ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Глава 2 Фронт под линией фронта

Бог весть, когда еще случай выпадет, поэтому я достал бритву и рядом с бабами, полоскающими белье в соседнем дворе, стал водить трофейным «золингеном» по щеке, косясь в зеркало.

Зеркало, видимо, из квартиры эвакуированных, было тяжелое, в золоченой раме с резными лепестками и с претензией на старинность. Я даже стушевался как-то — не вязалась моя физиономия с резнолепестковым великолепием. В таком зеркале нужно расчесывать благородные бакенбарды или завивать поэтические кудри, а не подбривать виски «полубокса», попутно снимая щетину. Ну да ладно. Графов у меня в роду не было: разве что какой-нибудь татарский мурза времен Орды — загораю быстро, лицо за пару дней делается совсем черным, а волосы светлые и глаза синие. В общем, гибрид какой-то. Правда, внешности своей значения особого я не придавал; вот только из-за длинных рук гимнастерку намучаешься отыскивать. Большой размер и рост еще ничего — можно подобрать, а рукава выходят непременно короткие.

Побрившись, я предался отдыху на диванчике в конторе расформированного ЖАКТа[6], созерцая копию картины товарища Розанова «Похороны жертв Октября».

Славно-то как. Даже мухи зудят убаюкивающе тихо. Пивка б «мартовского» или «темно-бархатного» да задрыхнуть часа на два, а то с этим уплотнением рабочего дня без очереди в лазарете окажешься. Это в январе лафа была: лежи себе на тюфяке да оставшиеся калории считай. Фунт хлеба — не ситного, а дикая смесь отрубей, макухи, лошадиного овса и сдобренной целлюлозой муки — позволял еле шевелить ногами. Вот мы и шевелили тогда до ближайшего строения с печью. Такой вот ночной дозор — сплошное нарушение. Но нельзя оставлять улицы без патрулирования. А угрожать людям оружием, как сейчас? А мордой в дерьмоМандрусеву? Ничего нельзя. Даже то, что мы здесь около Владимирской площади — нарушение. Это полоса обороны флота.

Только не переступи я «нельзя», эта немецкая гадина могла бы пройти через фильтр контрразведки. Лунин правильную байку рассказал про деда. Когда в марте чистили город, Агафонов заловил одного типчика. Тоже оказался фрукт: держал на антресолях списки коммунистов и комсомольцев, а в штабе местной обороны самым активным активистом считался.

Эх, если б не Бейсенов, отдал бы рапорт комиссару Теплову и получил законный сон и отдых. Я взглянул на часы — до встречи с сержантом двадцать пять минут — и, развернув страницы тетради, которую всегда таскал с собой, начал зарисовывать по памяти портреты. Блондинки Мандрусевой, хромого диверсанта с медалью, смешного дворника…

Рисовал я неплохо. «Талант» внезапно открылся лет десять назад — еще когда учился в Ташкентской школе пехотных командиров — стенгазеты, оформление праздников и прочая агитация. А в Университете умение отточилось на студенческих практиках-раскопках; наверное, треть нарвской керамики из Себяжья в альбомы перенес. Уроки брал у мастеров, да-с… А-ччерт! Огрызок «кохинора» выскользнул из пальцев и, упав, конечно же, закатился в щель между досками пола.

— Что там? — Лиходей, продолжавший «дознание» блондинки какими-то милицейскими приемчиками, выглянул из-за шкафа.

— Та ничего, карандаш закатился… Кстати, о! Фройляйн, иди-ка сюда! — Я объяснил Мандрусевой, что сейчас мы с ней будем составлять, то есть, рисовать портрет Доктора Маши.

Но все испортило некормленое документами начальство.

— Где охрана места происшествия, где рапорт, где задержанные?! — набросился возникший в окне комиссар Теплов.

— Рапорт вот. Супостаты — вон и вот. Охрана происшествия, в виде Рузайкина, прямо за вами, во дворе.

Теплов засопел и буркнул мне в окно:

— А почему боец с одним штыком, где винтовка?

— Товарищ комиссар, ну разве ж можно Пете винтовку доверить, да еще и с боевыми патронами?

Сейчас будет есть с кашей! Но против ожидания, Теплов начал топтаться на месте и вообще дал слабину, по которой стало ясно, что каша будет на второе. А на первое, видно, будет еще какая-то дрянь вроде охраны завалов.

— Ну, товарищ комиссар, люди вторые сутки без сна.

— Прекрати болтовню, Саблин! — закричал он, махая сжатым кулаком. — Будь здесь и никуда не уходи. Никуда! Понял?

— Понял.

— Сиди безотлучно. Я доложил по начальству, оно знает.

— И что?

— Пакет отдашь. — Теплов отнял от груди красносургучное послание с таким вздохом, будто я рупь за сто его утеряю и добавил, закатывая глаза: — Когда появится человек с «полномочиями», проси его мамой родной, но пусть обождет. Ты никуда не суйся. В самом крайнем случае отдашь бумаги и отправишь Бейсенова. Он в команде…

— В какой команде?

— А-а, неважно! — Комиссар махнул рукой и, заталкивая в кузов грузовика пойманных диверсантов, успокаивал себя: — Может, успеем?

Однако не успели. Едва его тарантас покинул уютный ЖАКТовский дворик, как взвизгнули шины, и высунулся из лихо тормознувшего фургона техпомощи лысый майор:

— Где Агафонов?!

— Товарищ майор, я…

— В машину! Быстро!

— Товарищ майор, мне приказано только в крайнем случае.

Брови лысого грозно надвинулись на глаза, в недоброй паутине которых уже плясало мое тоскливое будущее. Наверное, это и есть «человек с полномочиями».

— У меня приказ, товарищ майор.

Лысый побелел до цвета мамонтовой кости и раскрыл «корочку» — цветной листик на последней страничке удостоверения. Листик имел внизу личную подпись нового командующего фронтом и за любую проволочку в отношении «подателя сего» обещал различные неприятности вплоть до расстрела.

Я даже Бейсенова из таинственно поминаемой комиссаром «команды» взять не успел. На свою беду подошедшего ефрейтора Лиходея забрал майор вместо казаха и уже через четверть часа фургон подъехал к магазину «Силикат».

Ожидавший нас крепыш отрекомендовался капитаном Мальцевым и встретил типично русским приветствием:

— Лейтенант, мать твою! Где вы шляетесь?! До сбора десять минут!

За ним торчали двое и щерились в спину шумного командира.

Странные это были ребята. Один, стоявший вполоборота ко мне, имел манеры правонарушителя, только что покинувшего приемник где-нибудь на Малой Охте или Васином острове. Сдвинутая на затылок пилотка, руки в карманах, ремень прослаблен на кулак, не меньше, а из голенища правого сапога выглядывала рукоять «финки». Рубец ожога на поллица, как последний мазок художника, завершил портрет «гопника». Увидев меня, он отвернулся и отошел к двери магазина. Другой еще менее походил на бойца незримого фронта — слишком молодой и веселый. У него вообще не наблюдалось оружия, кроме узкого черного ящичка. «Молодой и веселый» приподнял пилотку.

— Волхов. Константин Сергеевич.

«Гопник», подбросив ногтем желтую монету, сказал капитану:

— Крысодавы уже в трубе. Вон травка пожженная.

Мальцев принюхался.

— Точно… Чего ж ты молчал, сявка? Ить видел и молчал. Ну, шпана, тебя стенка только жизни обучит!

Я достал документы.

— Товарищ капитан, необходимо вскрыть пакет.

— Ну, вскрывай.

— Нужно ваше разрешение.

— Разрешение! А на горшок захочется — тоже разрешение брать пойдешь?.. Ладно, давай, — сказал он, ломая сургуч. — Ты как первый раз замужем.

Почти не глядя, он сделал отметку и, напутствуя, отдал бумаги:

— Все как обычно. Сопровождаете нашу команду вместе с «плутоновцами». На вас бутафория, ну и если случится — дезертиры, бандиты, плюс обычные граждане, которые могут обнаружиться в подземелье. На огнеметчиках — прочая органика. Правда, с крысами сейчас перемирие…

У меня глаза на лоб полезли от этого заявления, но переспросить не удалось — «гопник» отомкнул дверь, отвесив дурашливый поклон.

— Добро пожаловать, гости дорогие.

Пройдя через подсобку магазина, мы очутились в каменной утробе бомбоубежища. За бункером явно присматривали. Печь-буржуйка была покрыта слоем свежей краски, в углу стопка дров, а большое ведро с кружкой на цепочке полнилось до краев водой.

«Гопник» задержался возле плаката «Изучай противогаз».

— Учи-и-ли, готовились к химобороне, аж подмышки облысели, а толку пшик. Батя говорил, прессформы для резины за золото у немца покупали.

Капитан буркнул:

— Нашел место для воспоминаний.

А по мне, место как место. Нормальный блиндаж: столы, стулья, школьная доска, пучеглазый манекен в противоипритном костюме и набор стендов «готовься к ПВХО[7]». Все по уставу: глазу упасть негде. Только радует удушенный человек с плаката — уж больно красочно изобразил страдальца неизвестный рисовальщик оборонГИЗа[8].

«Гопник» прошелся по комнате, уселся рядом и, пропев «А девочек наших ведут комиссары…», подмигнул почему-то мне:

— Верно говорю?

Ответить я не успел. Снаружи донесся громыхающий топот, и в комнату ввалилось нечто похожее на шкаф в кожаной куртке. Верзила поправил заплечные баллоны с огнесмесью.

— Мальцев, а ты чего здесь прохлаждаешься? Майор давно внизу ждет.

До этого спокойно копавшийся в бумагах капитан взорвался:

— Че ты орешь, верста валдайская! Какого хрена вы спустились, если уговор был встретиться на «грунте»!

Великан хмыкнул:

— Без разведки хочешь проскочить? А не боишься?

Мальцев медленно подошел к огнеметчику, медленно потянул его за пуговицу куртки и медленно сказал:

— Борзеешь? Начальство тебе тьфу, да? На меня опереться ногами можно, да?! — Капитан щетинился, отчего залысины перемещались куда-то за уши. — Двери ногой открывать стал, да? Может, тебе еще и денег занять?!

Амбал попятился на выход и, уперевшись в дверную коробку, звенел баллонами до тех пор, пока капитан не проорал, сотрясая бетонные своды:

— Па-а-шел вон отсюда!

Огнеметчик испарился, а злой вепрь Мальцев, рыча, понесся в дальний угол. Там он отодвинул противоипритного человека, за которым обнаружилась потайная дверь.

Первые сто метров шли по ровному бетону подземелья. Дальше бетон начал трескаться, потом дробиться в мелкое крошево и скоро дорожка превратилась в жидкое, противно хлюпающее месиво. Каким-то образом вода попала в коллектор, и теперь илистая грязь марала дно. Из кладки торчали арматурные стержни, и большого труда стоило увернуться от этих растопыренных железных пальцев.

Пройдя еще метров пятьсот, мы очутились на пятачке. Нас ждали. Недавний амбал-огнеметчик, его неотличимый напарник, и третий — майор, столь же внушительный по габаритам, но с более интеллигентным лицом, покрытым дюжиной мелких шрамов.

Они были невидимо скованы той общностью, которая делает похожими друг на друга совсем не родных, но делающих одно на всех трудное и опасное дело. Что это за дело можно только догадываться, но полтора пуда горючей смеси за спиной автоматически переводило их в категорию «награжден посмертно». Пуля, осколок или какой другой горячий кусок металла, попавший в баллон с керосином, превращают человека за две минуты в сгорающий факел. И хоронить уже некого. Даже кости через две минуты адского пламени сыпались в прах.

Седой лейтенант химслужбы, с которым я в сентябре сорок первого лежал в госпитале на Суворовском, поминал Господин Великий Новгород и подвалы его древних зданий. «Немецкий „Фламен“ дальше бьет, — хрипел накачанный марафетовой дурью седой. — Я фрицев в будку струями загнал и пожег всех. А тот сбоку зашел. Я раньше выстрелил. Только пламя короткое, а немец на сто шагов бьет». Иногда химик ругался: «В баллон парашу всякую пихают, сопло забивается. Шланг рвется — и на десять метров одни головешки». Когда наркоз уходил, лейтенант молчал, потому что смерть — строгая невеста и требует внимание только к себе одной. Бинты и марля — ее фата, а руки в прозекторских перчатках крепко держат избранника. Какие двери выведут из белого лазаретного мира? Куда приведут они? Может, смерть укроет утренним легким платком? Или судьба в фартуке мастерового выпилит тебе деревянный протез. Но может и повезти. Семиликий Ругевит[9] вытащит личное дело с черной звездой и, листая шнурованную бумагу, задумчиво мотнет головой: нет, брат, еще послужи. А потом бахнет папкой и выдаст плац-карту в окопы близ какого-нибудь волховского болота или пропуск на пароход в Невскую Дубровку[10].

Уделом этих троих были питерские катакомбы.

Еще в октябре, в тяжелые дни начала осады, Город наполнили слухи. Детали и мелочи разнились, конечно, зато на выходе этого бурлящего слухами котла было вот что: город и флот в случае прорыва немцев будут взрывать. Тогда я и услышал про «Плутон». Команда состояла из людей, обученных подрывному делу, боевым действиям в подземных коммуникациях, гидротехнике и еще сотне вещей. Подземников сразу же «искупали в чернилах» — обштамповали грифами, из которых самый детский был «совсекретно».

Для чего здесь нужны огнеметы? И вообще, чем они сейчас занимаются, если немцы дошли до рабочих окраин и там зазимовали?

Место, конечно, к романтическим размышлениям не располагает. Пробыл я здесь недолго, а пиявки страха угнездились не только под коленями, но и стыдно сказать в каком месте.

Было в этом страхе что-то от вероятного риска для жизни, немного от неизвестности и очень много от детского страха, который прячется на чердаках и под лестницами, мягко скрипит досками на потолке и только дожидается момента, когда высунешь ногу из-под одеяла.

Где-то рядом Мальцев сыпал проклятьями в сторону «плутоновского» командира.

— Горииванов, где конденсаторы? — доносилось через перебранку его возмущение. — Ты на меня не спихивай, ити его мать! Все снаряжение и карты обеспечивает твоя бригада!

Долго они еще спорили, а потом порезанный шрамами огнеметный майор, подозвал меня:

— Ты здесь поосторожней. Где скажу «беги» или «стой» — исполняй сразу. Иначе амба. Мальцева тоже слушай, его подопечные еще хуже моих будут.

Что он бормочет, какие подопечные? Не, надо чесать подальше отсюда. На воздух, к свету, к людям.

— Товарищ Горииванов, тогда мы лучше поверху пойдем, как-то привычней будет.

— Не успеете. А что будет за опоздание — сам знаешь.

— Да не знаю я! И вообще…

— Старлей, ты пакет вскрыл?

— Да это не мой пакет!

— Отставить!.. Так что, ты давай. Действуй.

Майор двигал своим заштопанным, как с обложки романа писателя-мракобеса М. Шелли, лицом и подумалось: с чего у Горииванова и у «гопника» морды кривые? Майор порезан, сявка пожжен. И что интересно: оба знакомы, как говорится, до боли.

Я немного успокоился, хоть и странно здесь. Майор говорит загадками, Мальцев торочит к поясу железную маску, какие надевают голкиперы женских команд по хоккею, «молодой и веселый» Волхов вытащил пучок цветных проводков и напряженно водит колесики на своем адском ящичке. Только двое из этой компании занимались нормальным делом: гориивановские амбалы вспоминали 1927 год, когда Ленгубсовет физкультуры отменил бокс.

Разные происшествия случались в патруле. Приходилось сидеть в пустынном Александровском парке, ожидая немецкий десант, отбивать налеты на магазины и хлебные ларьки, ловить шпионов-ракетчиков, вывозить пацанов из фэзэушной амбулатории — все они померзли, и мы грузили их трупы, как дрова. Пару месяцев в патруле зимой 41-го — и оставшиеся годы можешь провести в дурдоме на Пряжке. Приходилось даже катать морские мины у побережья, а теперь вот в городской коллектор занесло.

Хорошее место: сырость, гниль, темно и еще, наверное, крысы. «Гопник», кстати, назвал огнеметчиков «крысодавами» — занятный факт. До войны эти звери добавляли хлопот местным жителям. Помню, были какие-то байки про крысиного барона и набеги зверьков на амбары — там они сжирали все, что можно, и отправлялись к Неве на водопой, покрывая склоны серым ковром. Интересно, бродят они здесь или все уже вошли в рацион, вслед за псами и воронами?

Пока командиры совещались, я клацал фонариком, изучая незнакомое место. Плесень, кирпич и грязь. Стены в трещинах, уходящих в боковой тоннель; слепой и короткий, построенный вкрай бестолково, он заканчивался трухлявой дверью с небольшой эмалевой жестянкой. Даже заглянувший сюда Мальцев не ответил, что это за каменный мешок.

— Сколько ходили мимо, а ни разу не видели. Это старый пикет — у нас другие литеры, — он шумно затопал обратно и крикнул в темноту:

— Горииванов! Глянь сюда, охранный пикет нашли.

Майор что-то буркнул и подошел, толкая перед собой Костю.

— Смотри, Волхов, это самый настоящий пост царской сторожевой линии. Можешь замерить, глаз даю, не больше двух «дэ» будет.

— А чего ты так уверен? — скривился тот, щелкая хромированным колесиком. — По-твоему, жандармы лучше нас работали?

Горииванов пожал плечами.

— Жандармы или нет, а двести лет опыта чего-то стоят.

Он поднес горящую спичку к битой эмали.

— Гарда и болотники, одиночные, со стороны Александро-Невской лавры. О! А это что?

Подошедший сзади Мальцев долго разглядывал изображение колеса, в котором спицами были электрические молнии, и в раздумьи щелкнул ногтем по жестянке.

— Хрен его знает. Может, синодальная печать?

Сзади кто-то засмеялся:

— А зачем евреям подземная синагога?

Мальцев на удивление спокойно заметил:

— Ты, Ерохин, наглый и глупый. И если тебе повезет запомнить слово, в котором больше пяти букв, старайся ухватить его смысл. Синодальный — значит, относящийся к синоду, высшему органу русского православия.

Одако Ерохин не обиделся. Чуть ли не водя носом, он светил фонарем на «колесо», а потом сказал неуверенно:

— Надо у Горыныча спросить, видел как-то у него эти колесики.

— Ага! — Один из амбалов покрутил пальцем у виска. — Ты еще в «Скворечник»[11] пойди спроси — там профессора почище Горыныча найдутся.

Ерохин вздыбился:

— Да ты…

— Все, братцы, — капитан развел спорщиков, — через тридцать минут мы должны развернуться под сотым домом.

Впереди шла двойка «плутоновцев», потом Костя со своей «шарманкой», мы с Лиходеем за ними, а замыкал шествие «гопник». Горииванов и Мальцев постоянного места в колонне не имели, находясь в движении между парами.

Изредка Волхов останавливался, поднимая руку. Тогда все приседали, а Костя цеплял на голову черные наушники и водил перед собой искрящейся штуковиной.

Все это было чертовски занятно, только я никак не мог сориентироваться в мешанине «входящих данных». Приборы, тоннели, жестянки с церковными печатями имели для наших сопровождающих какое-то немалое значение. Я лишь двигался в общем русле, полагая, что все разъяснится по ходу пьесы. А вдруг, не приведи господь, придется действовать? Добра от этого будет не больше, чем, если бы посадили меня в штурманское кресло «братской могилы»[12], велев прокладывать курс. Вдобавок устав обязывал искать во всех точках несения службы (и в подземных коммуникациях) следы пребывания организованных преступных групп.

Место, где обнаружились такие следы, выплыло кроваво-кирпичным углом через триста метров. Приемник ливневой канализации. Большой и сильно загаженный. Что-то блеснуло в куче хлама, и я вытащил медный портсигар. Лиходей тоже стал копаться в мусоре, но последующий улов не обнадежил. Попалась рваная калоша с красным треугольником, велосипедный обод и ходики. Порывшись, нашли еще цепочку с гирькой. Костя Волхов зачем-то подергал железную скобу в стене и смачно плюнул. Лиходей изучал содержимое портсигара.

— «Борцы», — вдруг по-детски улыбнулся ефрейтор, высыпая на ладонь табачное крошево. — Довоенные. Прессовки нет, коры нет, хмеля и стружки нет. Бумага папиросная. Сто процентов довоенные, не наш клиент.

Подошел Мальцев.

— Ну, что нарыли, пинкертоны? Улика номер двести пять, таинственный курильщик из подземелья?

А Горииванов ничего не сказал, ожидая пояснений.

— Давняя потеря, — Лиходей помял сырую гильзу, — года два уж, медяшка окислилась.

Я подумал, что Лиходей здесь очень кстати. Раньше он был сержантом милиции и служил участковым надзирателем (в середине тридцатых переименованных в инспекторов) где-то на острове Трудящихся. Из органов его поперли в сороковом, когда некий ретивый политотделец выявил несходство в анкетах разных годов.

В той части личного дела, что дали мне на просмотр, я узнал, что был у него брат Василий, служивший до революции на Кавказском фронте в корпусе генерала Баратова. Лиходей писал во всех документах, что погиб Василий под Хамаданом в 1916-м году. После воссоединения Прибалтики на белоофицерском кладбище обнаружилась табличка «Лиходей В.П. Артиллерии поручикъ 1892–1920», и хотя Лиходей С.П. ничего не знал о Лиходее В.П. с октября семнадцатого, ему поставили диагноз «политическая близорукость» и уволили без выходного пособия.

Зато у нас он был не только как патрульный, но и знал толк в черновой оперативной работе. Комендатура состояла больше из армейцев, поэтому любой человек из милиции города ценился. Милиционер он хоть и бывший, но мастерство не пропьешь, с таким помощником не так тоскливо. Мало того, что за действиями огнеметчиков и мальцевской тройкой приходилось следить, открыв рот, я и свою «оперативно-комендантскую» задачу понимал только в общих чертах. Крепко подвел Агафонов своим ранением. Его инструктировали, как положено, а наш патруль сунули сюда впопыхах, как заплату на валенок.

Легко попасть в ненужное место. По своей ли воле, по злому ли умыслу или просто выполняя приказ. Какая разница? Просто, в одном случае будешь себя ругать, в другом — судьбу, а в третьем — начальство. Но итог всегда один: швырнет о камни, да так, что жив едва останешься, и все твои чувства уместятся в одной фразе: «Во попал!»

Привал устроили, когда миновали узкий коридор — всего полтора метра высотой, — где пришлось идти на полусогнутых. Ходьба гусиным шагом порядком измучила гориивановских ребят с их опасным грузом.

Мы расположились невдалеке от могучей трубы, проложенной рядом с выходом из тоннеля. Куда и откуда она тянулась, никто не знал. Мальцев пожал плечами на мой вопрос. Кто-то видел ее в районе обводного канала, где-то за Площадью Диктатуры, а Горииванов, дымивший самокрутку на баллонах с керосином, вспомнил, как месяца два назад хотели расколоть эту трубу, но молот и лом отскакивали от гулко звенящего чугуна; и автоген не помог, а устраивать взрывные работы в подземелье, конечно же, не стали.

«Гопник» рассказал, как возле какого-то дома ремонтировали мостовую, и строители вытащили здоровенную железяку неизвестного предназначения. И все легко поддержали разговор, избегая реальности. Видимо, подземелье угнетало не только меня, а и конкретно каждого из присутствующих. И то вдохновение, с которым Горииванов расписывал потуги специалистов «Плутона» найти в архивах чертежи загадочного инженерного сооружения, было просто иллюзией пребывания в том мире, где люди ходят по улицам, где светит солнце и весело звенят трамваи.

Двинулись дальше. Шли долго, цепляясь за сочившееся ржавой влагой железо. Остановились у стены, на которой фосфорной краской было написано:

Обнажив головы, стояли молча. Я спросил майора:

— Это что, его могила?

Гориивановская длинная тень чуть шевельнулась.

— Здесь не хоронят. От него почти ничего не осталось.

Не стал я пытать, что и почему. Место, где от человека осталась пара пуговиц, и пряжка от ремня, выглядело жутко и устанавливать истину о произошедшем я не стал. Лучше не брать дурного в голову и закрыть глаза на подземные кошмары. Вот уж название осназовцам подобрали — «Плутон», царство подземного страха.

За какие-то полчаса я сильно устал и что хуже — потерял ориентировку. Пугали мрачные своды и тесные лабиринты в грязных потеках. Давили угрюмые стены, поросшие лишайником. Темень и слякоть. В чью дурацкую голову пришла мысль о бандах, прячущихся на дне, если в самом городе так много потайных карманов, что можно упрятать в них гопстопников со всего союза, да еще и место останется?

— Сейчас перейдем вон те трубы, — Горииванов показал на переплетение унылых железяк, — и, считай, на месте. Отдохни пять минут.

Я присмотрел мягкий на вид бугорок около изъеденного сыростью ригеля и подложил под голову противогаз.

Перед глазами все поплыло. Сначала, как будто дерябнул пару пива, легкий шум и все такое-прочее, потом повело сильнее и уже не хотелось подниматься. Поспать бы часа три-четыре… Мальцев не даст. Трескучий он, как будильник. А здесь славно. Только запашок сладковато-микстурный, смазанный чем-то прелым.

Я чихнул. С пола взлетели белые парашютики, усилив прель. Хм, нормально пахнет. Мне отчаянно захотелось подвинуться ближе к дурманящему источнику, но это оказалось не так просто. Попытавшись оторваться от пола, уперся каблуками в бетон, взмахнул руками, цепляя ладонями землю. Все без толку. Зато окружающее предстало в ином свете. Например, стены, ранее скрываемые темнотой, обрели мягкие контуры. Там прятались плюшевые зверьки, махали крыльями голубые бабочки и садились на оранжевую траву.

Я начал их считать. Сбился. Опять начал.

Все, не могу — глаза слипаются. Спать прямо здесь буду до синих мух и шума в голове. Так спят медведи в своих берлогах. Надо лишь подвинуться ближе к пряной волне, бьющей из стенки. Такой же душок, помню, издавали диковинные плоды, привезенные из далекой республики Эль-Сальвадор дядей Гришей Степановым, механиком торгового парохода «Меч Октября». Да, тот же запах, только с добавкой грибов… Голова, зараза, тяжелая, будто кто свинцом зафуговал.

Я попытался доползти к мухомору-невидимке, стреляющему белыми парашютиками. Повернуться удалось — набок или на спину я долго не мог определить, пока не закололи предплечье маленькие пузырьки. Вытащив затекшую руку, я шлепнул по земле. Пальцы воткнулись в какую-то дрянь, невыносимо отвратную даже на ощупь. Е-мое, это ж крыса! Дохлая. И уже давно — гнить начала. И еще рядом. И там, чуть дальше. Везде раскиданы гниющие тушки. Волна отвращения побежала по телу. Я подскочил, но все вокруг предательски закачалось, пол дрогнул, толкая к стене, обросшей чем-то бархатно-зеленым и шевелящимся в радостном предвкушении; но Мальцев все-таки удержал меня, схватив за воротник шинели. Понял суматошный капитан, во что я попал. Понял, каким-то шестым или седьмым чувством. А Волхов держал меня за волосы и слепил фонарем, отыскивая «красновато-бурые или коричневые вкрапления на кожных покровах лица». Ничего не найдя, закачал для профилактики лошадиный шприц масляной жидкости, а потом шлифовал мне лицо и руки белым порошком до такой степени, что почувствовал я себя судовой рындой. Да ну и пусть. Лучше светиться медным колоколом, чем зеленеть прикормкой этого вонючего ягеля.

Крепко влетело мне за этот привал. Майор Горииванов глядел, будто я обесчестил его дочь, Мальцев выстраивал многоэтажную тираду и даже молчаливые огнеметчики глухо матерились. Только вся эта ботаническая суматоха отодвинулась на второй план — послышалась автоматная очередь и тут же влетел очумевший «гопник»:

— Атас, мужики! Крысы!

Горииванов резко поднялся.

— Ты чего несешь, ляпало?

— Гадом буду, крысы. Стадом прут! — «гопник» скороговорил, часто оглядываясь назад. — Здоровые, как свиньи! Ефрейтор, мудак лягавый, из автоматаих шуганул. В клочья! Валить надо.

Все побежали. Командир «плутоновцев» рысил, прокладывая курс; за ним Мальцев, замыкающие огнеметчики переместились в голову колонны. Перед каждым поворотом майор светил в черноту, а его ребята держали проход под прицелом.

Над ухом рявкнул Мальцев:

— Надевай шлем!

— Какой шлем?

— Как на мне!

Я обернулся.

— Нету такого…

Но капитан в железной маске уже побежал, отчаянно махая мне рукой. В темноте слева стремительное и грозное движение напомнило сход лавины, я вскочил и понесся за Мальцевым.

Хотя бежал я очень быстро, на очередной развилке Лиходей обогнал меня, мотыляя стволом «ППШ».

Оставалось лишь молиться, чтобы автомат случайно не плюхнул в меня свинцом.

Стрелок, мать его! Какого рожна понадобилось дразнить ему крыс?!

Низко гудящая от топота сноровистых когтистых лап, острозубая и беспощадная серая масса не отставала. Я больше не оглядывался.

Промелькнуло несколько боковых коридоров, и мы выскочили на бетонную площадку, в дальнем углу которой торчали вбитые в стену одна над другой железные скобы. Лестница! Наверху болталась полуоторванная железная дверца, а прямо над головой резиновая подошва «гопника».

— Быстрей, пехота, мать твою… — азартно выругался Гориванов, после чего длинная струя из его огнемета прогудела сверху, додав копоти и вони.

А я быстрей не мог — остропалая железяка пропорола рукав у плеча, держа крепко и намертво, не давая сделать шаг вверх.

— Ну че, инструхтор, влип?

Немыслимым образом изогнувшись, «гопник» осклабился, направляя в мою сторону острие «финки». Я вспомнил этот нож, вспомнил его хозяина и понял, откуда этот Ерохин помнит меня.

Мы встречались один раз, весной сорок первого, когда я на три дня приехал в Ленинград и, спеша к Астре Далматовой, столкнулся с ним в подворотне.