Нигилист-невидимка

20. НОЧЬ НА ПЕСКАХ

Савинков поклялся не ходить к жене, однако не зарекался с нею видеться.

Чем более отдалялся он от Озерков, тем меньше оставалось в нём робкого юриста, притеснённого полицейским преследованием, пуганного притязаниями пьяных пролетариев, позже подавленных побоями пары приятелей (пусть после победы правозащитника попустило, первый перевес пошёл прахом). Город давал ему силу. Силу эту Савинков преобразовывал в гонор.

Встреча с учителем была значимым успехом, и революционер намеревался не останавливаться.

Флигель, в котором снимал угол Збигнев Пшездецкий, располагался во дворах квартала Конной улицы и Перекупного переулка. Напротив стоял Александровский рынок, при скобяной лавке которого подвизался товарищ.

Савинков занял позицию напротив известного ему окна на втором этаже, в котором оказалась раскрыта форточка, и принялся выкликать слесаря самым зычным образом. Не докричавшись, Савинков отыскал камешек и запустил в окно. Стекло пересекла трещина.

— Ты решил постучать мне в окошко? — на плечо легла тяжёлая трудовая длань.

Тело помнило давешнюю стычку возле чёрного трактира. Савинков сноровисто отпрыгнул и развернулся.

— А ты, пуганый.

— Збышек! — с облегчением воскликнул беглый ссыльный.

— Борислав! — обрадовался в свою очередь арендатор треснувшего окна.

Друзья обнялись и расцеловались в обе щеки по польскому обычаю.

Тут же взяли в бакалейной кольцо краковской и полуштоф посольской, а также полдюжины баварского. Поднялись в дом. Комнатка слесаря Пшездецкого была обставлена не столько скудно, сколько дурно. Железная кровать у стены, напротив стол со стулом, полукреслом и табуреткой. Савинков отметил, что обстановка подобрана даже не у захудалых мебельщиков, а со свалки и успешно починена своими руками. Он успел позабыть, как живут его старые товарищи по борьбе за права рабочего класса.

Солнце со двора подкрашивало закатным светом драные обои. Вырезанные из «Нивы» картинки англо-трансваальской войны залепляли самые неприглядные места. В углу висел тёмный образ, вместо ризы обложенный паутиной, под ним лампадка без огня. Савинков переложил в левую руку колбасу и перекрестился.

Для разминки открыли пивка.

— Слушай! — Пшездецкий всплеснул руками. — А курить-то мы не взяли.

Стесняясь собственной бедности, Савинков достал помятую пачку, вытряхнул папироску.

— Угощайся.

Пшездецкий закурил, посмотрел на друга, усмехнулся.

— Экий ты, брат. Дай-ка, я тебе портсигар подарю.

Он улыбнулся Савинкову и тот улыбнулся в ответ.

— Не стоит беспокойства… — правозащитника как из душа Шарко окатило совестливой застенчивостью: так проявляла себя глубоко заложенная, настолько глубоко, что сразу и не дороешься, интеллигентность.

Однако слесарь, донельзя обрадованный встречей с компатриотом, твёрдо намерился одарить его по случаю столь знаменательного события, как внезапное возвращение из мест не столь отдалённых. Пшездецкий опустился на корточки возле кровати, откинул покрывало и выволок железный ящик с ручками по бокам, слегка помятый, некрашеный, но протёртый от ржавчины масляной тряпкой. Снял с шеи ключик, открыл замок и откинул крышку. Тускло блеснула серая инструментальная сталь. Слесарь порылся в своих сокровищах, вытащил портсигар, протёр о штаны, пружинисто поднялся и положил на скатерть.

— Презент!

На крышке плоской латунной коробочки были выбиты геометрические фигуры. Треугольник, в нём круг, в кругу вертикальная линия. Одна из тех незамысловатых поделок, что клепала артель братьев Певереллов у Троицкого моста.

— Dziekuje bardzo, — Савинкову давно ничего не дарили, от смущения он перешёл на польский.

— Кури на здоровье, — пожелал Пшездецкий.

Савинков надавил на защёлку, раскрыл портсигар, подул в его блестящее нутро. Переложил оставшиеся папиросы. Слесарь тем временем налил водки.

Выпили.

— К нам какими ветрами? — отдуваясь, он вытирал усы.

Кинув в рот ломтик краковской, Савинков оглядел комнату слесаря, собираясь с мыслями, и рассказал, как бежал из ссылки, что единственная дорога, указанная Брешко-Брешковской, привела его вместо заграницы в Озерки, где он встретил Ежова и увяз в дачном болоте.

— А-а, этот бесёнок Вульф, — процедил Пшездецкий.

— Что с ним не так? — заострился Савинков.

— Возникло подозрение, что он платный доносчик охранки.

— Ежов человек несдержанный и неврастенический, — Савинков говорил осторожно, ибо возможный навет воспринимал с арестантским недоверием. — Трудно предполагать, что он по природе своей ни разу не коснулся темы нашего «Союза» в разговоре с посторонними. Сболтнул у себя в редакции, а кто-то передал охранке. Товарищ же он проверенный.

— Товарищ не есть друг, — сказал мнительный слесарь, позванивая водочным горлышком по краю стакана. — Он ипокрит великий и гроб повапленный, а вы там ему доверяли. Напрасно доверяли.

Опрокинули без тоста. Оба о чём-то думали, молчали, скрывая в возникшей паузе неприглядные мысли. Наконец, Пшездецкий крякнул и нашёлся, на что сменить тему.

— Страшно в крепости? — с сочувствием испросил он.

Савинков вспомнил Трубецкой бастион и поёжился.

— Неприятно. А в ссылке мне даже поначалу нравилась мещанская жизнь со своими маленькими заботами и крошечными радостями. Вера с детьми приехала, я нашёл место в присутствии. Обустроились как-то. Хотя…

Выпили за мимолётные радости жизни. Савинков помнил, что у Пшездецкого между рюмками муха не должна пролететь. Так и осталось с прежних дней. Через полчаса грусть как рукой сняло. Друзья сидели, пригнувшись друг к другу, стаканы в кулаках сталкивались краями, их огненное содержимое перетекало в лужёные глотки борцов с режимом. Посмеиваясь, слесарь вопрошал, наливаясь краской:

— Почему убежал, не понравилось?

— Не хо-ро-шая там жизнь! Не хо-ро-шая! — долбил Савинков, сердясь после водки.

— Что так?

— Скучно, денег нет, дела нет. Люди много болтают и несут чушь. Чего там сидеть-высиживать?

— А я после арестов поменял мировосприятие. Ушёл с завода в скобяную лавку. Знаешь, на рынке спокойней. Там я понял, что счастье — это когда тебя не замечают. Живёшь потихоньку, ни у кого к тебе никаких вопросов. Благодать! Что ещё нужно человеку?

Пшездецкий схватил стакан с пивом, осушил долгими глотками, выдохнул, стукнул донышком по столу, потёр руки о колени, проницательно заглянул Савинкову в глаза, сощурился.

— Какое до меня дело есть? — сказал он. — Знаю, что есть, выкладывай.

— Ближе к делу, говоришь?

— Так.

— Мне поручено сделать тебе предложение технической работы с проживанием на даче в Озерках.

— Револьверы точить? — с разочарованием спросил Пшездецкий, отваливаясь на спинку стула.

— Без криминала, — поспешно заверил Савинков. — Всего-то приглядывать за паровой машиной и чинить, что понадобится. Нужен мастер с руками, а то у нас всё больше мастера языками чесать.

Пшездецкий крепко потёр затылок.

— Прямо вот так сразу не могу дать ответ.

Савинков видел, что товарищ колеблется от желания отказаться к стремлению спустить с лестницы возможного провокатора. Чтобы перевести ход мысли слесаря с холостого на полезный, юрист зашёл с другого бока.

— Вот чего я хотел попросить у тебя, Збышек, — он вздохнул, собираясь с силами. — Для того к тебе шёл. Ты не мог бы пригласить сюда Веру? Она должна быть уже в Петербурге — что ей с детьми в Вологде сидеть, — и живёт у мамы.

В мутных глазах Пшездецкого затлели искорки интереса.

— Приведу, говори адрес.

— Дай бумажку.

— Говори, я слушаю, — у Пшездецкого была хорошая память малограмотного человека, не привыкшего доверять записям.

Жену он узнал по шагам. В тиши спящего флигеля отчётливо проскрипела лестница под двумя парами ног. Одна походка легкая, другая — мужская, грузная. Щёлкнул замок, неразборчиво пробубнил Пшездецкий, указывая дорогу, и тут же побрёл вниз. По коридору тихонько простучали каблучки. В дверь потукали слабые костяшки пальцев.

Савинков порывисто вскочил, отворил:

— Вера!

Она вошла, нерешительно осмотрелась, но едва ли что могла разобрать. Керосиновая лампа освещала посуду возле себя, картинки из «Нивы» казались тёмными пятнами на чёрной стене.

Он взял жену обеими руками за плечи, притянул к груди. Она ничего не сказала. Прижала голову. Потом чуть отодвинулась, привстала на цыпочки, коротко и нежно поцеловала в губы.

— Я тебе поесть не взяла, — сказала Вера. — Хотела собрать, но меня так торопили…

— Брось, милая, — горячо зашептал Савинков. — Всё есть, что ты! Ссылка кончилась. Ничего этого больше не будет, обещаю, и в тюрьму я больше не сяду. Жизнь изменится, вот тебе истинный крест.

Он увлёк её за собой, усадил на стул, опустился напротив.

— Рассказывай, как дети? Как доехали, как устроились? Что было в Вологде? Кипиш, небось, поднялся?

— Да, был, — с тёртостью жены ссыльного поведала Вера дежурным тоном о дежурных вещах. — Интересовались тобой в участке. Ремизова таскали каждый день и ксендза таскали. Говорят, Каляева закрывали в холодной на сутки до выяснения. Ко мне приходили каждый день, спрашивали. Что я им отвечу? Потом дали разрешение на выезд. Я продала кое-что из вещей и вернулась.

— Как Александра Васильевна? — к тёще следовало проявить уважение.

— Мама хворает, с нервами очень плохо, — машинально ответила Вера и спохватилась, словно выискивая подвох. — А что?

— Мне же интересно, как себя чувствует Александра Васильевна.

Савинков смотрел в её печальные, как у Глеба Ивановича, глаза, и злился.

— Что с тобой? — спросила жена.

— А что?

— Ты изменился.

— Изменился? — от скованности, вызванной неловким разговором, он заёрзал. — В какую сторону?

— В демоническую, — настороженно прошептала жена. — Ты таким не был даже после освобождения из Петропавловской крепости. И этот блеск в глазах…

— От водки. Мы с товарищем немного выпили.

— Ты знаешь, что денег нет? — Вера заплакала, Савинков вскочил, обнял. — Каждая копейка на счету. — Савинков скрипнул зубами. — У Вити, по-моему, чахотка. Он странно покашливает после Вологды. Я думала, в поезде простыл, но он всё кашляет.

— Я достану деньги, — рассердился Савинков. — Обязательно достану. Скоро.

В мыслях его утвердилось намерение организовать экспроприацию ненужных ценностей из места, где они в изобилии лежат и плохо охраняются, а если товарищи откажутся, то и своими силами. После этого отсидеться на даче — всё равно оттуда носа не кажет.

— Сможешь нам помочь? — без надежды спросила Вера.

— Клянусь. Вы же моя семья!

— Ну, как-нибудь, — она сглотнула слёзы и перестала плакать.

Савинков стал целовать горячее, солёное, мокрое лицо, и в этот момент в нём что-то раздвоилось. Внешний, телесный и любящий, действовал. Внутренний, бесплотный и думающий, оценивал и решал, он был далёк от любви.

«Этой женщине суждено страдать, — после пребывания в „Бесах“ Савинков смотрел на жену отвлечённо, как бы свысока и под углом. — И быть брошенной, — пришла следующая мысль. — Трагичная судьба — родовая черта Успенских. Знал бы раньше, женился бы на другой».

— Как Каня? — немедленно спросил он.

— Ах, её уговорить несложно, — с тихой иронией ответила Вера, поднимаясь со стула. — Сказала, что папа уехал в Петербург и мы едем к нему, она и не спрашивала больше. Но Витя, что сказать ему? Может быть, ты сам объяснишь?

— Я в розыске, — Савинков бледно улыбнулся. — Полиция. Филеры за домом пасут. Приду — сцапают. Я не могу.

— Но я же пришла к тебе. Пусть Витю приведёт твой камрад.

— Вера, прости, исключено. Милая, пойми, я рад бы, но на кону сейчас стоит много больше, чем только моя свобода. Ты сама расскажешь Виктору про моё бегство и необходимость соблюдать осторожность во всём.

Жена промолчала, но не выдержала.

— Почему ты от нас сбежал и прячешься? — плечи её затряслись в безмолвном рыдании.

«Скорее в Озерки!» — от бессильного отчаяния Савинков впился ногтями в ладони.

Ища утешения, жена бросилась ему на шею, и комнатка слесаря облеклась в тайну.