Орёлъ i соколъ

2.

На втором году службы Володю Худякова откомандировали в учебку.

Учебка была в городе Омске…

Два месяца были чем-то вроде отпуска, во время которого можно было совершенно забыть про войну и про все что с нею связано.

Пообвыкнувшись в учебке, Володя как-то пошел искупаться в Иртыше. Вообще, самовольные отлучки из части, не говоря уже о купаниях, формально считались большими проступками, но старослужащему сержанту – "дедушке Советской Армии", да еще и понюхавшему пороху – афганцу полагались некоторые поблажки. Даже начальник штаба, и тот, увидев Худякова, неспешно бредущим в сторону реки, не тормозил свой "Уазик", а проносился мимо, нещадно пыля.

Пылевое облако медленно-медленно отползло по едва слышимому ветерку вправо от дороги. Володя сплюнул, откашлялся и невольно взглянул на свои неуставные юфтевые офицерские сапоги… Сорвал пару росших поблизости лопухов, и смахнул с голенищ сухой желтый налет. Внизу за поворотом открывался Иртыш. Широкий. Почти такой же как Волга у них в Ульяновске. А слева от дороги показались четыре домика кержачьего хутора. Володины товарищи ругали его обитателей, называя бесполезными: "ни самогона тебе не дадут, потому как не пьют, ни насчет бабс…" А Худяков ходил туда рядом на облюбованное место, под обрывом, где пустынный песчаный пляж растянулся аж километра на два – на три. Кто его мерил?

Хотя прапорщик Елисеев из санчасти, известный в учебном полку спортсмен десятиборец, бегал тут все босиком с голым торсом. Пробежит мимо валяющегося на песке Володи Худякова и только крикнет, – эй, кончай курить, давай спортом заниматься!

Володя любил здесь лежать, и думать. В прошлом году умерла бабушка Валя и его не отпустили на похороны. Начальник штаба сказал, что бабушка не является близким родственником. Мол, кабы мать умерла… Володя тогда тогда едва слезы сдержал.

Но не стал унижаться – объяснять, что бабушка Валя дала ему самое-самое дорогое – счастливые дни школьных каникул в деревне. А потом прибежал в каптерку к земляку Сашке Старцеву, и все же дал волю чувствам. Поревел.

Через месяц, в своем письме мама написала, что ездила в деревню и была у бабы Вали перед самой ее смертью. И совсем не ожидал Володя от мамы, что она написала, как бабушка "велела ему молиться и в церковь ходить", потому как в тайне от его отца и дедушки Ивана Максимовича, когда тот был еще в должности, покрестила Володьку в церкви. И еще, мама прислала ему крестик простенький алюминиевый, иконку картонную Богоматери Казанской, и молитвослов тоненький в мягкой обложке.

Почтарем тогда у них Леха – дружок его был. Раскрыли они с ним посылку еще по дороге в роту. А не то, замполит бы с этой религиозной атрибутикой известно как бы поступил!

Носить крестик на груди, Володя не стал, нельзя ему – командир, сержант, и вообще… Не положено. Но спрятал крестик в кармашек своей гордости – офицерской кожаной планшетки, которую почти официально носил повсюду через плечо. А потом, когда едва не лишился сумки по прихоти самодура начштаба бригады, что прямо рвал ее у него с плеча как не положенную сержанту срочнику, перепрятал крестик под обложку военного билета, и носил его повсюду в нагрудном кармане – рядом с сердцем.

Володя любил приходить в эту оконечность пляжа еще и потому, что иногда здесь можно было встретить Любочку – кержачку с хутора. Она ходила как и вся ее родня по женской линии, в платке, скрывающем волосы, глухой блузке с длинным рукавом и плотной юбке, скрывающей даже щиколотки. Однако по всем признакам, ноги у Любочки должны были быть исключительно стройными и красивыми. Володя чувствовал это по ее глазам. Легкой походкой, держа пряменькую спинку, Любочка подходила к воде, скидывала простые спортивные тапочки – полукеды, и садилась на песок возле кромки набегающей волны.

Как же ты так загораешь? Разденься! – кричал пробегавший мимо спортсмен Елисеев.

Любочка улыбалась краешками губ и ничего не отвечала. А Володя смотрел на нее издали. И любовался тонкой линией всегда улыбчивого, но в тоже время грустного лица.

Только на второй месяц командировки они с Любочкой все же разговорились. Как то само собой это произошло. И потом она приходя сюда, сразу шла не к воде, а подсаживалась метрах в десяти… Володя понял сразу, чтоб коли родня заметит, не очень ей попало. Любочка садилась на песок так далеко, что бы было можно расслышать слова, но и не напрягать голос. А так – вроде и не вместе сидят – этот солдат, и она – дочка старого кержака Михея Власова.

А как у вас с женихом знакомятся?

Сватают. Нас – староверов здесь по Сибири много. Мы друг о дружке знаем, где невеста, где жених есть.

А если не понравится?

Понравится! А иначе батька так даст!

А за не из ваших, можно замуж выйти?

Неа! Только если он в нашу веру перейдет.

А у вас ведь вера, тоже в Иисуса? Так ведь?

Нет. Не совсем. У нас и книги по другому написаны, и молимся мы по другому.

Но ведь если Бог один? Какая разница.

Нет. Ты не понимаешь, – мягко и тоненько пела Любочка глядя в сторону и вытянувшимся из под длинной юбки большим пальчиком ноги чертя на песке какие то окружности. – У нас правильная вера. А у всех остальных она неправильная. Во время раскола, это еще до царя Петра было, часть русских людей приняли веру новую, переписанную, а мы – староверы, в скиты удалились. Тогда много наших братиев в гарях пожгли.

Как это?

А так – заживо. За веру.

А знаешь, я ведь молитву выучил по молитвослову.

Какую?

Отче наш…

Это хорошо… Но пора мне.

Любочка вскакивала пружинно, и покачивая, как написал бы Лермонтов, гибким станом быстро уплывала по ведущей вверх тропинке.

Аньке он писал часто. Адрес ее он знал наизусть еще с того вечера… Нет, утра, когда проводил ее в первый раз.

Он писал часто, почти каждую неделю, а она отвечала изредка. Может один раз в три месяца. В письмах на пылкость его признаний отвечала сухой хроникой своих институтских буден. А потом, на второй год и вовсе перестала писать. А когда Володя получил отпуск десять суток, и примчавшись домой, едва расцеловав мать бросился звонить Аньке, вдруг узнал ошарашившую его новость: Анькина бабушка на том конце детским своим голоском актрисы травести прозвенела словно колокольчик, – а Анечка замуж вышла и с Борисом Анатольевичем – мужем ее теперь уехала в свадебное путешествие к Черному морю…

Весь отпуск Володя ходил чернее тучи, все порываясь рвануть в Сочи… Но где там!

Паспорта нет, а по его военному билету путешествовать только до первой комендатуры!

И больше не писал.

По тропинке, что серпентином петляла по дну крутого овражка, прорывшего массивное тело песчаного обрыва, Володя спустился к Иртышу. Любочки не было. Он расстегнул хэ-бэшку, бросил ремень и фуражку на песок. Сел лицом к воде, подхватив колени, как это всегда делала Любочка. А вон вдали и Елисеев приближается… Нет, не Елисеев. Их там двое. Нет, даже трое. Да они еще и в форме! Да и с автоматами. При приближении солдат, Володя встал, застегнулся на всякий случай, и подпоясался.

Эй. – крикнул старший из краснопогонников, – вы бы сержант, шли до части своей.

А что? – наивно поинтересовался Худяков.

А то что осужденные убежали… Тут где то могут… Вы не видели никого?

Я? – по идиотски переспросил Володя, – не, не видал.

Солдаты проследовали дальше вниз по берегу.

Интересно! Зэки беглые, ну дела! Володя усмехнулся, и снова расстегнул форменный ремень.

В Афгане духи расслабиться тебе не дают, везде на нерве ходишь, а в Союз прилетел – и на тебе – зэки беглые шатаются…

– Эй. Эй! Эй. Солдатик! Еле – еле послышалось вдруг из кустов что под самым обрывом, где овражная тропа выползала на пляжный песок.

– Эй, солдатик, подь сюда, не боись!

Володя прищурившись стал глядеть во все глаза туда, откуда доносился призыв, но ничего так и не увидал.

– Подь сюды, денег дам.

Володя осторожно приблизился, и тут таки разглядел в кустах двух дядек в серой робе и таких же темно-серых кепи.

– Ты молоток, кореш, что нас краснопогонникам не сдал… Молоток! Ты не боись, ты сбегай в сельпо, принеси нам похавать да выпить, вот деньги, возьми, тут тебе еще и самому на курево да на ханку хватит. Дядька, который говорил, протягивал несколько скомканных бумажек: трешки, пятерки…

Ты нам похавать принеси, и еще купи там в аптеке йоду и бинтов. Только, ты кореш, нас не выдай, ато мы тебя того…

Да не, он парень хороший, он же нас видел, когда спускался, ты же видел? – спросил другой – что постарше, – и не выдал, значит наш, значит соучастник, а значит и болтать не станет.

Неожиданно Володя почувствовал тонкий укол холодной стали сзади под ребро.

Не дергайся, кореш, а нето зарежу больно! – дыхнул кто-то сзади, тот третий, которого Худяков вообще прозевал.

Нука достань у него этот, как его, военный билет! – приказал тот, что давал деньги.

Сильная рука стоящего позади, властно и оскорбительно грубо полезла в нагрудный карман.

Ху-дя-ков! Во как! Место рождения – Ульяновск… Ну так, если ты нас корешок, выдашь, так мы тебя сыщем, а там – фью, – и Володя почувствовал, как нож, приставленный к спине двинулся вперед, заставляя Володю выгибаться, словно он становился в гимнастический мостик.

Вдруг зэки замерли, прислушиваясь… Володя тоже прислушался невольно, и уже разгадал легкую походку, Любочки, еще скрытой за изгибом серпентина, но уже отчетливо приближающуюся.

– Беги прочь, Люба, спасайся! – крикнул Володя, и только остро почувствовал холод ножа, на всю ладонь входящего в него.

Любочка потом приходила в гарнизонный госпиталь вместе со своей матерью, тоже в таких же платке, глухой блузке и плотной темной юбке до самого полу. Они приносили свежего творогу, варенья, меду, пирожков с яблоками.

Маму звали Авдотья. Без отчества, просто Авдотья.

Любочка рассказала, как на Володин крик спустилась было ниже к воде, но едва увидела беглых, рванулась наверх, что было сил. А тут как раз наш спортсмен Елисеев навстречу трусцой бежал… "Бог его нам послал". Любочка мимо него стрелой и только крикнула, сама не помнит что. А Елисеев то не даром мастер спорта по десятиборью! Сломал всех этих троих, да так, что одного, говорят, едва живым до тюремного госпиталя довезли.

А Володе операцию делал – сам полковник Хуторной, который доктор медицинских наук и все такое. А теперь Любочка к нему будет приходить, но всегда с мамой, или с братом.

А крестик мой нашли? – почему то первым делом спросил Володя.

Вот, я его потом там на песке нашла…

И Любочка склонившись к самому Володиному лицу вдруг ловко протащила петлю шнурка между подушкой и его бритым затылком.

Носи…

Это мне бабушка подарила.

Бог тебя хранил, – вставила Авдотья, и ласково улыбнулась всем добрым своим лицом.

Уходя, Любочка положила рядом с Володиной подушкой тоненькую книжицу. Володя пощупал пальцами. Евангелие. Евангелие Господа нашего Иисуса Христа.

Когда Худякова стали выпускать гулять в госпитальном дворе, Любочка пришла одна, без Авдотьи. Взяла его под руку, заговорщицки и спросила, – а хочешь…а хочешь я тебе отмолю… Отворожу твою любовь к Аньке твоей?

Нет, не хочу, – ответил Володя.

Но она же замуж вышла!

Ну и что? Это не важно.

А как же ты?

Не знаю.

А я тебя бы всю-всю жизнь любила бы. И батька с тобою меня бы отпустил. Мне Авдотья сказала. Только бы повенчались. И отпустил бы.

Ты хорошая.

Да. Но только ты еще ничего не знаешь, какая я. Я тебя буду так любить – до самой черточки! Всю-всю жизнь, и ты счастлив будешь со мной.

Ты хорошая, но только я другую люблю.

Володя, но она же замужем!

Ну и что?

Володя, ну миленький, ну давай я тебя отворожу! Я сама умею ворожить. Грех на себя возьму – у тебя как рукой сымет.

Нет.

Володя уезжал из госпиталя в Душанбе. Оттуда самолетом он должен был вернуться к себе в часть. В Афган. Где под Кандагаром ждали его товарищи. Лёха Старцев.

Провожать на вокзал его пришли почти все Власовы. Сам Михей поклонился Володе в пояс и сказал просто: Приезжай, ты у нас как свой будешь. А Любочка пожала руку и отвернувшись зарделась, как маков цвет.

– Я напишу, – сказал Володя, поднимаясь в вагон уже трогающегося поезда. Поезда, который понес его на войну.