Незанятый мир

Глава 30 РАЗОРЕНИЕ

Чуть погодя, немного придя в себя, оба вновь посмотрели из высокого окна.

— Гляди! — воскликнул инженер, указывая вниз.

Там, далеко на западе, несколько неверных огоньков, совсем мало, медленно и осторожно совершали путь через широкую гладь реки. На глазах у мужчины и женщины один исчез. Затем другой замигал, потух и не появился вновь. Не более пятнадцати, казалось, добрались до берега Джерси, а там робко выбрались на сушу, медленно поползли прочь и скрылись в густых первозданных лесах.

— Пора, — сказал наконец Стерн. — Мы тоже уходим. Полночи уже миновало. К утру мы должны быть как можно дальше отсюда.

— Как? Нам нужно покинуть город?

— Да. Теперь не может быть и речи о том, чтобы оставаться здесь. Башня уже полностью непригодна для жилья. Она настолько пострадала, что может рухнуть в любую минуту. Но если бы даже она для нас и годилась, здесь нельзя больше жить.

— И куда теперь?

— Не знаю. Куда-нибудь подальше, это наверняка. Здесь в окрестностях все погибло. Нет родника. Ничего не осталось от леса, ничего, кроме ужаса и смерти. Да еще и какая-нибудь зараза непременно прокатится через эти края в завершение таких… таких событий. Зрелище тут везде и повсюду такое, что тебе не стоит его видеть. Мне тоже. Ни о чем таком лучше и не думать. Так или иначе, попробуем найти спуск отсюда. И прочь, прочь.

— Но, — с тревогой проговорила она, — но все наши сокровища? Инструменты и посуда, вся еда и одежда, все остальное? Все эти драгоценные, с трудом добытые вещи?

— От них ничего не осталось. Они были внизу, на пятом этаже, в том конце здания. Я убежден, что там теперь огромная пробоина в стене здания. Так что нечего подбирать. Абсолютно нечего.

— Мы сможем все это чем-то заменить?

— Почему бы и нет? Как только где-нибудь обоснуемся, мы сможем несколько дней жить за счет дичи, которую поймаем или подстрелим, расходуя немногие оставшиеся патроны. А потом…

— Да?

— А потом, как только все малость утрясется, я смогу возвращаться в город в поисках добычи. То, что мы утратили, сущие пустяки по сравнению с тем, что осталось в Нью-Йорке. В самом деле, обильнейшие ресурсы этого громадного скопления руин еще даже не тронуты. Мы сберегли свою жизнь. Это единственное по-настоящему важное. Благодаря этому возможно и многое другое. Пока что будущее представляется тебе мрачным и суровым, Беатрис, но подожди несколько дней и сама увидишь.

— Аллан!

— Что, Беатрис?

— Я доверяю тебе во всем. Моя участь в твоих руках. Веди меня.

— Тогда идем, ибо перед нами долгая дорога. Пошли!

Два часа спустя, не устрашенные воем стаи волков на молодой месяц, который как раз восходил на ясном небосводе, они добрались до кромки воды почти строго на запад от южной оконечности бывшего Центрального парка. Они сочли, что именно такой маршрут поможет им избежать случайной встречи с какими-нибудь отбившимися от оравы синими. Они не пошли через Мэдисонский лес, точнее, через то, что от него осталось, а взяли на восток от здания, затем на север и так, совершив широкий обход, избежали любых ужасов, которые, как они знали, затаились близ руин башни.

Река, текущая к морю так спокойно, как если бы смерть, боль и разрушение и все мрачные события нынешней ночи и минувших столетий не существовали, наполнила их утомленные души и тела желанным покоем. Медленно, осторожно плескали ее воды о лесистый берег, откуда давно пропали все причалы и корабли, став частью природы. Пляшущие на водной ряби штрихи лунного света напоминали о красоте, жизни, надежде, любви.

Хотя эту соленую воду нельзя было пить, путники омыли в ней лица и руки и почувствовали себя много лучше. Затем некоторое время в молчании они следовали берегом на север, прочь от сердца мертвого города. А месяц поднимался все выше и выше, и великие мысли стали зарождаться в сознании. Освежающий ночной ветерок, явившийся с безмерных просторов соленого моря, отныне лишенного судов, охладил их разгоряченные лица и умерил горячность души. Там, где мрачные руины Великой Гробницы гляделись в реку, они наткнулись на странное и грубое подобие лодки. Затем на другое, третье. Целая флотилия была пришвартована плетенными из травы канатами к деревьям вдоль берега.

— Это, конечно же, каноэ тех, кто явился с севера, тех, кто бился с синюшной оравой ночью накануне того, как ввязались мы. Они потерпели поражение в бою, и их пожрали, — сказал Стерн. И опытным глазом, мудрый и спокойный, несмотря на боль в раненой руке, он осмотрел три или четыре лодки, насколько это позволял лунный свет. Они с Беатрис легко пришли к согласию, которой воспользоваться.

— Да, это кажется наиболее годным, — рассудил инженер, указывая на челнок вроде банка, что были в ходу на Филиппинах, футов шестнадцати длиной, вырубленный, выскобленный и выжженный из цельного бревна.

Он помог Беатрис сесть, затем отдал швартовы. На дне лежало шесть гребков самой жалкой и неумелой работы. Без признаков каких-либо украшений. А самые примитивные племена человеческой эры непременно пытались хоть как-то выразить себя эстетически во всем, что ни делали.

Беатрис взяла один из гребков.

— Куда? Вверх по течению? — спросила она. — Нет, нет, даже не пытайся действовать этой рукой.

— Зачем вообще грести? — спросил Стерн. — Видишь? — И указал туда, где лежала вдоль борта неустановленная короткая кривая мачта. К ней был примотан парус из сыромятных шкур, неумело соединенных ремнями, тяжелый, но все же годный для своей задачи. Стерн рассмеялся.

— Опять назад, к кораклу[21], — заметил он. — Назад, к эпохе Цезаря и дальше. — И он приподнял конец мачты. — Вот оно, «севиа пеллис про веллис», шкуры вместо парусов, как когда-то давным-давно. Только еще давнее. Неважно. Пошла!

Вдвоем они установили мачту и развернули парус. Инженер занял место на корме с гребком в левой руке. Погрузил его в воду. Рябь, поблескивая, заскользила прочь.

— А теперь, — произнес он тоном, не терпящим возражений, — а теперь ты завернешься в свою шкуру тигра и уснешь. Это работа для меня.

Парус поймал дыхание ветра. Суденышко медленно двинулось вперед, за его кормой потянулись в лунном свете разбегающиеся линии серебра. И Беатрис, полная неколебимого доверия к своему спутнику, надежды и любви к нему, легла и уснула, предоставив ему, раненому, править, охранять ее и беречь. А над ними звезды, краса и гордость летнего неба, молча несли дозор.

Забрезжила заря, точно вспыхнуло золотое с алым пламя, когда люди высадились в укромной бухточке у западного берега. Хотя лес и стоял здесь нетронутый, куда ни взгляни, он не занял склон, поднимавшийся от галечного пляжа. И через буйные заросли того, что было некогда прекрасным плодовым садом, они увидели белые стены, поросшие неистовым обилием диких роз, глициний и водосбора.

— Здесь когда-то в стародавние времена была загородная усадьба Гаррисона Ван Амбурга, с большим бетонным бунгало и прочими строениями. Помнишь такого миллионера? Он занимался пшеницей и выстроил это жилище на веки вечные из материала, над которым не властно время. Все здесь принадлежало ему. А теперь это наше. Наш дом.

Вдвоем они стояли на отлогом пляже, на который набегали волны. Где-то позади них в лесу чисто и нежно, как ей и положено, пела малиновка. Стерн втащил грубое судно на сушу. Затем, глубоко вздохнув, оборотился лицом к восходу.

— Я и ты, Беатрис, — произнес он и взял ее руку. — Просто я и ты.

— И любовь, — прошептала она.

— И надежда, и жизнь. И возрожденный мир. Искусства и науки, язык и письменность, истина, «вся слава мирская, дарованная нам свыше». Возвращенная через нас. Послушай. Род людской, люди, такие же, как мы, должны жить и будут жить. Вновь леса и равнины будут завоеваны нашими соплеменниками. Опять заблистают, возносясь к небу, города, корабли станут бороздить моря, и мир придет к большей мудрости, к лучшим достижениям. Он будет добрей и разумней прежнего. В нем не будет нищеты, убожества, войны, горя, распрей, слепой веры, угнетения, слез, ибо мы мудрее, чем были все прочие, и здесь не возникнет ошибки.

Он остановился. Его лицо сияло. Это его касалось пророчество Ингерсолла[22], величайшего оратора иных времен. И очень медленно он заговорил вновь:

— Беатрис, это будет мир, где троны рухнули и короли обратились в прах. Аристократия праздных не будет больше править. Это будет мир без рабства. В нем человек будет свободен. В нем будет вечный мир, его украсит всякая форма искусства, музыка будет звучать мириадами трепетных голосов, а с губ станут сходить несметные слова любви и правды. В этом мире не вздохнет ни один изгнанник, не застонет ни один узник, на него не падет и тень слабоумного. Племя, не ведающее болезней плоти или сознания, разумное и прекрасное, пребывающее в нерасторжимой гармонии формы и функции. И, как я верю, жизнь удлинится, радость углубится, а превыше всего на гигантском своде засияет вечная звезда людской надежды.

— И любви? — Она опять улыбнулась, слова ее были полны высокого и священного смысла. В ней пробудился дух материнства, надежда всего, зов нерожденных, настойчивый голос племени, которому суждено прийти.

— И любовь, — ответил он, голос его теперь звучал очень нежно и весомо. Утомленный, но сильный, он взглянул на нее. Нежно, точно мед Гимета[23], благоухал заброшенный сад, весь в белом и розовом цвету, над которым пчелы, осыпанные пыльцой, трудились, выполняя свою радостную и плодотворную задачу. Дул свежий утренний ветерок. Светило яркое, теплое, лучезарное солнце июня. Летнее солнце, поднимающееся далеко за сияющими холмами.

Везде жизнь. И любовь. И для них есть любовь. Ибо они мужчина и женщина. Любовь, тайна, блаженство и вечная боль.

Он обнял ее здоровой рукой. Склонился, привлек ее к себе, и она подняла лицо к его лицу. И впервые его губы коснулись ее губ. Давно голодавшие по этому безумию, губы мужчины и женщины встретились и соединились в поцелуе ликующей страсти.