брать с боем подобную фортецию, имея голый пистолет, — гарантированная дырка в брюхе и место на кладбище. Тот же, кто сидит в подвале, защищен от превратностей огневого контакта хорошей стеной, которая всегда тем толще, чем меньше в ней оконца. Обороняющийся может отстреливать наступающих, не особо рискуя ни жизнью, ни здоровьем. Если, конечно, умеет владеть оружием.

Этот умел. Положил нас, родимый, как горошины в стручке, а на любое движение палил так щедро, будто у него за плечами городской арсенал.

Сарафанов забрался в яму около двери, но лавров не снискал. Чтобы проскочить дальше, ему требовалось выйти за расколотый кирпичный уступ, где попадал в сектор обстрела.

Ожидая, пока у стрелка закончатся патроны, я поглядел назад — как там Волхов.

— Я здесь, — отозвался Костя из-за баррикадного мешка с песком.

— Что их водитель?

— Не знаю, я его ЭТРом обездвижил. Вроде не ОРВЕР. В морской форме, письмо при нем, якобы от мамы из Челябинска. А тебя Полюдов опять зовет по рации.

Сквозь царапающий шелест и треск радиоволны принесли диетический баритон Евграфа:

— Долго чешетесь.

— Ну, извините. Как умеем.

— Щетинишься, ротозей? — голос начальника подернулся изморозью. — Надо было смотреть лучше, — и чмыхнув, продолжил: — Докладывай.

— Объект предположительно обнаружен и укрылся в каменном строении. В строение проникнуть не могу — блокирована дверь, и объект ведет огонь из пистолета.

— Ну и что делать собираешься?

— Я думаю, человек пять стрелков подключить, с автоматами. Какая-то часть проходила на Сестрорецк, возьму из отставших.

— Хорошо. Только тебе осталось минут… минут пятнадцать.

— Товарищ подполковник! Я не успею. Мы не готовы!

— Все. Это приказ. И чтоб Марвич не зацепили своими подключениями.

Не знаю, как бы все сложилось, если б не двигалась по проспекту автоколонна. Уже исчерпали мы к этому времени пришедшие на ум способы извлечения затаившегося похитителя. Косте пилотку порвали в клочья меткие пули, Сарафанов распластался около железной двери, а подвижек не было.

Был только избыток усердия, и когда задыхающийся грузовик вытянул из-за поворота куцую пушчонку, решение созрело в какой-то суетливой горячке — лишь бы делать что-то, лишь бы не торчать пнем, считая уплывающие секунды.

Пушку я расположил за обочиной, вправо от амбразуры подвала, и, дождавшись, когда Сарафанов очистит площадь боя, крикнул, не прислушиваясь к ответу:

— Выходи, падла, а то похороню там! — И обернувшись к бледному заике-сержанту, скомандовал: — Орудие к бою. Цель номер один — подвал разбитого здания, возле телеграфного столба. Болванкой!

Вести огонь из пушки по врагу доводилось мне всего трижды. Самый первый раз на Даугаве, где командарм-8 пытался собрать разбитые свои части. Кровавый июнь 41-го разбил нашу сказку, но тогда мы еще этого не знали и неотягощенные незнанием бились до смерти в пограничной баталии. Тогда у людей еще не ослепла вера, а бесчисленные наши танковые атаки позволяли думать что вот-вот, вот еще чуть — и повалится наземь фашист, и пойдет Красная Армия на запад, освобождая трудящихся всех стран.

В тот первый бой батарея дала всего два залпа, а потом немецкие самокатчики стали долбить осаждаемый берег из пулеметов. Мотоциклистов прогнали, но быстрые и наглые, как мухи, они постреляли лошадей, а вытащить орудия из чавкающей грязи вручную мы не успели.

Зато второй раз стрелял долго и от души. Только вот не попал никуда, потому что не мог брать верный прицел после двухсот грамм, а без водки тащить полуторатонную «дуру» восьмой или девятый раз бросаемыми на пулеметы красноармейцами было невозможно.

А за третий бой получил я Красную звезду. Тогда уже меня поставили комиссаром упредзаслона, и в одно замечательное утро выяснилось, что кроме нас и покалеченного батальона НКВД перед немцами больше никого нет.

— Эта дорога последняя артерия между Вешенками и Дятловым, — водил забинтованной рукой, с одним торчащим пальцем, чекистский майор Гараев и обильно уснащал воздух матюком, — у меня… две… пушки, бери… их политрук, и… держи, сколько можешь… развилку.

Первым же снарядом разбили мы немцу ходовую передачу. И сидело, видно, с нами «индейское счастье», потому что следующий выстрел, по выражению матроса-наводчика, тоже был «фартовый». Легкий «панцер», то ли по дерзости своего командира, то ли от дурости, обходил своего незадачливого предшественника почти боком к нашей позиции. А много ли надо 20-ти миллиметровой железной коробке с бензиновым движком? Попал наводчик в самую башню, а там своих порохов под завязку.

Когда ветер, сбив дымную шапку, дал узреть плоды ратного труда, немцев уже не было. Танкисты не стали испытывать судьбу. Их машины гудели в тихом овраге, налаживая обушок для следующего удара, и потихоньку размножалась пехота. Бить они станут в другом месте, благо наша истаявшая дефензива походила на гнилой забор — один столб подпер, а другой рухнул. Поэтому и вынесли мы одну пушку метров на двести пятьдесят ближе к правому флангу.

Орудийные расчеты были флотские — из тех остатков морпеховских цепей, что атаковали Красное. Не шибко умелые и без тени смущения. Опуская боковые упоры, кто-то схватил замок и отбил пальцы, ящик со снарядами упал на землю; остальные силились перевести орудие в боевое положение, пока я не откинул крючки.

Но уже звенела далекая песнь мечей, которую помнят еще древний Дербент и стены византийских городов: «кажи, враг, лик свой и пусть родившая тебя готовится к плачу, ибо остр мой клинок, а рука не знает пощады».

Глаз еще косит назад, подмечая спасительную дремучесть леса, фотографию любимой прижимает к сердцу ватная рука, и складываются губы в прочно забытом «господи, помоги», но, когда плеснет в глаза красный туман, солнце будет промывать лучами каждую грань.

Когда задрожит в испуге земля, одеваясь в огненную шубу, и плавится в черном дыму ревущее небо, а упавший набок горизонт наматывается на каждый в отдельности видимый гусеничный трак — тогда и рвется миллионолетняя нить, свитая дрожащим сонмом предков. И будто чужое крыло несет тебя в захватывающую дух высь, бетонируя дух и плоть. И не производным человеческого гения видится уже стальная коробка с пушкой, придуманная людьми, людьми построенная и людьми же управляемая. Не дело это рук человеков — а зверь, плюющий огнем.

Но и ты уже не есть человек в этот бесконечный миг. Ты сам разящее железо, не подверженное коррозии смерти. И ничего нет в мире, кроме битвы. И даже мира нет — есть лишь квадрат зеленого поля, на котором ОН и ТЫ, превратившийся в каленый нерв. Ни огня, ни крика, ни рвущего в смерть железа не увидишь и не почувствуешь. Лишь прыгнет в резиновом ободе прицела пятнистое тело врага, сожмется в теле невидимая пружина и распрямится. Ни раньше на полсекунды, ни позже на миг, а именно в ТОТ момент, выбранный летящим сверхразумом, когда закованная в сталистый чугун частичка тебя понесется, вращаясь в косых нарезах ствола, уже выпущенная другим твоим «я». И еще ничего не видно, еще кто-то орет твоим голосом «огонь!», а ты знаешь, что попал! Попал! Гори, с-сука-а!!!

Артиллеристский сержант мучительно отрывал куски слов:

— Я н-не мм-могу, т-т-т товарищ ст-т-т…

Затем появился его командир и, глянув на мое удостоверение, приказал отогнать «Прощай Родину»[51] на позицию.

При этом он кричал заике-сержанту:

— Иди, Ровнов, иди, говорю! Без тебя обойдемся!

— Что, сильно контужен парняга? — спросил я у батарейца.

— Да нормально. Он командир теодолитчиков, беречь надо. — Лейтенант затоптал выкуренную с оказией папиросу и заговорщицки подмигнул. — Может, фугаской с недолетом?

— Не надо. Ткни болванкой повыше, чтоб дверь снести, а там, как бог даст.

— Ага. Только я это… Один выстрел — и к своим, а то комдивизиона казнит своей властью.

— Давай. А если что, вручи своему «особняку»[52] этот номер и спи спокойно.

Артиллерист положил бумажку с телефоном в фуражку и убыл, козырнув.

Выстрел — и расходящееся в ширину светло-серое облако подсветило блеском. Я пригнулся, ожидая рикошета. Снаряд попал в перекрытие над железной дверью и только артиллеристский бог знал, куда полетят обломки. Я потерял те, первые секунды, согнувшись и скривившись, как пацан, запуливший мяч куда-то в окна. А когда пробрался в подвал через дверь-гармошку, Волхов был около медсестры, а Сарафанов целил из угла в угол черным наганом.

У противоположной стенки, шатаясь, падал некто в морском плаще с капюшоном, и когда я присовокупил к сарафановскому стволу свой «ТТ», этот, в капюшоне, обернулся и, переломив себя, попросил не стрелять.

— А ты кто такой, чтоб тебя не стрелять?! — зло бросил поднявшийся Костя.

— Майор Скляров. Контрразведка флота.

Начальник оперативного отдела Евграф Еремеевич Полюдов украшал табачными кольцами потолок, временами совершенно исчезая в белом дыму.

Хотя ни обстановка кабинета — два стола буквой «Т», длинный ряд светлых шкафов, табуреты и «железный Феликс» в рамке, — ни сам хозяин, облаченный в п/ш габардин и нарочитые кирзовые сапоги не могли служить образцами презираемого роскошества, все равно казалось, что попал в барские покои с валяющимися на диванах ночными колпаками и резными креслами-качалками.

Бархатную драпировку на окне мял в пальцах ленивый ветерок, пахло заморским табаком из причудливой трубки и сам Евграф словно полулежал на тахте.

— Как службу несем, бойцы? — процедил он, втыкая длинную дымную струю в падугу, и мы завели нестройную песнь-отчет, по-крестьянски переминаясь на блестящем паркете.

Рассказ сразу же не задался, уходя в сторону от существа дела, и скоро один лишь Костя потешал начальника прогнозами по дальнейшему развитию событий.

— Стало быть, из пушки бабахнули, — прервал Костины экстраполяции начоперод. — Знатно, знатно. Можно было бы похвалить за усердие и наградить часами. Но для разрушения зданий существует специальный род войск, именуемый артиллерией. А спецкомендатура выполняет несколько другие функции. Так, Саблин?

— Так.

— А чего вы тогда из орудий палить стали? Вы боевая группа или отряд синдикалистов?

— Но, товарищ подполковник, а что делать-то было?! — вспыхнул Костя, и столько детской чистоты искрилось в том возгласе, что Евграф не сразу и нашелся.

Он потянул из мундштука дым, закутался египетским облаком и лишь после этого отчеканил:

— Не попадаться.

Затем начоперод поднялся и подошел ко мне.

— А если б ты летчиком раньше был, бомбу сбросил, что ли? — И в ласковости его хихикало зловещее притворство, усиливаемое барским постукиванием трубки: «чуки чуки чук, чуки чуки чук».

— Я, гражданин начальник, между прочим, задание выполнил и Марвич, между прочим, сидит в нашем ВИЗОРе[53], а не у моряков.

Полюдов съел «гражданина» и стал сосредоточенно поджигать черный табак.

— Славно время провели, — чмыхнул Евграф, устраиваясь за столом. — Авто поперек дороги, стрельба прямой наводкой в жилмассиве, плюс взвод моряков, наблюдающих за вашими плясками. Это ты, Саблин, орал там: «Я уполномоченный командир ОСКОЛ, все лицом к стене»? Так вроде?

— Так.

— А ты в курсе, что нашего учреждения не существует в природе, и то, чем здесь мы занимаемся, знают лишь двенадцать человек в Городе?

Полюдов смотрел, как часовщик, разглядывающий винтики сложного механизма, словно оценивая: заменить деталь или, хорошенько почистив, установить на прежнее место.

Как бы в сговоре с начальником, яркий луч пробивался между портьерами, издевательски слепя лицо.

— А ты, Сарафанов, чего кривишься? Больно?

— Больно.

— А ты примочи свинцом, помогает.

Михей, конечно, мог возразить, что в морской контрразведке не мальчики из приюта работают и в подвале могли остаться три наших трупа. Черт бы его подрал, этого флотского майора. Заварил парняга такую густую кашу, что в ней зелеными мухами увязли и контрразведка моряков, и наш особотдел, и даже военная прокуратура.

Недобро глядел Евграф, очень недобро. Колючий взгляд остановился на мне, и ощущение было из тех, какие бывают при вдавливании гвоздя в грудь по шляпку.

— Поедешь в штаб Морской обороны. Разыщи комиссара и нарисуй полную картину происшествия по легенде. Сейчас мандат тебе сляпаем, а то морячки на этот счет всегда нервничают.

Начоперод откинул чехол с печатной машинки. «Ремингтон» был все тот же — облупленный, разве что совсем стерся на металле красноватый знак фирмы.