Орёлъ i соколъ

3.

"Лжедмитриев – артист театра музкомедии – 53 года… вчера тугими панталонами ему прищемило ицо, когда он играя героя-любовника шустрым чортом выскочил на сцену изза кулис – или это верка-пидараска? семнадцатилетняя шлюха киришская?? от нее ицо разболелось??? Хватит! Довольно уже протежировать этих провинциалок…

Никакого здоровья на них не хватит" Лжедмитриев жил на Моховой улице в коммунальной квартире, где кроме него, занимавшего огромную – просто царскую комнату сорока квадратных метров, проживали еще три семьи – Вороновы, Бронштейны и алкаш Иванов.

С Вороновыми у Лжедмитриева был вооруженный нейтралитет, а с Бронштейнами Лжедмитриев дружил против алкаша Иванова. Хихикал с ними вместе в спину вечно пьяному соседу. Интеллигентные Бронштейны (Моисей Исаакович работал завхозом на киностудии Леннаучфильм) сделали правильный стратегический выбор, поставив на шалуна Лжедмитриева, предпочтя его невинные баловства – пьяным выходкам алкоголика Иванова. Ведь в квартирной коммунальной жизни нельзя воевать на два фронта. Надо выбирать себе союзников. А какие неудобства от тихих шалостей Лжедмитриева? То что он из театра поздно вечером новую поклонницу приведет и та в ниглиже утром пару раз проследует в коммунальный туалет? Так от этого маленького неудобства только умственно-ограниченных Вороновых коробит. Даром что ли оба в одном инженерно-изыскательском институте по инженерной части служат.

Технари! А умные Бронштейны – те понимают, что лучше тихий шалун Лжедмитриев с его постоянным круговоротом любовниц, чем вечно пьяный Иванов, шатающийся взад-вперед по коридору в синей майке с громадными проймами под мышками, горланящий свои народные про Мороз-Мороз-не морозь меня…

Сегодня Лжедмитриеву не надо было на дневную репетицию.

Сегодня у Лжедмитриева был выходной.

И вообще, вчера из театра он пришел домой не с очередной подругой, а один.

Ицо разболелось.

Да и непруха какая-то вышла.

С Любашей из галантерейного магазина, которой контрамарочку накануне занес, облом получился, не пришла, а Ирочка из зубной поликлиники, которой сдуру две контрамарочки давал – та с поклонником притащилась. А говорила, – "с подружкой приду, с подружкой приду…" Тьфу на нее!

Лжедмитриев лежал на своём раздолбанном беспорядочной холостяцкой жизнью диване и глядел на афишу, наклеенную на белую, кое-где уже облупившуюся дверь.

На афише был он – артист Лжедмитриев в гриме графа де Пуатье – героя – любовника из спектакля Майская чаровница.

На подретушированном снимке, сделанном, кстати говоря, лет восемь тому назад, он выглядел лет на тридцать пять. Орёл! Любо-дорого посмотреть.

Девушкам, приведенным сюда в эту комнату и посаженным на раздолбанный беспорядочною жизнью диван – предназначалось глядеть на эту афишу и пьянея от шампанского с водкой, которые за нескончаемым балагурством подливал и подливал Лжедмитриев – глядеть на афишу и проникаться… И проникаться ощущением радости, что попала в такой удачный случай – близко познакомиться со знаменитым артистом.

А потом были быстрые объятия, быстрые раздевания с бросанием предметов дамского конфекциона на пол и за диван… Потом быстрые соития… Если с эрекцией сбоя не происходило. А такие случаи бывали все чаще и чаще… А потом…

А потом – наутро эти необразованные инженеры Вороновы ворчали в коридоре, де опять у Лжедмитриева проститутки ночуют…

И сколько Лжедмитриев не учил своих барышень – убирать туфли из коридора в комнату, не оставлять их на виду у соседей, не дразнить гусей, они обязательно оставляли. И в туалет обязательно бегали тогда, когда в коридоре были эти самые Вороновы.

Эх, инженеры… Тоже мне, интеллигенция!

Иной раз, случалось на них находило, особенно на эту святошу – Зинаиду Воронову и та, уходя на работу, громко, чтобы Лжедмитриеву за дверью слышно было, говорила своему муженьку – тоже никчемному инженеришке, – де, надо бы участковому позвонить, пусть придет, да проверит у гостей нашего соседа документики.

Тьфу на них!

Но сегодня Лжедмитриев спал один.

И бутылка коньяка с одной единственной рюмкой – стояли на журнальном столике немым свидетельством его Лжедмитриева одиночества.

Коньяк, кстати говоря, был перелитый в эту бутылку из другой – из той, что подешевле. Эту – дорогого французского, ему подарили на юбилей, три года назад.

Теперь Лжедмитриев покупал в магазине на Пестеля трехзвездный азербайджанский и переливал в эту… из под Реми Мартен – чтобы на девушек впечатление произвести.

А те ахали и охали, ах, какой коньяк!

Дуры, однако.

Размышления артиста были прерваны звонком.

У них в квартире был неприятный такой звонок с резким раздражающим звоном. Не такой, какие бывают в иных интеллигентных квартирах.

Звонили один раз.

По идее – один звонок – это Бронштейнам.

Два звонка – Вороновым, три ему – Лжедмитриеву, и четыре – алкашу Иванову.

Но ходили чаще всего как раз к Иванову. Его дружки – такие же как он – помоишники, специалисты по сбору стеклотары.

Лжедмитриев поглядел на часы.

Пол-двенадцатого.

Вороновы и Бронштейны были вроде как на работе…

К Иванову звонят?

Еще раз тенькнули и потом длинно так – настойчиво проалармили тревогу.

Лжедмитриев и не подумал подниматься.

По коридору прошаркал Иванов.

Щелкнул задвижкой, грохнул чугунным крючком…

Потом обратно прошаркал и неинтеллигентно стукнув в дверь, крикнул, – к тебе пришли!

Ко мне? – изумился Лжедмитриев, – я никого не жду.

Но ноги голые свои из под одеяла выпростал и сунув их в домашние тапочки, поспешил надеть халат.

– Да-да, я сейчас…

На пороге стоял странного вида мужчина на вид сорока или сорока пяти лет.

– Вы артист Лжедмитриев? – спросил незнакомец.

– Я, если угодно, – еще спросонья, но уже профессионально подбоченясь, отвечал Лжедмитриев, – а с кем имею честь?

– Моя фамилия вам ничего не скажет, – отвечал незнакомец, – меня зовут Ходжахмет Ходжаев, я из другого города, проездом, я работаю в республиканской газете одной из Среднеазиатских республик, и хотел бы взять у вас интервью.

– А-а-а, журналист! – расслабившись облегченно вздохнул Лжедмитриев, – милости прошу, только не обессудьте за беспорядок, не ждалс, не ждалс…

Провинциальный журналист и правда выглядел по восточному.

Не по ленинградски загорелый.

Худой, жилистый.

Такая худоба бывает у тех, кто помногу физически трудится на сильной жаре.

Да и тюбетейка на голове – явно выдавала восточного человека, в Ленинграде разве часто увидишь человека в тюбетейке?

– Чаю? Кофе? – дежурно предложил Лжедмитриев, поспешно прибирая со стола бутылку ненастоящего французского конька.

– Да нет, спасибо, – отказался восточный гость, – я бы хотел задать вам несколько вопросов для нашей газеты.

Гость достал блокнот и дешевую шариковую ручку за тридцать копеек.

– С удовольствием отвечу, – сказал Лжедмитриев, встав рядом с афишей и принимая привычную героическую позу.

– Скажите, вам приводилось быть с гастролями в городе Ульяновске в шестидесятом году? – спросил восточный журналист.

Лжедмитриев наморщил лоб и принялся считать, шевеля губами.

– Да, вроде как приводилось, и именно в шестидесятом, – ответил он, сосчитав.

– А с девушкой по имени Вера Худякова вы там были знакомы? – спросил журналист.

– С Верой? – озадаченно хмыкнул Лжедмитриев, – с Верой? Не помню…

– А вы вспомните, – тихо но властно посоветовал гость и протянул Лжедмитриеву две старенькие черно-белые фотографии.

С пожелтевших любительских фоток на Лжедмитриева смотрел он…

Коля Лжедмитриев тридцатилетней давности – свежевыпеченный выпускник Ленинградского циркового училища, молодой артист театра музкомедии…

А рядом.

А рядом стояла девушка.

А ведь точно! А ведь точно, ее звали Вера.

– Откуда у вас эти фотографии? – спросил Лжедмитриев.

– От моей матери, – ответил гость, – от матери моей, от Веры Худяковой.