Нелюбимая жена-попаданка для герцога

29.

ДНЕВНИК РАЙНАРА

Я привык к тишине. К звону стали, к холодным утрам, к пронзительному крику сокола на башне. Я привык к одиночеству. Оно, знаете ли, не шумит, не спорит, не пахнет лавандой и зверобоем.

И уж точно оно не заставляет тебя улыбаться, когда кто-то с комком шерсти на руках орёт на тебя, тыкая пальцем, будто ты слуга, а не герцог А я ведь герцог.

Всегда был. До неё.

Вайнерис вошла в мою жизнь, как буря в пустой зал: громкая, неудобная неуместная... и абсолютно необходимая. Она сводит с ума. У неё есть особая родинка — на левом плече, чуть ближе к шее. Я однажды случайно её увидел.

когда она забыла накинуть халат. И с тех пор — всё. Готов. Подписывайтесь. Я ваш.

Она пахнет травами, книгами и каким-то отчаянным упрямством. Она никогда не слушается, всегда лезет туда, куда нельзя, спорит до хрипоты, делает по-своему.

И при этом выглядит так, будто её придумал небесный художник в приступе вдохновения и сарказма.

А когда она улыбается... чёрт побери, я забываю, как дышать.

Да, я люблю её. Сильно. По-глупому. До стиснутых зубов и бессонных ночей. До страха. Потому что страх — он не на поле боя. Он вот тут — когда ты видишь, как она стоит на эшафоте, и не можешь добежать,

Если с ней что-то случится — всё. Конец. Я не герой трагедии, но без неё мне этот мир — вражеская территория. Без карты, без смысла. Пепел.

Я не скажу ей об этом. Она и так всё знает. Эти женщины... они чувствуют.

Особенно такие, как она — с руками в мозолях от трав, с мозгами на полцарства, и с сердцем, которое она пытается прятать. От всех. Даже от себя.

Но не от меня.

Она снова спорила. Со старостой. С крестьянами. С кухаркой. Со мной. Со всем миром, видимо. Я стоял в дверях и смотрел, как она размахивает руками, поправляет волосы, вскидывает бровь — та самая, которая предвещает апокалипсис в отдельно взятом поместье. А я, как идиот, слушал не суть спора, а звук её голоса. И любовался тем, как солнечный свет играет в её волосах. В этом месте я понял, что со мной всё плохо.

А потом — этот кретин, новый писарь. Подошёл слишком близко. Улыбнулся. Она ответила. Просто. Вежливо. Ничего особенного.

А мне захотелось его вышвырнуть в окно.

Просто так, без объяснений. За то, что смотрел. Как будто она его. Как будто он имел на это право. Я сжал кулаки так, что скрипнули перстни. И понял: я ревную.

Чёрт подери, я ревную, как мальчишка на первом балу, у которого увели даму, пока он чесал затылок. Герцог, между прочим.

Когда это началось?

Когда она в первый раз влетела в тронный зал и обозвала меня каменным истуканом, отказалась кланяться и спросила, есть ли в этом замке нормальные мужчины? Когда она велела слугам отодвинуть трон, потому что «там сквозняк, а её поясницу не обманешь»?

Или когда я заметил родинку. Маленькую, ни к чему не обязывающую. Но если бы кто-нибудь посмел на неё смотреть — я бы выколол глаза. Да, настолько всё плохо.

Она пахнет свежим хлебом и зверобоем. У неё ужасные привычки, она всё время суёт нос не в свои дела, вечно спорит, раздражает, доводит, лечит, спасает, переворачивает мою жизнь с ног на голову.

И я бы не променял её ни на одну идеальную, правильную, послушную герцогиню.

Потому что, если она молчит — я чувствую тревогу. А если она рядом — даже в ярости — у меня внутри становится по-человечески.

Да, я ревную. Ещё как. Но хуже того — я люблю. И это, по-моему, самая безнадёжная болезнь из всех, с которыми она сталкивалась.

Я не привык говорить о чувствах. Я привык приказывать. Подписывать. Вставать раньше всех. И ложиться последним. Я привык, что моё лицо — камень. Мои решения — железо. А сердце... ну, оно просто есть. Где-то. Стучит. Функционирует.

И ладно.

Пока в моей жизни не появилась эта безумная, красивая, несносная женщина с голосом, который можно пить, как пряный чай, и характером, от которого хочется одновременно задушить и зацеловать до потери памяти.

Сегодня я оставил ей подарок. Нет, не кольцо с изумрудами, не ленты, не ожерелья. Простую вещь. Ножницы с тонким узором на рукоятке. Она где-то обмолвилась, что старые тупые, и ей ими неудобно подрезать травы. Сказала между делом, с раздражением. Но я запомнил.

Оставил их на её аптекарском столе. Рядом с подсушенным шалфеем и аккуратно свёрнутыми записями. Никто не должен знать. Пусть подумает, что принес кто-то из девок. Или просто нашли. Мне не нужно признания. Мне нужно, чтобы у неё было удобно.

Я ушел, прежде чем она вошла.

А потом — ЭТОТ кот.

— Ну что, твоё высочество, — протянул Василиус, устраиваясь у меня на коленях, как будто я был его подушкой. — Вижу, снова решил быть благородным идиотом?

Я фыркнул. И, да, я знал, что этот рыжий болван разговаривает. Конечно, вначале я решил, что сошел с ума, но потом мы научились сосуществовать вместе.

— Лучше быть идиотом в броне, чем болваном с розами.

— Ага. Только идиот в броне тоже иногда хочет, чтобы его поцеловали, — зевнул Василиус. — И чтоб травы не воняли. Ты знал, что у неё воняют?

— У неё пахнет... — я замолчал. Потому что если я сейчас скажу, чем она пахнет для меня, мне придётся всё сказать,.

— Вот и молчи, — важно хмыкнул кот. — Я-то знаю.

Я смотрел в окно. Внизу — её кабинет, фонарь, окно открыто. Она там. Ходит в ночной рубашке, смеётся над чем-то с Агнессой, спорит, морщит нос. Я мог бы быть там. Мог бы подняться. Сказать. Дотронуться. Просто остаться.

Но нет. Я герцог. И я должен делать вид, что мне всё равно. Что я старше, умнее, хладнокровнее. Что я не лежу по ночам, вспоминая, как у неё дрожат губы, когда она злится. Как родинка на плече появляется из-под сорочки, когда она тянется за книгой.

Как она сказала: «Ты не имеешь права решать за меня».

И чёрт побери... она права.

— У тебя всё плохо, — лениво сообщил Василиус, умываясь. — Поздравляю. Ты попал.

— Я знаю

— Она тебя любит, — пробормотал кот, зевнул, свернулся клубком.

— Я знаю, — ответил я. Тихо. Только ему.

А утром я снова буду герцогом. Сдержанным. Холодным.

Пока не пойму, что без неё — не тёплым, а мертвым.

Я не часто болею. А если болею — молча. Стиснув зубы, перетерпев, как положено мужчине с мечом и титулом. Никто не умирает от температуры. Ну, почти никто. По крайней мере, не я.

До неё.

До этой женщины, которая влетела в мою лихорадку, как целый медкабинет с характером. Кажется тогда я и влюбился.

Она пришла ко мне, как буря. Шумная, взъерошенная, с тёплым полотенцем в одной руке и чашкой с чем-то дымящимся и откровенно подозрительным — в другой. Прежде чем я успел выдавить: «Я справлюсь», — она ткнула мне под нос кружку.

— Ты справляешься хуже, чем дохлый осёл, милорд. Пей.

Я не пил. В смысле, я не хотел пить. Но каким-то образом через минуту уже жевал эту травяную мерзость, скривившись так, как не кривился даже под вражеской арбалетной стрелой.

Она стояла над мной и комментировала:

— У тебя глаза, как у недоваренного судака. С такими только пугать кур. А ты герцог? Да ты, похоже, просто мужик с титулом. На тебе нет ничего герцогского, кроме пижамы. И то — спорно.

— Ты непочтительна, — выдавил я, чувствуя, как организм пытается либо выздороветь, либо сгореть от оскорблений.

— Я лечу, а не кланяюсь, — огрызнулась она, меняя компресс. — У меня был пациент-генерал, которому я вставила клизму из чеснока и лопуха. Пережил. Так что считай, тебе ещё повезло.

Потом она осталась у постели.

Я потом подумал, что про генерала это...слишком. Но, скорей всего, пошутила. Это в ее стиле.

Не ушла, не передала обязанности служанке, не заперлась в покоях. Она сидела рядом, меняла повязки, проверяла пульс, гладила по лбу мокрой тряпкой и, когда думала, что я сплю — пела. Тихо. Не мелодично. Но... нежно.

Иногда ругалась, думая, что я не слышу:

— Упрямый, мрачный осёл. Кто вообще так себя ведёт? Герцог... да он герцог как я архимаг. Всё на себе тащит, ничего не делегирует, умрёт, и никто даже не узнает, как звать по отчеству.

Я слушал.

И боялся — не болезни, нет. Боялся, что, когда я открою глаза — её не будет.

А когда открыл — она сидела там же. Сонная, с лохматым пучком на голове, с Василиусом на коленях, с усталым лицом. И такой красивой, что мне захотелось жить, просто чтобы смотреть на неё дальше.

Тогда я понял, что болеть с ней — не страшно.

Страшно — без неё.

Я хотел проверить мост. Да-да. Только мост. Не потому, что меня тянуло туда, где она в последний раз собирала травы. Не потому, что там всегда пахнет мятой, лавандой и чем-то ещё — её. Просто хотел убедиться, что балки крепкие, вода не размыла опоры, и всё в порядке.

А потом я услышал... смех.

Не звонкий, девичий, не манерный, как у придворных. А настоящий. Живой. Такой от которого внутри, между рёбер, стало тепло и как-то тесно.

Я спрятался за ивами.

Я, герцог. С мечом. В броне. Прячусь за кустом.

От кого? От жены. Чтобы подсмотреть как она купается, любоваться ее прекрасным телом и сгорать от страсти.

Она была в реке. По грудь в воде, волосы распущены, лицо сияет, глаза смеются.

Плескалась, как ребёнок, потом плыла на спине, как русалка. Без корсета, без принуждения, без забот — просто женщина, свободная, живая, настоящая.

Красивая до боли.

Я сглотнул. Стало жарко в паху, желание ударило в голову и стало тяжело дышать.

Рванул пару первых пуговиц на рубашке.

Она вылезла на камень, села, вытянула ноги, отжала волосы.

На плече — родинка. Та самая.

Я снова сглотнул.

А потом... она заговорила.

— Ты думаешь, я тебя не слышу, дубина благородная?

Я застыл.

Она даже не обернулась.

— Шелест, хруст ветки и тот факт, что ты приходишь сюда слишком часто для герцога, у которого "дела".

Я вышел. Медленно. Молча.

Она уже накинула лёгкий плащ, но сидела всё так же на камне.

— Я... — начал я.

— Опоздал, милорд. Ты уже видел достаточно, чтобы жениться на мне ещё раз.

Я хмыкнул. Подошёл ближе.

— Я и так на тебе женат.

— А выглядишь так, будто хочешь повторить церемонию. В воде. Без свидетелей.

Я ничего не ответил. Просто смотрел.

На каплю, что скользнула по шее.

Я ничего не ответил. Просто смотрел.

На каплю, что скользнула по шее.

На свет в её глазах.

На улыбку, которая знала слишком много.

И тогда я понял.

Если она скажет — "иди ко мне", я пойду.

Если скажет — "стой", я остановлюсь.

А если позовёт по имени…

То я больше никогда не смогу быть прежним.

— Милорд, — пропела она, — мне тут еще рассказали, что вы прогуливаетесь здесь... слишком часто. Я подумала — вдруг здесь русалка? Или травы такие редкие, что даже герцогам не устоять?

Я знал, куда она клонит.

Но не признался бы, даже если бы меня пытали чаем с крапивой.

— Я проверял мост, — сухо ответил я.

— Конечно, — кивнула она с самым невинным выражением лица. — И заодно проверяли, насколько намокает сорочка в холодной воде?

Я поперхнулся.

Она подошла ближе. Совсем. Положила ладонь мне на грудь. Провела пальцем.

— Знаешь, Райнар, у тебя странная привычка. Смотреть, но не трогать.

— Это... вежливость.

— А я думала, трусость.

Я прижал её к себе. Молча. Резко. Она чуть задохнулась — и тут же рассмеялась.

— Вот это уже интереснее— прошептала.

Поцелуй вышел не из тех, что украдкой и одним глазом.

Он был жадный, голодный, злой, как будто я ждал его с той самой реки.

Она вздохнула — и я готов был сжечь замок, лишь бы слышать этот звук снова.

Но увы…

Когда я уже почти срывал с неё эту чёртову белую мокрую сорочку, она внезапно оттолкнула меня — и с довольным "Упс" толкнула в пруд.

Холодный. Глубокий. С лягушками. Сейчас. В полном обмундировании.

Я всплыл, закашлялся и увидел, как она стоит на берегу, сияет как солнце и хлопает в ладоши.

— Всё! Теперь мы квиты, милорд!

— Вайнерис…

— Да-да, герцог Я тоже тебя люблю. Сиди в пруду и остынь. Я пойду сушить травы.

И, может быть, своё платье...

И исчезла.

А я стоял по грудь в воде и думал, что влюбился в самую дерзкую, наглую, чудесную женщину во всём королевстве.

А потом вспоминал, что не хотел на ней жениться. А теперь не отдам. Никому.

Я думал, что она просто задержалась:

Ну а что, столица, королевский двор — дела. Отвар там вскипел, кто-то чихнул не в ту сторону, кого-то пришлось спасать от воспаления лёгких молитвой и примочкой.

Я уже привык к её манере вмешиваться в каждый чужой кашель с таким напором, будто жизнь пациента зависит от температуры воды в чае.

Прошёл час. Потом — два.

Вечер. И никаких вестей.

Я начал беситься.

И только собрался выехать сам — прибыл гонец.

Бледный. Растерянный. С мокрым от дождя конвертом, на котором красовалась королевская печать.

Я разорвал письмо — и потом не сразу смог его дочитать:

Герцогиня обвинена в использовании нечистых практик... при свидетелях тетради с записями, вещества... признана опасной для общества... заключена в нижние покои тюрьмы... по приговору Тайного совета — ожидает решения...”

Точка. Всё.

В животе — пустота. В голове — тишина.

Я перечитал. Потом ещё раз.

Ничего не изменилось.

Это было не шуткой.

Её нет.

Мою Вайнерис, которая ругалась с поварами и подкармливала стражу чесноком Которая устроила в замке переворот с мылом, тряпками и порядком. Которая смотрела на меня так, как никто не смотрел. Её уволокли, как воровку. Как ведьму. Как преступницу.

Я ударил кулаком по стене так, что треснул камень.

— Я не вернусь без неё.

Слова упали в тишину, как стальной клинок на мрамор. Резко. Точно. Без права на возражение. Воздух в комнате стал плотным, как перед грозой. Ни один звук не посмел последовать за этим предложением. Никто не вздохнул. Даже часы на стене будто замерли — в страхе.

Советник, тот самый, что обычно язвил на каждом моём собрании, сейчас стоял белее пергамента, с такими глазами, будто именно его собирались тащить на костёр. Оруженосец, дёрнувшись, выронил шлем — тот покатился по камню, гулко, мерзко, и этот звук только подлил масла в огонь. Агнесса, в своём вечном переднике и с баночкой настойки в руке, выронила пузырёк, поймала его на лету, сжала у груди и всхлипнула. Василиус сидел на краю стола, хвостом обвив лапы, и смотрел на меня. Прямо. Молча. С одобрением, которого я даже не был уверен: заслуживал. Но он знал — она нужна мне как воздух.

— Подъём, — повторил я. Голос стал низким, глухим, как раскат грома перед бурей.

— Всем.

Миг — и замок ожил. Конюшни взорвались грохотом подков, хрипами лошадей топотом ног. Ремни, сбруя, сталь — всё скрипело, звенело, собиралось, будто само пространство готовилось к бою. Воины, сонные, растрёпанные, но верные, поднимались с лавок, хватали оружие. Один — ещё с хлебом в руке. Другой — без сапога. Но все — шли.

В казармах меня встретил запах пота, стали и злости. Я встал в дверях и сказал:

— Моей жене грозит костёр.

Пауза.

— Кто со мной — собирайтесь.

Ответом стал топот сапогов. Без единого слова. Даже не спросили "за что". Им хватало одного — она была наша. Спасала. Улыбалась. Кричала. Устраивала уборки и лечила от болячек, о которых никто не знал, как назвать. Значит, за неё стоило идти.

Я шёл по двору. В трактир. Там рыбаки и крестьяне. Поднялся старик с косой и, кряхтя, сказал:

— Она мне лекарство дала. Я с ней. А кости — ничего, добредут.

В поле, где пахали весеннюю землю, я закричал:

— Король хочет сжечь мою жену. Она спасала ваши семьи. Кто встанет со мной?

Крестьянин снял шапку.

— Она моего мальца от чумы вытащила. Я пойду. Хоть с вилами. Хоть с голыми руками.

— А корову мою! — выдала рыжая Марта. — Кто теперь травы-то собирать будет, а?! Я с ней! До последнего!

Через час у меня была не армия. Семья.

Два десятка закалённых всадников. Полсотни пеших. Пятеро фермеров с вилами, как копья. Три старушки с узелками — «для костей, милорд, чтобы не ломило».

И Агнесса.

С метлой.

Боже, храни Агнессу.

Я вышел во двор. Лошадь всхрапнула подо мной. Я поднялся в седло и осмотрел тех, кто собрался.

— Кто боится — остаётся

Пауза. Никто не шевельнулся

— Кто с мечом — вперёд.

И тут — Василиус.

С грацией, достойной генерала, он взмыл в воздух, прыгнул мне на плечо, устроился, как хозяин, и издевательски мяукнул.

Я покосился.

— Ты-то куда?

— мяу.

Перевод очевиден: «Ты что, тупой? Конечно, я с тобой».

Солнце клонилось к закату. Мы выехали.

Я не слышал ничего, кроме собственного сердца. Оно грохотало, как барабаны войны.

Я не знал, успею ли. Я не знал, как именно спасу её.

Но я знал точно одно:

Если хоть один из них посмел тронуть мою жену — он встретит весь гнев, что копился во мне годами.

Потому что я — Райнар. Герцог. Муж. И сейчас — просто человек, у которого забрали всё, что он не успел сказать, не успел удержать, не успел полюбить вслух.

И я еду за ней.

Мы несёмся через ворота, как буря, вырвавшаяся из бездны. Железо гремит, сталь лязгает лошадиный храп разрывает воздух. Мой жеребец выбивает искры копытами, будто не скачет, а летит — чёрной молнией в сером небе. Перед нами стража. Они пытаются построиться. Один вытаскивает меч, другой хватает арбалет, кто-то орёт «Закрыть проездь, но... поздно».

Поздно, ублюдки. Вы забыли, что я не просто герцог. Я муж. Я ярость, сдерживаемая на поводке. Я огонь, которому сказали: ты опоздал. А я не опаздываю. Я опалю. Сожту. Разнесу всё к чертям.

Мы врываемся в город, как гром, как гнев, как грех, которому не нужны отпущения.

Люди разбегаются. Кто-то падает в грязь, кто-то успевает заметить герб и бледнеет, кто-то крестится — но я их не вижу. Я вижу только улицу, что ведёт к площади.

Улица сужается, каменные стены замка подхватывают звуки и отдают их обратно —бум-бум-бум — это не только копыта, это моё сердце, это её имя, стучащее внутри.

— Вай-не-рис, Вай-не-рис, Вай-не-рис — оно зовёт, оно рвётся, оно разрывает грудную клетку изнутри. Я уже не человек. Я — ярость в седле.

Мы вылетаем из переулка и…

Я вижу её.

Стоит.

У столба.

Связанные руки.

Распущенные волосы.

Белое платье, запятнанное.

Плащ соскользнул

Кожа бледная.

Голова поднята.

Подбородок — твёрдый.

Лицо — моё небо и моя погибель.

Моя. Моя. Моя.

И в этот миг — всё исчезает.

Толпа? Нет.

Огни? Нет.

Священники, солдаты, крики, дым — ничего.

Только она.

И стальной трос, натянутый между нами, на котором дрожит — жизнь.

В груди — хруст, сжатие, взрыв. Будто там внутри арбалет, который выпустили без предупреждения. Чёрт, Вайнерис.

И тут как по сигналу, Василиус — рыжий ком, ехавший в седельной сумке — одним изящным прыжком оказывается у меня на плече.

Балансирует идеально.

Как будто родился в седле.

— Поторопись, герой, — мяукает с холодной издёвкой. — А то шашлык будет не из курицы.

Я едва не срываюсь на рык. Но кот упрямо смотрит вперёд.

— Ты что, собираешься молчать потом у её могилы? Сказать, что она тебе просто... нравилась?

Я сжимаю поводья так, что кожа рвётся.

— Не сегодня.

Наклоняюсь вперёд.

Кровь пульсирует в висках.

Лезвие в ножнах дрожит — как собака перед прыжком.

— Держитесь, миледи, — шепчу сквозь зубы. — Я уже здесь.

И я встаю в стременах.

Начинается бой.

Лошадиный храп сливается с шумом крови в ушах, будто сам воздух пытается кричать громче моих мыслей. Мы мчимся по тракту, по раскисшей, словно размазанной по весеннему небу дороге, и копыта звучат, как боевые барабаны —ритм, задающий миру наш побег. Позади — площадь, огонь, грязные рты с выкриками «ведьма, запах дыма и страха. А впереди... черт его знает, что впереди. Лес, туман, судьба. И она. Единственное, что сейчас имеет вес.

Она сидит передо мной, спиной к груди, прижавшись всем телом, будто мы и не два человека, а один: с двумя сердцами, с общей болью, общей яростью, общей жизнью. Сквозь ткань платья я чувствую, как она дрожит — не от страха. От сдерживаемых эмоций, от усталости, от осознания того, что её не сожгли. Что она жива. Что я успел.

Она не сказала ни слова. Не спросила, не упрекнула, не всплакнула даже. Просто склонила голову к моему плечу и уткнулась щекой в шею. Её дыхание коснулось моей кожи — и весь этот проклятый мир перестал существовать.

Я впервые осознал: она — моя. Не по приказу короля, не по букве закона, не по злобной политике. А по какому-то внутреннему клятвенно-звериному ощущению.

Она — моя женщина. Моя нежность. Моя гроза. Моя герцогиня.

Ирония в том, что я люблю до безумия собственную жену, когда весь мир уже собрался нас похоронить. Под торжественный гул псалмов, под треск факелов, под звон затянутых в шёлк и золото проклятий. И вот теперь — мы скачем, как беглые воры, как изгнанники. Впервые я ощущаю вкус настоящей свободы. Губами — её волосы. Пальцами — её дрожь. Грудью — её дыхание.

Я опускаю подбородок и касаюсь её виска — едва, как благословение. И не прошу ничего. Не ищу взаимности. Просто... живу. В этот миг…

Она замирает. Словно вся её суть притаилась в одной точке вселенной — между моим сердцем и её рёбрами. Я знаю: она думает Переваривает Считает.

Планирует. Эта женщина не умеет иначе. Даже под виселицей она бы чертила таблицу с графиком приёма больных. Даже в аду потребовала бы швабру и мыло.

Завтра за нас назначат награду. Завтра мы проснёмся в лесу — холодные, голодные, окружённые врагами. Завтра она снова будет спорить, требовать, раздавать приказы и, возможно, пить чай с котом. Но сегодня — её пальцы цепляются за мой камзол так, будто я — последняя её надежда. И я, чёрт побери, рад быть этой надеждой. Быть кем-то, ради кого она не сдаётся.

Я слышу, как за нами мчатся другие. Наши. Те, кто выбрал не титулы, а справедливость. Те, кто поверил не в герцога, а в женщину, которая не побоялась сунуть иглу в собственную руку ради других. И я думаю: а ведь именно за это я её и полюбил.

Не за её красоту — хотя, Бог мой, она прекрасна.

Не за родинку у плеча — хотя я бы дал полкоролевства, чтобы снова увидеть её во сне.

А за силу. За волю. За её упрямый, опасный, чудовищно красивый характер.

Если ради этого пришлось сжечь герцогство — пусть.

Если ради неё мне придётся стать преступником — слава закону, я уже в пути.

Я бы сжёг весь этот мир — только чтобы она жила.

И, чёрт возьми, чтобы снова улыбнулась. Только для меня.