Нигилист-невидимка

5. ВЗАПЕРТИ

Когда Савинкова заперли во флигеле, ему было о чём подумать после встречи с графиней.

Флигель оказался тесным, одноэтажным, без выхода на чердак. Потолок из белёных досок — рукой достать. За перегородкой, в сенях — кухонька с плитой. Комната большая, в сиреневых обоях, с кроватью, одёжным шкафом и ковром на стене, колченогим ломберным столиком, подпёртым сложенной газеткой, пустой этажеркой в углу, на средней полке которой приютилась треснутая мраморная пепельница и скомканный фантик с бросающимися в глаза буквами «Б» и «я».

За дверкой со стеклом, прикрытым кисейной занавесочкой, размещалась маленькая комната. Савинков отворил, стекло дзенькнуло. Комнатка была нежилой. Пол застелили газетами, по ним много ходили, отчего газеты сбились, смялись и порвались. На них темнела протоптанная дорожка и чёткие фрагменты сапожной подмётки после дождливого дня. Голубая табуретка с треснувшими ножками, небрежно заляпанными рыжим столярным клеем, казалась дивной гостьей. Ей было место в трущобах возле Балтийского завода, чтобы там свидетельствовать о вопиющей бедности — наследном качестве не первого поколения неимущей пролетарской семьи.

Савинков поёжился. В комнатке не было ни обоев, ни окон. Если вбить над табуреткой крюк — можно вешаться. В ней, должно быть, намеревались делать ремонт. Немедленно закрыл дверь. Стекло снова брякнуло.

«Дело дрянь, — подумал Савинков. — Кинули как карася в бидон. Сами тем временем что-то решают».

Его сопровождал финн. Когда закрывал флигель, в замке провернулся ключ. Савинков вышел в сени, толкнул дверь, она не поддалась. Наклонился к замочной скважине, прищурился. Юсси бдел на своём посту возле дровяника, дымил табаком. «Здоровый, чёрт», — снова подумал Савинков.

В большой комнате имелось окно, забранное второй, зимней рамой. «А что, если? — прикинул Савинков, но потом скептически усмехнулся. — Глупость». Взгляд с перекрестья рамы скатился на постель.

— Ты ведь этого хотел, Жорж Данден! — воскликнул он и плюхнулся на матрас.

Из одёжного шкапа торчала калоша, будто наблюдая. Её тупой сомячий нос, покрытый серой засохшей слякотью, просил угощенья в виде хорошего пинка. Савинков косился на неё, но ленился. Валялся, бездумно таращась между штиблетами, то сводя, то разводя их. В проёме темнел кусочек сеней. Из мрака, как жёлтый бриллиант, сияла замочная скважина. Если оттолкнуться от подоконника и с разбега пнуть по ней… Финн, Юсси, топор…

«Тюкнет впопыхах, не разобравшись, — Савинков вздохнул. — Действительно, зачем я побегу? Разве за мной что-то числится, ради чего стоит улепётывать сломя голову? Возникнут потом у товарищей многочисленные вопросы, не обоснуешь своего поведения. Или… Зачем караулят? В самом деле, не сдадут же меня… Не сдадут ли жандармам?»

Графиня Морозова-Высоцкая не производила впечатления твердолобой сторонницы режима. Изрядно в годах, но с осанкою, она встретила Савинкова в гостиной, богато и со вкусом обставленной, хотя и обветшалой. «Как и сама графиня», — тут же пришло на ум. И Аполлинария Львовна поняла, поскольку давно осознала сей факт и примирилась до полного великодушия к новым кощунникам.

— Выпьете со мной чаю, — она великолепным, исполненным достоинства мановением руки отослала Ежова, который безмолвно повиновался и растаял как тень. — И без титулов, прошу. Мы тут живём в новом обществе, по-простому.

Уселись за чайный столик, расторопно накрытый Марьей. Новенький изящный сервиз дрезденского фарфора радовал глаз.

— Поухаживайте за мной, Борис Викторович, — приободрила графиня слегка оробевшего Савинкова. — Вы, верно, устали с дороги?

— Добирался на перекладных, — беглый ссыльный скромно опустил глаза, взял хрупкий заварочный чайничек с золотым ситечком. — Одним рейсом опасался, чтобы жандармы не сняли с поезда. Ехал по-разному. Бежал я десятого числа, но…

Савинков замолк. Налил себе и стал помешивать ложечкой сахар.

— Окольными тропами, что вились пред вами в лесной глуши, возвратились к океану смерти.

— Как вы сказали? — вскинул голову Савинков.

— Повторить? — явила неожиданную прямолинейность Морозова-Высоцкая.

— Если не затруднит.

Графиня повторила. По спине Савинкова пробежал холодок. Не зная, куда себя деть, торопливо отхлебнул чай, обжёгся, поставил чашку, неприлично громко звякнув.

— Меня, наверное, ищут, — проговорил он, помедлив и находясь в смущении. — Вынужден был побеспокоить, несмотря на соображения конспирации, но и руководствуясь, прежде всего, ими… — он запнулся. — В Вологде Анатолий Васильевич Луначарский рассказывал мне о вас.

— Вот как, — морщины на лице графини разгладились. — Лестно. Помнит ещё.

Савинков легонько покрутил чашку, как бы поправляя.

— Расскажите о себе, — мягко подтолкнула графиня. — Кого из людей в ссылке знали?

И беглец выложил козырь.

— Адрес ваш назвала мне Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская и снабдила рекомендательным письмом к вам. Вот оно. Прошу прощения.

Он надорвал подкладку на шляпе, извлёк сложенную четвертушку бумаги и с лёгким поклоном протянул Аполлинарии Львовне. Морозова-Высоцкая приняла ксиву, поднесла к носу лорнет.

— Другой разговор, — когда она дочитала, взгляд сделался почти дружеский. — Вы можете остановиться у меня. Место за столом найдётся. Здесь тихо. Если вы будете избегать пьяных дебошей и назойливости в отношении замужних дачниц, это позволит исключить полицию из круга общения. Глупости происходят от скуки, а скучно у нас не будет. Мы привлечём вас к революционной работе в пределах дачи, если вам угодно. Нам очень не хватает лишней пары рук.

Савинков замялся.

— Вы желаете навестить Веру Глебовну? — в лоб спросила графиня.

«И про жену знает? — молодой человек был сбит с толку. — Верно, Ежов разболтал, чума. Все всё видят, все всё знают, все треплются обо всём почём зря».

— Для меня сейчас путь домой есть кратчайшая дорога на Шпалерную. За квартирой наверняка установлено наблюдение. Всюду шпики, всюду глаза и уши.

Лицо графини выразило приличествующую моменту тень печали, которая пробежала и растаяла, подобно облачку на небосводе вежливого внимания.

— Я к вам потому и пришёл, что это наименее вероятно для охранки, и, как сказала Екатерина Константиновна, вы можете оперативно помочь перебраться за кордон.

— Сейчас возможности куда скромнее, а ряды совсем жидки, — печально сказала Аполлинария Львовна. — Я лишена возможности снабдить вас паспортом, и даже проводника-контрабандиста для перехода границы взять неоткуда.

— Однако, — осторожно рискнул Савинков, — могу ли я рассчитывать на ссуду, пусть под определённый процент?

— В моём нынешнем положении это представляется едва ли возможным. Кроме того, единовременная помощь, пусть даже дворянину, идёт вразрез с моими принципами, тем более, под ссудный процент. Это не является отказом в посильной помощи, Борис Викторович. У меня вы можете найти приют на некоторое время. Воспользуйтесь этой возможностью, прошу вас. Ситуация способна измениться в благоприятную сторону, но этот момент требует некоторого ожидания.

После сытного, пусть и вегетарианского завтрака на кухне, Савинкова разморило. Остаться на даче в Озерках или топать в город много вёрст с непредсказуемым результатом и риском? Он сделал выбор в сторону сиюминутных потребностей.

— Если вас не обременит моё присутствие, — смирился Савинков.

— Нисколько.

— Постараюсь не докучать.

— Вы разбираетесь в технике? — спросила графиня.

— Мои способности будет уместно отнести к области юриспруденции, — Савинков негромко кашлянул.

— Вы молоды, умны и получили прекрасное образование. Я познакомлю вас с Воглевым. Он вам всё объяснит. И представлю вас Николаю Ивановичу Кибальчичу.

— Неужели родственнику того самого?

— Не родственнику, — одарив покровительственной улыбкой, молвила графиня грудным голосом. — Тому самому.

— Но ведь его же повесили…

— Вы сами всё поймёте, когда увидите. Обещаю, проведённое в Озерках время оставит незабываемые воспоминания.

— Покорнейше благодарю, Аполлинария Львовна.

— Марья приготовила постель во флигеле.

Савинков понял, что аудиенция окончена, и поднялся. В гостиную заглянула прислуга.

«Подслушивала», — утвердился в подозрениях беглец.

— Желаю сладких снов. Отдыхайте с дороги! Вам поможет Юсси.

Марья проводила в переднюю, где отирался финн. Проходя, Савинков то ли различил еле слышный шёпот, то ли — он не понял — уловил чью-то мысль:

«Барин, беги!»

…………………………………………………………………………………

— Воглев, — раздался глас свыше. — Антон Аркадьевич.

Савинков вскочил с кровати напуганный. Чудовище пробудило его. Оно подкралось и материализовалось. Он ощутил приближение. Пригрезилось, будто к изголовью подошёл людоед, встал и выбирает, как напасть и за что схватить, — а когда усилием воли сбросил дрёму, оказалось, что это не сон.

— Виноват, сморило с дороги. Честь имею рекомендоваться, — беглец представился, ощущая себя не в своей тарелке.

Воглев стоял, заложив руки за спину, смотрел неподвижно. Был он коренаст, на голову ниже Савинкова. Грубо вытесанная башка заросла густым чёрным волосом. На макушке он вился красивыми прядями, усы же и борода до самых глаз торчали клочьями, будто их постригли впотьмах овечьими ножницами. Мясистые складки на высоком лбу застыли в напряжённом раздумье. Под широкими бровями горели диковатым огнём карие глаза. Крупный нос, толстые губы, грудь бочонком. Под грязной белой рубахой с засаленным галстуком перекатывались при всяком движении бугры природных мышц.

Савинков чувствовал сухость во рту и жар немытого тела. Пиджак, который берёг всю дорогу, оказался измят.

— Который сейчас час, уж простите? — улыбнулся он.

— Шестой уж, четверть, — в такт ему ответил Воглев. — Пойдемте, я покажу вам, где туалетная комната.

— И ретирадное место, если можно, — добавил Савинков. — Я долго пробыл взаперти.

Воглев посмотрел на него с угрюмым недоумением.

— Можно. Отчего же нельзя, — он указал на ржавое ведро возле печки — На этот случай вам была приготовлена параша. Впрочем, идёмте.

Савинков последовал за ним, испытывая определённый и вполне объяснимый в данных обстоятельствах дискомфорт. Квадратная спина в белой рубахе качалась перед ним.

«Да у него руки до колен, — поразился Савинков, находящийся под впечатлением от не истаявшего до конца кошмара. — Уродится же такое… Вылитый троглодит!»

За обедом Ежов был бледнее обычного и шутил язвительнее, чем Савинков привык от него ожидать. Их было четверо: графиня Морозова-Высоцкая, Воглев, Савинков и Ежов. Заспорили о политике. Графиня сказала, что была бы рада, если бы молодые люди имели удовольствие общаться по-приятельски, без обиняков — у неё на даче всё по простоте. Говорили больше для Савинкова. У Воглева, было заметно, отношения с графиней сложились доверительные, а Ежову вряд ли требовалось предлагать вести себя проще. Для аппетита они приняли по рюмке водки, потом ещё, и когда Марья подала второе блюдо, газетчик оседлал любимого конька.

— В нашей стране бережно лелеют всё самое отсталое, — едко изрёк он, едва графиня посетовала на докучливый звон и лязг кустарных предприятий, обустроенных повсюду в Озерках. — В тот год, когда в Лондоне запустили подземную железную дорогу, у нас упразднили крепостное право.

— В Северо-Американских Штатах рабство отменили четырьмя годами позже, но это же не делает их более отсталыми, чем Россия, — явила эрудицию Аполлинария Львовна.

— Вы совершенно правы, графиня, — отвесил символический поклон Ежов, его было не узнать сравнительно с утренним ясным настроем, столь он сделался нервозен, будто бы уязвлён. — С парламентаризмом картина схожая. В России самодержавие ограничено удавкой, а хотелось, чтобы конституцией. В отличие от нормальных стран, у нас любая попытка встречает яростное сопротивление министров. Великобритания давно управляется парламентом, в России народ уповает на батюшку-царя и подчинён произволу верхов.

— Я не нахожу слов, чтобы выразить своё сожаление, — графиня опустила глаза и стала рассматривать длинные ногти.

«Если позволить инородцу из черни долго болтать, затыкать его придётся кляпом», — только зависимое положение не допускало резко возразить, Савинков мягко осведомился:

— Почему, друг Ежов?

— Всё из-за религии, — вздёрнул подбородок журналист.

— Религия — вздор! — Воглев говорил с набитым ртом и оттого невнятно.

Савинков непроизвольно поморщился. Он не отдавал себе отчёта, от увиденного или от услышанного.

— На мой взгляд, вздор — считать, что она вздор, — не стал он сдерживать возмущения. — А почему вы составили такое мнение, позвольте узнать?

— Религия выродилась в сборник суеверий и несусветную чушь… как она может влиять? — ответил с небольшой запинкой Воглев.

— Любопытно-любопытно, — графиня опустила подбородок на руку.

— А я, как православный атеист скажу, что всё-таки влияет, — ринулся в бой Ежов. — И влияет несомненно. Православных вера в Бога отвлекает от веры в себя. У протестантов вера в себя не дозволяет уповать всецело лишь только на могущество Всевышнего. Поэтому русский Иван сидит на печи и ждёт, когда с неба повалятся калачи, а работящий Джон Булль без устали ищет возможность, куда бы приложить руки, и, что характерно, находит. То же с нашими либералами. Привыкли на диване бороться за права рабочих.

— Не все такие, камрад, — сдержанно указал Савинков. — Есть люди, которые делают дело…

— Ага, и где ты оказался? В медвежьем углу с такими же прекраснодушными. Остальные сражаются в Санкт-Петербурге с газеткой на кушетке. Всех активных власть не менее активно выметает за порог цивилизации. Потому что велика структура, а дура, — журналист помотал головой, вытряс из закоулков потаённые мысли, собрал их в кучку и раздвинул губы в саркастическую улыбочку. — Таков славянский национальный характер. Француз заводит собаку из эстетических соображений, немец из практических и только русский, чтобы почувствовать себя барином.

— Как человек, выросший в Варшаве и порядком живший в Германии и Франции, могу сказать, что русские ничем не лучше и не хуже других народов, — не идя на конфликт, возразил Савинков. — Русские не обладают исключительностью ни в чём.

— А я считаю, есть национальный характер, таковы мои соображения. Имею право сметь? — журналист сжал физиономию в кулачок. — Своё суждение иметь!

— Твои соображения лучше всего говорят о твоих предубеждениях, основанных на заблуждениях, друг Ежов, — мягко укорил Савинков.

— Ты не знаешь народа-богоносца, хоть и отирался бок о бок с ним в волчьих краях. Он тёмен, дик и желает плётки, да водки, — желчно ответил Ежов. — До настоящей цивилизации как до Луны. Не так, а, друг Антон?

— Отсталая страна — корягой пашут, ногтем жнут, — пробубнил Воглев. — Нет в ней технического прогресса.

«Какое вздорное суждение!» — подумал Савинков, однако деликатно опустил взор на тарелку и сосчитал до десяти, тогда как Ежов был самого высокого о себе мнения. Он продолжал метать ядовитые стрелы и договорился до того, что подытожил:

— Во всём виноват царь, и он должен уйти.

«Вульф сделался странен, — подумал Савинков. — Как будто обеспокоен чем-то или разозлён, вот и мечется».

— Государь император наделён полнотой власти сверх необходимого, — он попытался сгладить ситуацию. — Принятие Конституции должно ограничить самодержца в пределах разумной достаточности, но речи не может идти о свержении…

— Должен уйти сам. Отречься. Обязан, — стал рубить, как по плахе, журналист, взгляд его остановился.

Воглев громко засопел.

Столовый нож как бы случайно звякнул о тарелку графини.

— Я нахожу эту пикировку забавной, господа, — заметила Морозова-Высоцкая. — Но существуют темы, едва ли подобающие для застолий даже в нашей либеральной среде.

Ежов послушно смолк.

— Рад, что вы разделяете мою позицию о пределах допустимого, Аполлинария Львовна, — с искренней признательностью ответил Савинков, которому не хотелось продолжать словопрение.

Графиня кивнула.

Воглев беззвучно затрясся, косясь на собеседников исподлобья, чем однако не вызвал их удивления или смущения.

— Простота… — выдавил он сквозь стиснутые зубы. — Дачная простота.