36. НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ

В коридоре послышался шорох. Савинков открыл глаза и положил ладонь на холодную рукоять револьвера. Непривычно было обнаружить себя в нижней комнате, куда давно собирался перебраться. Непривычны были звуки за дверью. В мансарде он отдалялся от жизни дома, а тут влился и сторожко реагировал.

«Почему я здесь? — думал Савинков. — Забился как зверь в нору. Чего я здесь хотел? Почему не пошёл наверх?» Комната была запущенной, но просторной и значительно лучше обставленной. Он спал на широкой кровати. Хватило места положить рядом с подушками револьвер, не опасаясь, что он брякнется. По кровати можно было кататься с боку на бок и даже поперёк. Савинков привольно развалился на ней вместо того, чтобы скукожиться на диванчике покойного Штольца. Он почувствовал, что выспался, только жутко хотелось пить и ломило в висках. К счастью, спал в одежде, то есть наверняка обошлось без конфуза, да и возни было меньше.

Опустив ноги на пол, Савинков кое-как обулся. Облачился в жилетку. Стянул со стула пиджак. Большое ясное зеркало в овальной раме на цапфах отразило щеголеватого мужчину со слегка помятым и несколько мученическим (к головной боли добавилась тошнота), но от того тем более благородным лицом. Савинков подкрутил усики, огладил костюм, поворачиваясь перед зеркалом так и сяк, покачал его вверх-вниз, убедился, что с любого ракурса хорош или по крайней мере сносен, и покинул спальню.

В чисто прибранной столовой графиня раскладывала пасьянс.

— Bon matin, madame.

— Ca va, monsieur Savincov? — с иронией, переходящей в лёгкий сарказм, осведомилась Морозова-Высоцкая, отложила карты и посмотрела на него, будто ожидая насадиться зрелищем позора.

«Бывало хуже, но не было гаже», — сказал он себе, однако в нём взыграл варшавский гонор. Савинков незаметно загнал ком из горла обратно в пищевод и ответил с некоторой галантностью:

— Ca allait mieux, mais jamais plus merveilleux.

Затем доброжелательно кивнул, отвернулся, чтобы графиня не видела его лица, когда ком рванулся обратно, и чинно прошествовал к выходу.

— Возьмите что-нибудь на кухне, Марьи нет, — добавила ему в спину Аполлинария Львовна самым обыденным тоном.

Савинков остановился. Проявляя учтивость, повернул голову. Его слегка качнуло.

— Я её с поручением услала в город, — на устах графини заиграла победная улыбочка, словно она задумала хитрость, да не одну.

— О-о, — только и ответил Савинков, бледно улыбнулся в знак признательности и поспешил на свежий воздух.

Папироса заглушила дурноту и пробудила интерес к окружающей действительности. Воглева он нашёл в подвале. Невидимка в рабочей блузе возился с машиной жизнеобеспечения у дальней стены и негромко разговаривал с Кибальчичем. Воздух был пущен на малый напор, чтобы долго не пересыхал рот, и голова издавала негромкий речитатив. Воглев всегда так делал. На даче инженерам больше не с кем было вести продолжительные беседы, а поговорить хотелось.

— Взорвать бомбу на заседании Комитета министров? — переспросила голова, печально взирая на дверь, в которую заходил Савинков. — И где вы находите шанс на успех? Любое дело можно разрешить просто, логично и красиво, но этот способ всегда неправильный. Подобный вашему замысел строится без учёта массы смежных обстоятельств, значительно затрудняющих дело и усложняющих процесс, лишая его эстетики.

— А вот и Борис Викторович! — приветствовал невидимка.

— Зашёл проведать, — с похмелья Савинков избегал разглагольствований, чтобы не сболтнуть чего-нибудь лишнего.

— Вчера был незабываемый вечер, — деликатно прокомментировал Кибальчич.

Савинков опасливо покосился на него и смолчал.

— Помните, как мы посвящали Аду? — спросил Воглев, переходя к аэратору позади подставки.

— С трудом.

— И что потом было? После того, как мы ей показали подвал?

— А мы ей показали?

— Вы не помните?

— Теперь начинаю смутно припоминать, — соврал Савинков.

— Как вы к Аде приставали, — глумным тоном продолжил невидимка. Грязные пальцы его были видимы и мелькали с ловкостью необыкновенной.

— Помилуй бог, — не поверил Савинков.

— Впрочем, я не ревную. Пускай Ежов беспокоится.

— Кстати, где она?

— Отправилась в город вещи собрать, чтобы переселиться к нам.

— О-о, — только и сказал Савинков.

— Что?

— И вы её отпустили?

— Ада не выдаст тайны. Она столько носила секретов в приватной почте, что знакомство с Николаем Ивановичем едва ли послужит поводом продать нас полиции.

Савинков подумал, надо ли говорить, но всё же сказал:

— Она взяла драгоценности?

— Я ей подарил!

— Она не вернётся, — на душе у него стало холодно и пусто, ощущение утраты явилось моментально и оказалось всецелым.

— Вы не доверяете проверенному товарищу?

— Я доверяю разуму, — меланхолично ответствовал юрист. — Ада была предана ячейке, пока была бедна, как всякий бедняк предан делу справедливости, пока нажиться ему не дают люди и обстоятельства.

— Да что вы такое несёте! — троглодит даже оставил работу, выпрямился и развернулся к нему. — Вы не…

Но тут заговорил Николай Иванович, и Воглев немедленно замолчал, прислушиваясь к авторитету.

— А ведь Борис Викторович прав, и я разделяю его мнение. Пауки, темнота, грязь, отрезанная голова, — мягко сказал Кибальчич. — Какой здравомыслящей барышне это понравится? Я нашёл Аду Зальцберг исключительно здравомыслящей и по этой причине буду сильно разочарован в своих аналитических способностях, ежели она вернётся.

— Ада придёт. Не сегодня, так завтра, — рыкнул Воглев, швырнул железячку на что-то железное и быстро вышел.

Революционеры проводили его слегка испуганными взглядами.

— Мы сделали человека-невидимку, и вот он каков, — печально сказала голова.

— Антон Аркадьевич заметно изменился после операции, — осторожно заметил Савинков. — Как вы полагаете, это от осознания могущества или от регулярного приёма стрихнина?

— Вы же сами у аптекаря заказывали, — сказала голова. — У него целая банка стрихнина, который Антон Аркадьевич принимает фармацевтическими порциями, я ему рекомендовал для поднятия боевого духа, но теперь замечаю, что ежедневная профилактика не идёт на пользу. В будущем я начну настаивать отказаться от этой порочной практики и перейти на алкалоид полегче, закажите в аптеке кокаин.

— Без труда.

— Попробуем кокаин и проследим, как он влияет на нервную систему Антона Аркадьевича. Если положительные изменения не оправдают ожиданий, испробуем в качестве тонизирующего средства мышьяк. Думаю, мышьяковистый ангидрид или арсенит калия поможет ему. Они всегда помогали.

— Следует ли дальше бодрить его? — засомневался Савинков. — Ада убежала. Больше она не станет приводить в смущение Антона Аркадьевича. Да он и перестал её бояться.

— Вы пристально за ним следите? — спросила голова.

— Если долго смотреть на невидимку, уясняешь, что еда продвигается по пищеводу до желудка в среднем за семь секунд, — ответил Савинков.

— В наблюдательности вам не откажешь, — похвалил Кибальчич.


* * *

Ада не пришла и на следующий день.

— Может, случилось что? — беспокоился Воглев.

С утра сгустился туман и простоял в холоде и безветрии до самого вечера. Несмотря на непогоду, подпольщики собрались возле скамеечки под соснами. По сути, за минувшие дни произошла утрата всяческой конспирации. Невидимка спокойно разгуливал по двору, много раз курил на скамейке, разве что в магазин не ходил. Сейчас он сидел в компании Михеля, Савинкова и Юсси. В костюме, в шляпе, в перчатках Воглев издалека выглядел вполне заурядно. Небритая и немытая рожа утрачивала прозрачность. Сделалось видно красную кровь в сосудах и костный мозг. Живой организм обновлялся стремительно. Чтобы превратиться обратно в незримый объект, требовалась повторная процедура облучения и обесцвечивания.

— Та понятно, что с ней случилось, — равнодушно молвил Юсси. — Приступ жадности обуял.

— Как она говорила? — Воглев скрипнул зубами. — Украшения — лучшие друзья барышень?

— Империалы, — глухо сказал Савинков. Он осип по промозглой погоде.

— Мне ещё тогда следовало понять. А теперь приходится думать, выдаст нас жандармам или нет.

— Не выдаст, — рассудил Савинков. — Она сейчас далеко отсюда. Скорее всего, возвращается домой. Откуда она там…

— Из Умани.

— А мне говорила про Шклов.

— Что уж теперь, — пробормотал Воглев.

— Я бы съездил, — сказал Михель.

— Ежов должен знать, если они были любовниками, — Савинков попробовал выпустить дымовое кольцо и у него практически получилось.

— Ежов… — севшим голосом сказал невидимка.

— Это пустострада-ание, — Юсси вытащил изо рта трубку и заговорил, выбрасывая по кускам табачный смрад. — Не на-ата им санима-аться. Найди тругую бабу, и все дела.

— Какую бабу… — с горечью выплюнул Воглев. — Нам надо человека найти на подвал, чтобы надёжным был, да где его взять?

— А Ежов? — напомнил Савинков.

— Мне лично Ежов категорически не нравится, — откровенно высказался Воглев. — У него мурло злобного шкодника.

— Скользкий, как сопля, — добавил Юсси.

Михель хмыкнул, хотя и не знал толком, о ком идёт речь.

— Однако же Аполлинария Львовна его привечает и доверяет ему, — возразил Савинков, размышляя над выданными характеристиками. Если согласиться, значит, не только признаешься, что дружил с негодным камрадом, но и опорочишь сам себя. Если опровергнешь их, значит, причислишь себя к разряду людей порядочных, которые также заслуживают доверия и уважения. Он хотел быть приличным товарищем, но чувствовал, что попал в ловушку.

— Ежов всё время хочет и рыбку съесть и на елду не сесть, как будто много имеет дел с рыбаками-содомитами, — многозначно и злобно высказался Воглев.

— Не перебарщиваете ли вы со стрихнином? — в лоб спросил Савинков, чтобы сменить тему и поставить нигилиста на место.

— Голова знает дозу! — с апломбом заявил Воглев.

«Непробиваем», — Савинков затянулся с шипеньем и чавканьем. Папироса отсырела в вечернем тумане. Дым табака был кислый и отдавал волглой горечью.

По тому, как выпрямился и одеревенел Юсси, понял — происходит что-то нехорошее. Бросил окурок под ноги и растёр носком штиблета.

— Стра-авия желаю, — сдержанно даже для чухонца произнёс финн.

По спине Савинкова пробежал озноб. Он медленно обернулся и увидел идущего по дорожке городового.

Этого полицейского он видел много раз и даже иногда здоровался. Городовой никогда его не останавливал, вероятно, принимая за дачника, а когда дачный сезон кончился, то ли привык к благопристойному обитателю, то ли окольными путями узнал, что он снимает угол у взбалмошной графини, которая привечает самую разношёрстную публику политического свойства и безобидного нрава. Так или иначе, городовой не беспокоил Аполлинарию Львовну, но тут вдруг зашёл. После убийства Филиппова по всем околоткам Петербурга и пригородов могло разойтись указание проверить всех.

«Кто мы? Чухонец, беглый, непрописанный и… невидимка», — оценил Савинков пёструю компанию «бесов», но не дрогнул, а лишь коснулся рукой шляпы, и получил от городового едва заметный приветственный кивок.

— Здравия желаю, господа хорошие, — вежливо обратился полицейский к мутной компашке мастеровых и разночинцев. — Документики готовим. По долгу службы вынужден вас переписать. Кто у нас на учёт не встал, тот пойдёт со мной в околоток записываться и штрафоваться. Такие дела.

— Чего вдруг? — рыкнул Воглев. — Решали же вопрос летом. Аль начальнику ещё занести надо?

Он сидел, опустив голову, окружённый табачным дымом. Из-под надвинутой на нос шляпы его лица почти не было видно. Кожа на щеках, увлажнённая туманом, имела неестественный вид, как белая вощёная бумага, щетина под носом и на подбородке скрывала просвечивающие кости черепа. Только кровяные прожилки и яма рта заставляли усомниться, нормальный ли это человек или больной далеко зашедшей заразой.

— Антон Аркадьевич! — воскликнул городовой. — Ну как так можно? Порядок-с должон быть. У нас приказ, мы люди подневольные. Договорённость в силе, однако закон блюсти надоть. В меру, так сказать, нашей испорченности.

— Зайди к графине, — распорядился Воглев, не поднимая головы. — Пусть она скажет, ты запишешь. Ступай к ней, все будете довольны, и ты, и околоточный.

— Я не за тем, — отмахнулся городовой. — Вы и так весь участок подводите. Не спрашивали — не спрашивали, ваше счастье, а сегодня особый случай. Кого без прописки найду, заберу. Да не журитесь, просто на учёт поставим и отпустим. Деньги такоже приготовьте, без них не обойдётся никак.

— Утомил, дьявол! — вскинулся Воглев.

Городовой вытаращился, затем деловито направился к нему, положив ладонь на эфес полицейский сабли.

— Антон Аркадьевич, вы ли это?

Невидимка осклабился во всю свою чёрную пасть и снял шляпу. Вид его оказался неожиданно пугающ даже для «бесов», которые за время перекура присмотрелись к одёжке и обратно поверили, что имеют дело с нормальным человеком. Тем ужаснее предстал невидимка перед непосвящённым. У него не было лица. Вместо глаз в ямах пылали отблески геенны огненной. Над ними висел мутный белёсый ком головного мозга, увитый розовой паутиной кровеносной сети, их прикрывали розовеющие прожилки мышц. Сквозь всё это можно было разглядеть спинку скамейки и сосны за ней.

Влажный беззубый зев распахнулся посреди поросли намечающихся усов и бороды, и в нём зашевелился обложенный белым налётом язык.

— Не спрашивай, кому грозит Невидимая Рука, если думаешь, что она грозит не тебе! — исторг грубый рокот изуродованный троглодит.

Полицейский ахнул, схватился за сердце, но отважно шагнул навстречу чудовищу, как мимо пустого места пройдя мимо Савинкова.

— Ах, не зря к вам зашёл, — от всей души заявил городовой. — Вот же ж свилось кубло бесовское. Мы-то в околотке гадаем, взаправду ли всё, что о вас дачники судачат. Нипочём теперь не откупитесь.

Невидимка расхохотался ему в лицо. От демонического ржача городового шатнуло. Он глубоко вздохнул, покачал головой и сокрушённым голосом продолжил:

— Ужоснах, но ничё, все в охранку пойдёте, сукотники. Кровью блевать и признательные давать показания…

Савинков истово перекрестился и выстрелил ему в затылок.

Загрузка...