Нигилист-невидимка

39. БОМБИСТ И НИГИЛИСТ

Упавшего товарища перенесли во флигель и привязали к койке. Марье поручили приглядывать за ним, чтобы не сбежал, а сами вернулись в подполье, чтобы решить, как поступить с подвернувшимся шансом.

— Это даже ещё лучше, чем взорвать Комитет министров, — не долго думая, проклекотала голова. — Убить царя, чтобы ослабить власть, чтобы власть рухнула, чтобы поднявшиеся из бездн вожди свергли престолонаследие и провели в стране грандиозные преобразования. Велика вероятность, что после убийства Николая Второго начнётся смута, а за ней последует революция. Более того, я уверен, что из-за убийства британского посла возможна война с Англией. Россия погрузится в хаос. В любом случае, полиция о нас забудет.

— Но это… чудовищно, — только и вымолвил Савинков.

— Вы хотите изменить себя в пространстве, перестав быть гонимой жертвой, но вы можете изменить и пространство вокруг себя, свергнув царизм и превратившись при новом строе из гонимой жертвы в героя, — подал надежду Кибальчич. — Или вы боитесь умереть?

— А вы не боитесь?

— С чего мне бояться смерти? Меня один раз повесили, один раз обезглавили, после чего я почти полвека провёл без движения на стеклянной доске. Что мне может быть страшно?

— Скука, — ответил Савинков.

— Скука — это действительно страшно, — согласился Кибальчич и добавил: — Вы её тоже боитесь. Поэтому оставьте сомнения, действуйте! Так победим. Наша сила в нашей автономности. Нельзя изловить террористов, соблюдающих конспирацию.

— Ежова направил сюда полицейский. Значит, мы под подозрением.

— Были бы под подозрением, давно бы нагрянула полиция с обыском, — буркнул Воглев.

— Если это действительно Анненский сообщил, а не Ежов придумал, — Савинков продолжал сомневаться. — С него станется. У Вульфа язык без костей.

— Вряд ли осмелился, повод слишком серьёзный. Он что, не знает, с какими ставками мы играем? — троглодит даже засопел от обиды.

— Вульф сбрендил, вы же видели.

— Это он сейчас сбрендил, а пришёл в своём уме.

— Он всегда был пустомеля, мог и соврать для уважения. Дескать, вот я какой, кого я знаю.

— Что мы теряем в таком случае? — рассудил Воглев. — Если я не обнаружу на путях царский поезд, тогда незаметно вернусь с вокзала, и мы приступим к осуществлению старого плана. Невидимость всё равно понадобится, так что мои сегодняшние мучения по любому не зря.

Слово невидимки стало решающим. Бомбист, которому едва ли было суждено вернуться с акции, а перед этим следовало повторить ужасную процедуру, имел решающий голос. Марью отрядили к аптекарю за свежим обесцвечивающим раствором и медикаментами. Труп городового подняли в дом и уложили в кладовой, а механизмы в подвале спешно привели в порядок. Испытательный прогон аппаратуры посвятили облучению пистолета и костюма, который террорист должен был надеть на акцию. Динамит и средства взрывания оставили напоследок. Их ещё не было, а если бы Савинков не сумел их добыть, Воглев планировал отцепить вагон-салон от паровоза, не взрывая его. Затем проникнуть в вагон и застрелить императора, по возможности — с британским посланником, или убить их голыми руками. Троглодит это мог. Так или иначе, террористическая акция была бы исполнена.

— С Богом, Борис Викторович, — благословила графиня собирающегося на Пески за динамитом Савинкова. — Чтобы у вас всё получилось. Возьмите деньги, не жалейте средств. Купите динамит и скорее возвращайтесь.

Савинков взял из саквояжа не скупясь. Напоследок зашёл во флигель проверить камрада, за которого по привычке переживал.

Ежов ёрзал на койке, тайком растягивая верёвки. При нём сидела Марья, которая быстро вышла, не проронив ни слова.

Савинков подёргал узлы. Узлы держали крепко.

— Ну, как тебе в нижних? — холодно спросил он. — Доволен, что не посвятили раньше?

— Ты — элой, который стал морлоком, — слабым, однако не лишённым иронии голосом сказал Ежов.

— А ты элой, которого в морлоки не взяли, — высокомерно, но с христианским состраданием к убогому парировал Савинков.

«С Адой поговорил», — догадался он и подумал, всё ли о происходящем на даче рассказывает ему барышня из Питера, и что из рассказанного ею Ежов передаёт… Если передаёт, конечно.

— Если писателю нечего сказать об окружающем мире, он сочиняет фантастику. — Даже будучи привязанным к койке, фигляр был способен подлить яда. — Дойл и Уэллс пишут занятно, но это же англичане, а ты русский. Хватит держаться за фантазии, тасуй реальные карты. Кто ты на самом деле? Социалист или анархист?

— Террорист.

«У него мурло злобного шкодника, — вспомнил Савинков и склонился к нему, приблизив нос к носу. — Он и есть злобный шкодник», — осознал он и тут утвердился, что Ежов доносит намеренно, а не попусту мелет языком где попало.

Хотелось схватить его за грудки и бить по сусалам.

— Ты жив, потому что ты сикушное трухало, бздун, дристун и заячья душа, — Савинков взял репортёра за пуговицу. — Я не буду мараться в крови такого ничтожества как ты. Держи рот на замке, если не хочешь, чтобы за тобой гонялся невидимый Воглев или, того хуже, Юсси.

Ежов часто-часто закивал.

Хлопнул пистон, полыхнул магний.

— Готово! — Чистодел закрыл затвор фотокамеры, вынырнул из-под платка, отложил держатель вспышки на верстак, заваленный порченной бумагой, штихелями и медной стружкой. — Завтра вечерочком будет в лучшем виде.

Савинков отошёл от растянутой на гвоздях простыни. Отмахиваясь ладонью от витающей в воздухе белой гари, надел котелок. Достал из портмоне задаток.

— Замастрячу заграничную ксиву в лучшем виде! — заверил чистодел, перелистывая пластик «красненьких». — Польскую?

— Польскую, — сказал Савинков.

Водянистые хитрые глазки лизнули его по лицу, словно мокрый язык мёртвой собаки.

— Ежели пану неудобно ходить по улицам, могу сосватать ему добрую бабёнку, которая приютит его прямо в этом доме, пока готовлю ксиву. В лучшем виде!

— Пан любит гулять по улицам, — исполненный нерусского высокомерия Савинков двинулся к дверям и через плечо бросил: — До завтра.

План «деньги, паспорт и в Варшаву» начал претворяться, стоило добраться до денег. На Варшавском вокзале Савинков купил билет на берлинский поезд, благо для этой сделки не требовался паспорт.

«Когда буду творить мемуары, напишу, что бежал через Архангельск, — Савинков гнал от себя тёмный ужас, казалось, прилипший ко всему телу за время пребывания на инфернальной даче. — На пароходе до Норвегии, как Каляев советовал. А петербургский период совсем вычеркну из жизни и постараюсь забыть. Если его вообще получится стереть из памяти, конечно. Прочь из России, прочь из души!»

На дачу, однако, следовало ещё вернуться, а до этого добыть у Пшездецкого динамит, сберегаемый где-то в закромах. «Если только не набрехал для красного словца», — эта мысль тревожила террориста всю дорогу до Песков.

В сумраке петербургского позднего вечера Савинков прокрался во двор с флигелем. Знакомое окошко с треснувшим стеклом светилось на втором этаже.

«Бежал из ссылки, кругом темно. Нигде не светит мне родное окно,» — бывший агитатор «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» проглотил слёзы при мысли, что ему теперь действительно нигде не светит, а самым родным окном, в лучшем случае, будет сиять каморка слесаря Пшездецкого. Такой сделалась участь протестного активиста, вставшего на путь терроризма.

Содрогаясь под промозглым сентябрьским ветром, Савинков надвинул на уши поднятый воротник пиджака, плотнее запахнул отвороты и потрусил к флигельку. В правом кармане тяжело колыхалась бутылка «смирновки», без которой идти в гости к слесарю было бы просто неприлично.

Взбежал по ступенькам и торопливо застучал костяшками. Подул на руки, привёл в порядок костюм. За дверью заскрипели половицы.

Пшездецкий открыл не спрашивая, будто знал, кто там.

— Ну, заходи, — пригласил он.

Савинков прямиком прошёл в комнату, выставил на стол водку. Пшездецкий без разговоров присоединил к ней пару стаканов.

— Каким путями?

— Мимо проходил.

Слесарь добыл огурцов. Порезали на тарелке дольками, по-господски.

— Ну, будь здрав!

— Будем.

Савинков расслабился. В каморке было уютно. С его последнего визита не изменилось ничего. По стенам висели те же картинки из «Нивы». На табуретке возле кровати горела керосиновая лампа. На смятом покрывале лежала корешком вверх раскрытая книжка Луи Буссенара «Жан Оторва с Малахова кургана». Грамотный слесарь следил за новинками.

— Скучаешь? — спросил Савинков.

— Валяюсь помаленьку, — добродушно ответил Пшездецкий. — А ты как?

— Хех, камрад, мне скучать некогда, — агитатор внутри пробудился от глотка водки и с хитрецою проглянул наружу. — Давай ещё по одной, чтоб муха не пролетела?

Залпом проглотив водку, Пшездецкий сунул нос в рукав и втянул полной грудью, занюхал мануфактуркой. Выдохнул. Уставился на гостя с выжиданием, пока Савинков закусывал огурцом.

— Как там моя игрушка, стреляет? — спросил, чтобы разбавить затянувшееся молчание.

— Стреляет, — заверил террорист. Учитывая дело, которое предстояло сейчас обсудить, он счёл нужным обойтись без недомолвок. — Я городового застрелил.

Пшездецкий не удивился.

— Прямо насмерть? — только и спросил он.

— Наповал.

— Точно не оправится и не расскажет?

— Мы с товарищами ему ноги потом отрезали, — как на духу выложил Савинков.

— О! — Пшездецкий поднял брови, как бы говоря: «Хороши же у тебя товарищи».

— Да, — сказал Савинков. — Предлагаю ещё по одной.

Слесарь не отказался. Выпили не чокаясь, третья пошла за упокой. Пшездецкий даже занюхивать не стал. Вместо этого достал портсигар, протянул Савинкову. Закурили. Посидели в оцепенении.

— Ну, брат, говори, — наконец молвил Пшездецкий. — Ты никогда не приходишь просто так.

— Нам нужен динамит, Збышек. Сейчас нам его негде взять, а ты говорил, у тебя есть.

— Почему-то именно этого я и ждал.

Савинков достал портмоне, отсчитал десять «катенек», специально для этого приготовленных. Один за другим выложил на стол перед слесарем листы банковских билетов.

— Я даю тебе за него тысячу рублей. Ради нашей борьбы мы готовы на всё, — Савинков специально выделил интонацией «на всё», чтобы у товарища не возникло сомнений, отдать иль не отдать. — Бомба есть средство выражения нашей идеи, а террор есть средство продвижения в область политических решений. Динамит мне нужен сейчас.

Пшездецкий даже лицом не дрогнул при виде денег. Мельком глянул на разложенные по столу купюры и в упор уставился на Савинкова. Не понять было, о чём он думает. Террорист постепенно напрягался, готовый при малейшей угрозе со стороны собутыльника схватиться за револьвер. Глаза Пшездецкого становились всё серьёзнее. Скучно ему теперь точно не было.

— Вы хотите убить царя?

Он ткнул пальцем в небо, но попал в яблочко. Однако такая проницательность была случайной даже для него самого, и Савинков не стал доказывать, насколько он близок к истине. Он снова сказал правду:

— Мы боремся не против царя, мы боремся за выживание.

Слесарь не стал уточнять, что это значит, а деловито поднялся:

— Добже!

Он мотнул головой с одобрительною усмешкой. Посмотрел на товарища с дружеским прищуром.

— А если бы тысячи было мало?

— Я бы добавил ещё, — спокойно ответил Савинков, и Пшездецкий почувствовал, что это правда.

— Сейчас будет тебе динамит.

По тому, как было сказано, сделалось понятно, что динамит будет прямо сейчас. Савинков всполошился.

— Он у тебя здесь, в комнате?

— Что я, дурной? На кухне храню!

Слесарь принёс бугристый мешок, наполненный динамитными патронами. Плюхнул к стулу Савинкова. Террорист поджал ноги. Гур-динамитные шашки застучали как глиняные комья. Слесарь полез под кровать, но выволок не железный сундучок, а квадратный деревянный ящик. Откинул крышку. В нём лежала бухта бикфордова шнура, коробка охотничьих спичек и нобелевские запалы.

— Вон, даже поджигу приготовил! — похвастался Пшездецкий, тряся над ухом коробку.

— Спасибо, камрад! — заторопился Савинков, забирая спички, пока они от тряски не вспыхнули и Пшездецкий не выронил их на запалы.

— Экий ты, брат, трусишка, — пьяно ухмыльнулся слесарь. — А я, вот, не боюсь.

— Я не взрыва в комнате боюсь, — соврал Савинков. — Я боюсь динамита лишиться.

Они разлили остатки водки и подняли последний тост за успешную террористическую акцию. На том богатый слесарь отправился на боковую, чтобы завтра вернуться на рынок, как ни в чём не бывало, а Савинков вернулся на дачу.

— Есть динамит, будет и покушение! — воскликнул Воглев, когда распаковали добычу. — Теперь я ангел смерти! Имя моё — Истребитель!

Для бодрости он снова принял стрихнина и стал совсем дикий.

«А если он переборщит с дозой и отравится?» — продрогший в пути Савинков ничего не говорил и только косился.

— Давайте его под лучи невидимости, — распорядился Воглев.

— А как же вы, Антон? — забеспокоилась Аполлинария Львовна.

— Динамит первым делом. Его много, он хорошо заметен, а я практически невидим.

Самомнение как будто добавляло ему невидимости до такой степени, после которой троглодита невозможно станет узреть. Подпольщики беспрекословно спустились в подземную лабораторию, которая за время отсутствия Савинкова оказалась приведена в порядок.

Голова, тихо шипя, взирала на их приготовления.

— Снарядите динамитные патроны сейчас, — только и посоветовал Кибальчич. — Наощупь это будет небезопасно и очень долго.

— Николай Иванович, вы — голова! — восхитился Воглев.

Он взял с полки нож и принялся быстро резать шнур.

— А что будет, если порох нагреется от взаимодействия с икс или эн-лучами? — пришло в голову Савинкову. — Нобелевский запал так и вовсе состоит из ампулы с чистым нитроглицерином, обложенной чёрным порохом.

— Я лежал под этими лучами. Лампы не сильно греют, — заметил Воглев.

— А если нитроглицерин каким-то образом прореагирует?

— Остановитесь, — попросил Кибальчич. — Я подумаю.

— Некогда думать, — отрезал Воглев. — Или мы берём бомбу, или мне придётся останавливать поезд без неё. Без взрывателей не будет и бомбы. Я не смогу пронести к царскому поезду столько заметных вещей.

— Тогда собирайте бомбу, — кротко ответил Кибальчич. — Если нитроглицерин всё-таки прореагирует, я без мучений прекращу своё жалкое существование.

Троглодит, возбуждённый стрихнином, зареготал как бешеный конь и стал снаряжать запалы. Над столом шевелились грязные пальцы невидимки. Казалось, они были слеплены из сгущённого тумана. Разобравшись с бикфордовым шнуром, Воглев стал связывать бечёвкой коричневые палочки динамита, обёрнутые в жёлтую бумагу-крафт. Когда бомба была готова, он зажёг керосиновую лампу. Передвинул реостат, снижая накал электрических светильников, чтобы не расходовать запас батарей, которым сегодня ещё постояло потрудиться. Настал черёд круксовых и гитторфовых трубок. Оглянувшись на операционный стол с лежащей на нём бомбой, невидимка глубоко вздохнул.

— Включайте смело, — предложил Кибальчич. — Вы не заметите, когда взорвётся динамит. Вспышка, удар и тьма придут в один миг, и на этом всё кончится.

«Я Вере денег не дал! — спохватился Савинков. — Их наверху целый мешок. Взял бы сегодня тысяч десять, а Збышек ей отнёс». Но сожалеть было поздно. Воглев перекинул оба рубильника.

Бомба не взорвалась!

Профилактика невидимости прошла значительно легче первой операции. Меньше обесцвечивающего раствора, меньше пребывания под живительными N-лучами и X-лучами, меньше опиумных капель.

Воглев сумел встать со стола, одеться и подняться в комнату без помощи Савинкова. Он завалился на постель, отдуваясь после мучительной процедуры.

— Я посплю и приду в себя, — заверил он.

— Мы не торопимся, — сказал Савинков. — Поезд отправляется в четыре часа дня.

Он хотел удалиться, но невидимая рука задержала его.

— Помните, мы про свечку говорили? — слабым голосом спросил Воглев. — Что она сгорит и необратимо изменится, от неё останется только лужица воска.

— Да, но она даст свет и тепло.

— Она подарит людям свет и тепло. Но они пройдут, и люди едва ли вспомнят о ней. То же и с народниками. Кто вспомнит Кибальчича и самопожертвование Желябова? Они тоже свечи, озарившие путь народу и сгинувшие во тьме. И мы свечки, товарищ Савинков. Истаем без следа во мраке истории России.

— Мы оставим след! — пообещал Савинков и сам уверился в этом. — О нас вспомнят, Антон Аркадьевич!

— Постараюсь, чтобы вспомнили, — пробормотал невидимка и уснул.