Несомненная реальность

10 октября 1905 г. Санкт-Петербург. Особняк графа Витте

Олег постучал в тяжелую дубовую дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, решительно толкнул ее. В осеннем полумраке кабинета, разгоняемом только парой тусклых электрических лампочек в хрустальной люстре, он не сразу разглядел сидящего за массивным ореховым бюро хозяина.

— Входите!.. — произнес Витте, поворачивая голову к двери. — А, это вы, господин Кислицын. Доброе утро. Разве доктор не приказал вам лежать в постели?

— Спасибо, Сергей Юльевич, но я уже два дня в постели, — Олег прикрыл за собой дверь и подошел к бюро. — Однако если вы предложите мне присесть, я не откажусь.

— Да, присаживайтесь, — граф слегка нахмурился. — Но чаще всего люди вашего положения обращаются ко мне «ваше высокопревосходительство» или «ваша светлость».

— Если вам так важно, могу обращаться хоть «ваше величество», — внутренне замерев от собственной наглости, произнес Олег. Я же его спас, верно? Вряд ли он прикажет выкинуть меня из дома. Хотя проверять свои способности по контролю над другими людьми следовало бы на других птичках, м-да. — Не суть важно. Наш разговор, господин граф, пойдет о вещах, жизненно важных для России. Я надеюсь, что могу отвлечь вас от дел на час-другой?

— Жизненно важных для России… — медленно проговорил Витте. — Сударь, я обязан вам жизнью, и час или два времени – не слишком высокая цена. Но я хотел бы заметить, что мне достаточно часто приходится разговаривать о подобных материях с самыми разными людьми. И, к сожалению, должен заметить, что чаще всего соображения собеседников варьируются от банальных до откровенно глупых. Что заставляет вас верить, что вы являетесь исключением? Или… Вы занимаете должность чиновника по особым поручениям при господине Зубатове, не так ли? Правильно ли я понимаю, что вы хотите передать мне какие-то его соображения? И, кстати, что там за глупая история с моим якобы внебрачным сыном?

— Нет, Сергей Юльевич, — покачал головой Олег. — Я не хочу передавать вам соображения Сергея Васильевича. Думаю, если у него таковые появятся, он их передаст без постороннего участия. Да и историю с внебрачным сыном я выдумал, только чтобы добиться с вами аудиенции. Речь пойдет о моих собственных соображениях. Видите ли, я – из другого мира. Марсианин, если угодно. И мне как марсианину хорошо видны некоторые моменты, которые вы в силу привычки просто не замечаете…

— Сударь, с вами все в порядке? — взгляд графа внезапно стал напряженным и отчужденно-холодным. — У вас нездоровый вид. Думаю, вам все же следует прилечь и отдохнуть. Мы продолжим наш разговор в другой раз, а пока, я думаю, нужно вызвать доктора Довла…

— У меня вполне здоровый вид, господин граф, — бесцеремонно перебил его Олег. — Я удостоверился перед тем, как пойти к вам. И я вовсе не сумасшедший. Как думаете, смог бы сумасшедший стать чиновником Московского охранного отделения? Или вы полагаете, что речь о последствиях позавчерашней контузии? Как бы то ни было, я уже сказал, что не отниму у вас более двух часов. Даже если я действительно чокнутый, максимум, что вам грозит – смертельная скука. У меня, к сожалению, нет времени на обходные пути. В противном случае вы бы вступили в разговор куда более подготовленным к восприятию моих слов.

Он прокашлялся и потер глаза. Все-таки голова кружится. Может, следовало отложить на день-другой? Ладно, сейчас уже поздно. Если я выйду из комнаты, то обратно в нее уже не вернусь никогда.

— У меня есть предложение, господин граф. Я даже не стану настаивать на полных двух часах беседы. Я выдам вам монолог минут на пятнадцать-двадцать, и если по его завершении вы все еще не заинтересуетесь, я встану и уйду – навсегда. У меня, знаете ли, тоже нет желания попусту тратить время. Договорились?

Несколько долгих секунд граф долго смотрел на Олега. Его пальцы нервно поглаживали столешницу возле колокольчика. Потом он откинулся на резную спинку своего деревянного кресла и вздохнул.

— Бог с вами, господин Кислицын. Вы действительно не похожи на сумасшедшего. Не то чтобы у меня имелся опыт общения с умалишенными, но… Почему-то я вам верю. Не в том, что вы марсианин, разумеется – это ведь просто метафора, фигура речи, я правильно вас понял? В общем, я вас слушаю.

— Метафора, — согласно кивнул Олег. — Я и в самом деле не марсианин. Есть подозрение, что моя родина находится много дальше. Но о моем происхождении мы поговорим как-нибудь в другой раз. Сейчас – к делу. Итак, в течение последних примерно двух месяцев я с большим интересом изучаю жизнь вашей страны. И ваше правительство в моих глазах очень походит на маленького ребенка, полагающего, что забраться с головой под одеяло и зажмурить глаза – лучший способ спастись от любой опасности. Взять ту же Думу, к выборам в которую сейчас якобы идет подготовка. Смех на палочке! Сколько по нынешнему проекту в стране имеющих право голоса? Два процента населения? Три? Такой подход только озлобит остальных. Какой идиот вообще составлял проект?

— Ну, Булыгин хороший и честный человек, — извиняющимся тоном произнес Витте. — Он действительно имел в виду общественное благо. Увы, широко мыслить он так и не научился даже на посту министра внутренних дел. Однако же вы, если я правильно понимаю, выступаете за всеобщее избирательное право?

Час спустя, когда большие часы с кукушкой пробили двенадцать, Витте взволнованно расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Олег, облокотившись на страшно неудобный жесткий подлокотник, молча наблюдал за ним. Внезапно граф, резко остановившись, в упор взглянул на Олега.

— Итак, господин Кислицын, вы полагаете, что радикальные реформы неизбежны? Правильно я вас понял?

— Абсолютно, — кивнул Олег. Судя по всему, его особые способности действовали, и действовали очень неплохо. Графа явно что-то распирало изнутри, и требовалось лишь немного времени, чтобы он сам выложил все как на духу. — Либо вы начинаете проводить их сверху, либо они начинаются явочным порядком снизу. Судя по предпринимаемым вами в настоящий момент действиям, вы и сами прекрасно понимаете ситуацию. Те четыре или пять миллионов промышленных рабочих, что уже существуют в империи, не такая большая сила, но в умелых руках они вполне могут послужить катализатором переворота. И таких умелых рук, судя по всему, предостаточно. Еще раз повторю – вам срочно нужно тем или иным способом нейтрализовать заинтересованные в смене власти слои населения. В первую очередь – слой торговцев, банкиров и богатых промышленников, обладающих большими финансовыми возможностями, но бесправных из-за идиотской политической системы, доставшейся вам в наследство из далекого прошлого. Вам напомнить историю Европы? Напомнить, чем дело кончалось в странах, правители которых пытались игнорировать перемены так же, как поступает ваш император? А ведь в те времена не было ни такого оружия, ни таких машин, как сегодня!

Витте кивнул и отвернулся. Подойдя к окну, он отодвинул тюлевую занавеску и начал пристально что-то рассматривать в саду. Потому внезапно он снова повернулся к Олегу.

— Я хочу вам кое-что показать, сударь, — резко произнес он. — Один документ. Точнее, проект документа. Предупреждаю – он совершенно секретен. Вы готовы хранить тайну?

— Разумеется, — кивнул Олег. Кажется, вот оно…

Витте решительно пересек кабинет и выдвинул ящик большого дубового секретера. Покопавшись в его недрах, он извлек бумагу и протянул ее Олегу:

— Читайте.

Олег осторожно принял документ и пробежался глазами по строчкам.

— Интересно, — Олег поднял взгляд на Витте. — Что за документ?

— Моя всеподданнейшая записка, представленная государю императору для обсуждения восьмого октября. Мы с князем Оболенским и графом Вуичем готовили ее в течение прошлой недели, последний вариант сделан несколько дней назад. Сейчас государь обдумывает доклад и в ближайшее время должен сообщить свое мнение. У меня есть все основания надеяться, что он согласится на существенное расширение круга избирателей. А что вы думаете, господин марсианин? С марсианской точки зрения?

Олег хмыкнул. Граф, хотя и изрядный зануда, начинал ему нравиться. Чувство юмора у него, по крайней мере, атрофировалось не до конца.

— Очень неплохо, хотя стиль кое-где страдает. Кстати, что за указ от двенадцатого декабря?

— Ну как же? — удивился Витте. — У вас такие либеральные идеи, и вы не осведомлены об указе «О предначертаниях к усовершенствованию Государственного порядка»? Ведь именно там и пообещали расширение прав земств, страхование рабочих, эмансипация инородцев и иноверцев, устранение цензуры и так далее.

— А, вон вы о чем, — пробурчал Олег. Признаваться, что он не имеет понятия, о чем идет речь, не хотелось. — Разумеется, осведомлен. Просто дату запамятовал. Но вернемся к вашему документу. В таком виде он всего лишь декларация о намерениях. У вас есть проекты законов, в соответствии с которыми намерения должны реализовываться?

— Нет, — Витте опустился в свое кресло за бюро и положил на столешницу сжатые в замок руки. — Я полагаю, что в самом ближайшем будущем…

— Неправильно полагаете, — холодно оборвал его Олег. — Вы должны ничуть не хуже меня понимать, что такое стоящая у власти бюрократия. Если вы не дадите ей четкие законы, в рамки которых удастся загнать их фантазию, они либо наломают дров, либо спустят на тормозах самые замечательные проекты. Поверьте мне, я такого дерьма нахлебался полной ложкой.

— Вы мне рассказываете, сударь! Председателю Комитета министров! — неожиданно фыркнул граф. — Однако…

— Следующий вопрос – где гарантия, что на следующий день вашему государю императору не ударит в голову самолюбие и он не отзовет свой указ? — не обращая внимания на реплику, продолжил Олег. — Сегодня правительство по указу императора всемерно заботится о гражданском обществе, а завтра императору придет в голову фантазия новые заботы отменить как вредные и несвоевременные. И что вы станете делать? Нет, Сергей Юльевич, в первую очередь следует законодательно ограничить именно императорскую власть.

— Я попросил бы вас, сударь, не забываться, — холодно отпарировал граф. — Государь император – верховный правитель государства, и обсуждать рамки его власти – прямая измена.

— Значит, можете порвать ваш доклад в клочки и выбросить, — пожал Олег плечами. — Абсолютная монархия – прекрасный строй, если во главе ее стоит выдающаяся личность. Нынешний же государь… В общем, пока власть вашего монарха не ограничена конституцией, а внутренняя и внешняя политика не перестанут определяться утренним настроением его жены, любые реформы в любой момент пойдут псу под хвост.

— Сударь, вы забываетесь! Я еще раз указываю, что ваши речи граничат с прямой изменой! Я сам могу высказать немало нелестных эпитетов в адрес государя императора, государыни императрицы и дурно влияющего на них окружения, но я лояльный подданный Его Императорского Величества! Прошу немедленно прекратить разговоры на эту тему!

Скрежещущие нотки в голосе Витте подсказали Олегу, что развивать тему и в самом деле небезопасно. Он и так добился многого – вплоть до обсуждения секретнейшего документа. Видимо, даже у его влияния Эталона есть свои ограничения. Или опять «рельсы»? Или Витте просто подозревает его, Олега, в провокации? Неважно. Придется работать с тем, что есть. И как следует погладить его по шерстке…

— Хорошо, оставим пока тему, — Олег еще раз взял в руки документ. — Значит, так. Вы мыслите абсолютно правильно. Принятие перечисленных мер действительно окажет серьезное влияние на внутриполитическую ситуацию. У вас действительно государственное мышление, Сергей Юльевич. Однако я бы слегка уточнил формулировки в тексте. У вас не найдется пера и листа бумаги?

Еще полтора часа спустя князь Оболенский, тихо вошедший в кабинет в сопровождении лакея, застал удивительную картину.

Граф Сергей Юльевич Витте, без сюртука, в одной жилетке, возбужденно жестикулируя, расхаживал по кабинету. В его кресле возле бюро восседал странный субъект лет тридцати с небольшим на вид, в халате и с перевязанной головой. Пальцы субъекта, как и беспорядочно разбросанные по столу листы бумаги, обильно покрывали чернильные пятна. На полу возле бюро лежали два сломанных пера, да и третье, зажатое в пальцах субъекта, в ближайшем времени ожидала та же участь. На краю бюро стояли тарелка с бутербродами и два дымящихся стакана чая.

— Да поймите же, Сергей Юльевич, — горячился субъект, — нельзя давать термины без определения! Иначе каждый болван начнет интерпретировать их по своему усмотрению. Вот смотрите, вы пишете – «личная собственность». Что это означает применительно к крестьянскому подворью? Дом сюда входит? Курица? Лопата? А огород? Ну хорошо, а надел из общинных земель, который он обрабатывает? Он-то собственность или нет? Вот, кстати, а как вы собираетесь делить общинные земли, по какому принципу?

— Принципы могут подождать! — сердился граф. — И определения – тоже. Поймите и вы – основополагающие документы необходимо делать ясными и четкими. Перегружая их определениями, вы добиваетесь прямо противоположного эффекта. Кто захочет разбираться в десяти страницах убористого шрифта? Крестьянин? Да он и читать-то не умеет. Хорошо, если ему староста прочитает. Если документ на полстранички, его можно запомнить после второго или третьего раза, пусть хоть в общих чертах. А длинный доклад как запоминать? Вот и получится, что содержание придется растолковывать, а кто и как растолкует – очень большая проблема. Понимаете?

Осознав, что на него никто не собирается обращать внимания, Оболенский негромко кашлянул. Витте резко обернулся в его сторону.

— А, Александр! Здравствуй. Присаживайся давай. У нас тут интересная дискуссия с господином Кислицыным, присоединяйся. Вот скажи как юрист – следует ли давать в тексте рамочного закона полные определения?..

— Ты не хочешь нас представить, — удивленно приподнял бровь князь. — Боюсь, я не имел чести…

— Меня зовут Кислицын Олег Захарович, — субъект за столом слегка приподнялся и кивнул. — Можно просто Олег. Вы ведь князь Оболенский, правильно? Весьма наслышан. А у нас тут с Сергеем Юльевичем диспут. Присоединяйтесь, Алексей Дмитриевич, именно вас нам и не хватает. Скажите, что вы думаете о возможности реформы крестьянских хозяйств?

— Диспут – вещь интересная, сударь, — качнул головой князь. — Однако мне хотелось бы поинтересоваться, Сергей, знаешь ли ты, что с Москвой и Петергофом опять прервано железнодорожное сообщение? Забастовка. Сегодня в утренних газетах сообщения. Да и княгиня Беркутова, намеревавшаяся свое подмосковное имение посетить, заехала ко мне с вокзала в расстроенных чувствах и долго плакалась на тяжелую жизнь. Теперь ко двору можно добраться только пароходом.

— Следовало ожидать, — пробормотал субъект, представившийся Кислицыным Олегом Захаровичем. — Я удивлен не тому, что забастовка началась, а тому, что она не является перманентной и во всех областях промышленности сразу. Впрочем, я бы сказал, что данная конкретная забастовка как раз нам на руку. Она придаст веса докладу Сергея Юльевича. Как вы думаете, Алексей Дмитриевич, когда государь император изволит среагировать на данный документ и не следует ли ускорить процесс… м-м-м, с помощью дополнительных средств убеждения?

Вообще-то князь Оболенский считал себя вполне хладнокровным человеком. Интриги императорского двора и затхлых министерских кабинетов закалили его характер и отточили ум, а должность обер-прокурора Синода добавила привычку смотреть на новых людей с прищуром, взвешивая и оценивая. Пожалуй, если бы он увидел данного субъекта на улице, то не повел бы и глазом. Обычный мещанин, мелкий чиновник, из тех, что с заискивающим видом толпами роились вокруг него целыми днями, ища благосклонного взгляда или жеста, который можно истолковать как одобрительный. Однако на более пристальный взгляд сидящий перед ним в халате человек отличался от всех них… чем? Его затрапезный и заурядный внешний вид словно служил оболочкой для чего-то грозного и опасного. Так невзрачный серый корпус броненосца, выглядящего плебеем на фоне аристократических парусных фрегатов, скрывает адскую ярость, дремлющую в стволах двенадцатидюймового главного калибра. Внимательный взгляд, раз задержавшийся на нем, уже не мог небрежно соскользнуть в сторону – какой-то странный, почти мессмеровский магнетизм притягивал к нему, заставлял слушать любые его слова с вниманием и почтением… И еще князю вдруг показалось, что в душном кабинете Витте вдруг пронеслось освежающее дуновение свежего морского воздуха. Мир словно заиграл свежими красками, и даже серые осенние тучи за окном, из которых с ночи моросил дождик с редкими снежинками, будто бы приоткрыли краешек спрятанной за ними летней радуги.

Князь тряхнул головой, отгоняя наваждение. Что бы ни происходило, Витте наверняка имел веские причины держаться с означенным субъектом на равной ноге. Для начала следовало сделать вид, что ничего экстраординарного не случилось.

— До меня дошло стороной, что государь император желает подписать манифест, объявляющий о введении реформ, основанных на твоем докладе, Сергей, — сообщил он, проходя к своему любимому креслу в углу и присаживаясь в него.

— Проклятье… — пробормотал Витте, досадливо жмурясь. — Я боялся, что так и не сумел отговорить его от идеи. Хотел бы я знать, кто же на него так влияет?

— Сумеем выяснить со временем, — пожал плечами обер-прокурор. — Важно другое. Текст манифеста следует подготовить заранее. Лучше, если его напишешь ты сам, чем кто-то еще по указанию его величества. Ты же знаешь императора – если ему в голову что-то взбредет, то переубедить его… Если хочешь, я сделаю набросок, а ты отредактируешь его должным образом.

— Да-да, — рассеянно кивнул председатель Комитета министров. — Я подумаю. Как считаешь, когда дело сдвинется с мертвой точки? Я хотел съездить в Петергоф даже и без вызова, но забастовка… Ах, как неудачно! Теперь придется вплавь, на пароходе, среди качки.

— Зная государя, могу предположить, что он вызовет тебя на аудиенцию через день-два, когда идея закончит вариться у него в голове. Однако столичные дела сейчас не главное. Ты ничего не забыл?

— Что? — Витте недоуменно посмотрел на него. — Забыл?

— Заседание, — кротко напомнил князь, рассматривая ногти. — Сегодня. В три часа дня.

— Ох, черт! — граф звучно хлопнул себя ладонью по голове. — Да уж, Олег Захарович, умеете вы увлечь разговором.

— И о том, что нам еще следует обсудить проект резолюции, у тебя тоже из головы вылетело? — голос князя сделался ехидно-вкрадчивым. — Положительно, господин мой Олег Захарович, вы умеете увлечь человека разговором, присоединяюсь к Сергею.

— Мы, марсиане, много чего умеем, — машинально согласился Олег, но тут же спохватился: — Прошу прощения, господа, но раз появились неотложные дела, я вас оставлю. А насчет проекта манифеста не беспокойтесь – я, пожалуй, подумаю над формулировками, все равно мне делать нечего. Потом вы с господином Оболенским вычитаете и поправите сообразно с реалиями. На улицу сегодня я не пойду, голова еще кружится. Сергей Юльевич, вы можете обеспечить меня чем-то вроде рабочего кабинета? Письменный стол, принадлежности, бумага, свежие газеты – в таком духе?

— Да, разумеется, — кивнул граф. Он взял со стола колокольчик и позвонил в него.

— Семен, — сказал он появившемуся лакею. — Проводи господина Кислицына в залу в левом крыле и предоставь ему все, что потребуется для работы. И приставь к нему специального человека в качестве личного слуги.

— Прекрасно, — кивнул Олег, поднимаясь из-за бюро. — Вечером или завтра утром, как у вас время найдется, поговорим еще раз, более обстоятельно и конкретно. Да, и записку вашу я пока прихвачу как образец. Всего хорошего, господа, не смею вас больше задерживать.

Он коротко кивнул и стремительно вышел из комнаты. Полы халата развевались вокруг его ног, хлопая, словно паруса на ветру. Лакей поспешил за ним. Когда дверь закрылась, князь вопросительно взглянул на графа.

— Кто он такой? — спросил Оболенский. — Никогда его раньше не видел.

— Я тоже, — кивнул Витте, усаживаясь в свое кресло. — Однако два дня назад он спас мне жизнь. Если бы не он, боюсь, меня постигла бы судьба дядюшки нашего императора.

— А, вот как! — хмыкнул князь. — Как же, слыхал об истории. Бомбисты, да? Весь Петербург только о ней и судачит. Вот, значит, каков твой спаситель. Однако я не уверен, что стоит допускать его к проектам секретных документов.

— Я уже сам ни в чем не уверен, — покачал головой председатель Комитета министров. — Особенно после того, как он убедительно показал мне, что еще чуть-чуть, и паровой котел, которым он называет Россию, просто взорвется. Революция неизбежна, Алексей, и я ему верю.

— Веришь? Ты? — обер-прокурор удивленно поднял бровь. — Вот уж не думал, что тертый воробей вроде тебя способен кому-то поверить на слово, пусть даже и своему спасителю. Что с тобой, Сережа? Ты ведь далеко не новичок в политической интриге.

— Речь не обо мне, Алексей, — качнул головой Витте. — Мне-то что – если случится революция, нас с тобой на фонарных столбах повесят, после чего нам станет совершенно не интересно дальнейшее. Нет, дело совсем в другом. Мы сейчас любой ценой обязаны предотвратить взрыв, понимаешь? Ценой немилости, опалы, как угодно. Россия нуждается в нас! Понимаешь, Россия! А Кислицын… Он знает, о чем говорит. Да, я ему верю. Верю! Не могу не верить. С ним просто чувствуешь себя живым. Да черт меня побери, если он уже со следующей недели не перейдет ко мне в канцелярию! Мне давно не хватало толкового советника, с которым можно просто поговорить на политические темы, забыв об условностях. Нечего ему делать в Охранном отделении, тем более в Москве.

— Ты совершенно не похож на себя, Сережа, — качнул головой Оболенский. — Ты же совсем его не знаешь! Нужно еще навести о нем справки, выяснить, кто он и откуда…

— Наведу и выясню, — отмахнулся Витте. — Впрочем, оставим на потом. Сейчас времени нет. Ч-черт, действительно, совсем из головы резолюция вылетела. Ты принес проект?

Первая половина октября тысяча девятьсот пятого года по старому стилю. Перегретый пар общественного мнения все сильнее и сильнее давил на некогда прочные, а ныне проржавевшие стенки гигантского парового котла с наглухо закрученными клапанами, в который превратилась Российская империя.

В Москве в Константиновском межевом институте состоялась лекция «О Государственной Думе», на которой присутствовало около тысячи человек. В тот же день еще один митинг на тему «Научное основание социализма и социал-демократизма» прошел в инженерном училище. Народу присутствовало никак не меньше, чем в межевом институте. Митинги шли во всех аудиториях Московского университета. Полиция бездействовала, ограничиваясь поддержанием видимости порядка на прилегающих территориях.

В Санкт-Петербурге в университете, в технологическом институте и в военно-медицинской академии состоялись грандиозные митинги, на каждом из которых, по оценкам наблюдателей, присутствовало до пяти тысяч человек, в том числе большое количество рабочих. Полиция бездействовала. Впрочем, несколько дней спустя по личному указанию товарища министра внутренних дел Трепова университет все же закрыли и заблокировали войсками. Революционно настроенное студенчество не огорчилось – проводить митинги на больших площадях в чем-то даже удобнее, чем в тесных и душных аудиториях.

В Астрахани ученики старших классов гимназии, реального училища и семинарии прекратили занятия, выставив требования об уничтожении кондуитных списков, внеклассного надзора и обязательного посещения гимназической церкви. Ошеломленное начальство приняло петиции, пообещав подумать. В одной из астраханских церквей священник произнес проповедь о том, что в отношениях фабрикантов к рабочим должны лежать добрые чувства, что рабочие много трудятся, а их заработок крайне низок и условия жизни неприглядны. Вскоре после проповеди к священнику явился полицмейстер и реквизировал текст проповеди «для проведения дознания», но тем все и ограничилось.

В Харьковском университете забаррикадировалось около двух тысяч человек. Полиция и войска брать университет штурмом не решились. После переговоров осажденные покинули университет и устроили на Скобелевской площади митинг, который никто не разгонял.

В Петербурге на Балтийском вокзале забастовали рабочие и служащие, парализовав движение. Вокзал заняли два воинских батальона, прибывшие по Варшавской железной дороге из Пскова, но ситуацию солдаты не улучшили. Движение удалось сохранить только на царскосельской дороге. Некоторое время поезда еще шли по Николаевской железной дороге в сторону Москвы, но потом остановились и они. Генерал-губернатор и начальник петербургского гарнизона выпустили совместное обращение: «Население столицы встревожено слухами о предстоящих якобы массовых беспорядках. Меры к охранению личности и имущества в столице приняты, поэтому прошу население указанным слухам не верить». Однако население в свойственной ему манере поступало ровно наоборот: не верило властям и верило слухам.

В Орехово-Зуево на вечерней сходке рабочих выстрелом из револьвера убили городового, увещевавшего митингующих разойтись. Виновного не нашли.

В Нижнем Новгороде ночью в полицейский разъезд бросили самодельную бомбу. Несколько полицейских получили тяжелые раны, в ближайших домах вылетели стекла. Злоумышленника обнаружить не удалось.

В один прекрасный день Грозном начались массовые стычки между русскими и чеченцами. В течение дня драки происходили по всему городу, десять человек погибли или получили тяжелые раны. Войска сумели навести порядок лишь к вечеру.

В Саратове после завершения загородного митинга казаки арестовали около двухсот человек. Во время ареста из толпы стреляли, ранив двух лошадей. Большинство из арестованных немедленно выпустило казацкое начальство, однако рядовые казаки уже по собственному почину намяли бока многим из тех, кто покидал часть. Начали останавливаться промышленные предприятия, закрывались магазины в центральной части города, хотя на базаре торговля продолжалась.

В Курске прекратили занятия все учебные заведения. Забастовали все управы – губернская, уездная и городская. Поскольку поезда не ходили, а газеты не печатались, по городу ползли самые чудовищные слухи. Базарные торговки судачили о конце света и пришествии Антихриста, а отдельные студенты распространяли слухи о состоявшемся падении монархии и звали устраивать революционные выборы в Учредительное собрание.

В Твери толпы гимназистов и семинаристов пытались остановить занятия в женской гимназии и епархиальном училище, но их рассеяла полиция. Впрочем, занятия все равно прекратились явочным порядком: учеба никому не лезла в голову, и учителя, махнув рукой, распускали свои классы.

Группа московских фабрикантов и членов городской управы отправили депутацию к генерал-губернатору. В беседе с ним они заявили, что единственным способом успокоить общество они считают только скорейшее удовлетворение выдвигаемых забастовщиками политических требований.

В Москве на Воскресенской, Тверской, Моховой площадях собирались огромные митинги. Полиция и жандармерия вмешивалась только тогда, когда митинги превращались в шествия, с переменным успехом разгоняя толпу. Прошел слух, что черносотенцы собираются громить университет. Студенты принялись баррикадировать все входы земляными насыпями, перемешанными с булыжниками мостовой, решетками скверов близлежащих домов, обломками деревянных тротуаров и каменных статуй и прочими подвернувшимися материалами. Ближе к вечеру здание университета оцепила полиция, выпускавшая всех, но не впускавшая никого. Слух о погроме не подтвердился.

Около здания Московской городской думы собралась толпа рабочих и студентов, разбавленная интеллигенцией, пытавшаяся проникнуть на заседание. Толпу разогнал конный патруль – драгуны таранили людей лошадями. Под конец разгоряченные драгуны выхватили шашки и принялись плашмя лупить по головам разбегавшихся. По сообщениям газет, раненых насчитывалось около сорока человек.

На продолжавшие работать фабрики в Марьиной роще пришла толпа московских рабочих примерно в полтысячи человек. Прибывшие потребовали от местных рабочих прекратить работу и присоединиться к всеобщей забастовке. Местные, предупрежденные заранее и поддержанные обывателями и черносотенцами, отказали им в грубой форме с применением дреколья, ломов, ножей и других подручных средств. Через некоторое время массовую драку разогнали казаки с помощью нагаек. По результатам стычки насчитали около тридцати тяжелораненых.

Бастовали московские железнодорожники, выпуская пар из паровозов и парализуя движение как пассажирских, так и грузовых составов. Верные правительству войска занимали и закрывали станции, но поезда все равно ходить не начинали. Прибывший из Петербурга министр путей сообщения князь Хилков дневал и ночевал на Николаевском вокзале, безуспешно пытаясь успокоить забастовщиков и уговорить их вернуться к работе. Группе московских политических деятелей, выехавшей накануне в Подольск для проведения совещания по поводу грядущей избирательной кампании в Думу, вынужденно добиралась обратно в Москву на телегах, на которых в другое время возили ягоды. За каждую телегу им пришлось уплатить по пятнадцать рублей. Им еще повезло – часть пассажиров скорого поезда, застрявших в Туле, тоже отправилась в Москву на лошадях. За тройку с них брали по сто рублей и более. На Курском вокзале администрация удовлетворила требования застрявших пассажиров с билетами прямого сообщения, выдавая на еду и проживание по рублю в сутки пассажирам первого и второго классов и по полтиннику – третьего. Сверх того дважды в сутки всем выдавали чай. Однако вскоре люди окончательно разочаровались в способности властей наладить работу железной дороги, и на улицах появились пассажирские дилижансы, запряженный тройкой или четверней лошадей, совершающие рейсы между Москвой и близлежащими городами.

В оружейном магазине Зиминой, расположенном в доме страхового общества «Россия» на Тверской улице, обнаружилась кража ста шестидесяти пяти револьверов. Прямой ущерб составил более двух тысяч рублей.

Бастовали рабочие на московских куриных бойнях, требуя улучшения условий труда и повышения жалования. Люди штурмовали лавки, запасаясь едой – мука, соль, консервы, копченое мясо, солонина и прочие продукты длительного хранения кончались в одной лавке за другой. Цена на говядину взлетела в три раза – с летних 20 до 60 копеек за фунт. Один за другим магазины закрывались, а их владельцы от греха подальше забивали досками витрины. Вскоре торговля продуктами практически прекратилась. Одно за другим останавливались крупные промышленные предприятия, а за ними закрывались и остальные – даже мелкие кустарные мастерские.

По винным лавкам ходили неизвестные люди в форме телеграфных чиновников, предупреждая, что на следующий день лавки надо закрыть – социал-демократическая партия объявила о всеобщей забастовке. Из-за забастовки же служащих водопровода развозчики воды, воспользовавшись случаем, подняли цены почти в два раза. Из-за отсутствия сообщения с окрестностями резко сократились продажи молока. Городская управа постановила мобилизовать все городские бочки, служившие для поливки улиц, для доставки воды в городские учреждения и больницы.

Прекратили работу все московские электростанции. Почти все московские клубы и собрания остались открыты, но освещались керосиновыми лампами и свечами. Электричество продолжало гореть лишь в Английском клубе, где имелась своя динамо-машина.

Врачебное отделение управы, предвидя кровавые столкновения на улицах, созвало совещание городских врачей и постановило снабдить их запасами различных предметов, необходимых при перевязках. На каждую больницу выделили по тысяче бинтов, пять пудов ваты и сотне кусов марли. Как показали позднейшие события, сотрудники управы оказались редкостными оптимистами.

Забастовали фонарщики, зажигающие фонари в скверах и на бульварах. Аллеи погрузились в глубокий мрак – за исключением тех немногих мест, где фонари зажигались дворниками. Прохожие, опасаясь распоясавшейся шпаны, не рисковали появляться на улицах вечерами без крайней на то необходимости.

Двенадцатого октября тысяча девятьсот пятого года московский генерал-губернатор Петр Павлович Дурново выслал министру внутренних дел срочное требование об увеличении штатной численности московской полиции и объединении ее действий с губернским жандармским управлением и Охранным отделением под главным начальством генерал-губернатора. В требовании им отказали. Николай Второй, Божьей поспешествующей милостью Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель, и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския, Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель, Государь Туркестанский, Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая, полагал, что в стране не происходит ничего особенного.