Нелюбимая жена-попаданка для герцога

17.

Я всегда знала, что однажды всё это богатство пригодится. Нет, не в смысле «поставим ещё одну золотую вазу рядом с умирающей фикусиной» — а в настоящем, апокалиптическом смысле, когда роскошь становится чем-то вроде инвентаря в ролевой игре: «+10 к спасению замка от голодной смерти». Вот он, этот момент настал. Я стояла посреди Зала Молчания — его так назвали в старые времена, видимо, потому, что в нём вечно пылили реликвии, о которых никто не знал, как и зачем они тут.

Слева — позолоченные канделябры, настолько вычурные, что ими можно было выцарапывать на небе кометы. Справа — сервиз. Золотой. Настоящий. С выдавленными гравировками в виде львов, геральдических бабочек и, кажется, двух сцепившихся в обнимку единорогов. На верхней полке — гобелены. Огромные, тучные, как прокормленные до смерти павлины. Сюжеты — «Как прабабушка ловила лосося» и «Герцог Третий верхом на белом олене», у которого почему-то были крылья.

Я обвела всё это взглядом и достала блокнот. Нет, не тот романтический, где у меня стихи на случай истерики, а рабочий. С графами, расчётами, подписями. Начала писать.

— Канделябры... два винодела и один купец смогут подраться за них. Гобелены —ткань, конечно, тяжёлая, но продать можно. Подпишем как "редкие культурные экспонаты”. Сервиз... расплавить. Или продать кому-то, кто любит пить чай из бюджета маленькой страны. Вино... часть оставим, часть продадим. Всё равно без хлеба оно горчит.

Агнесса стояла позади и тихо охала, как будто я у её прадеда золотую печень изымаю. Василиус сидел на гобелене с рыбой и с интересом наблюдал, как я наклеиваю ярлыки на полки. На одном написала мелом: «Продать немедленно». На другом — «Сначала попробовать обменять на плуги».

— Миледи... — прошептала Агнесса, глядя, как я безжалостно упаковываю две вазы в ткань. — Это же... Это же семейные реликвии!

— А у меня теперь новая семья, — отрезала я. — Крестьян пятьдесят и пшеница, которой пока нет. И если эта ваза не может быть съедена, сварена или засеяна —она бесполезна.

Она вздохнула, но ничего не сказала. Василиус, между тем, вскочил на сундук с вином и замурлыкал, будто соглашался. Он-то знал: хозяйка в деле, а значит, будет чем ужинать.

К вечеру мы собрали четыре сундука — с посудой, тканями, украшениями, парой старых щитков, которые герцог явно не носил с тех пор, как понял, что доспехи хуже смирительной рубашки. Я велела всё упаковать, накрыть и подготовить лошадей.

— Куда мы всё это? — снова осторожно спросила Агнесса, хватаясь за сердце.

— В город, — ответила я. — В ломбард. В лавки. К купцам. Я превращаю пыль в урожай, золото в зерно, а бесполезную роскошь — в шанс. И ты знаешь, Агнесса, если Райнар вернётся и скажет, что я сошла с ума…

Я подняла подбородок, глядя на сверкающую чашу, на которой кто-то зачем-то выгравировал сцену охоты на гусей в короне.

— то я скажу, что да. Я сошла с ума. Но в отличие от других, я ещё умею считать.

Город, как всегда, встречал нас ароматами, от которых хотелось одновременно есть, бежать и дышать через раз. Сперва пахло корицей и жареными орешками: потом — навозом, потом — пережаренным жиром, и под конец — странной смесью чеснока, кожи и жадности, которая витала прямо у дверей лавки купца Годмара.

— Миледи, — шептала Агнесса, обмахиваясь платком. — Это тот самый торговец, который однажды продал лорду Мельхору две бочки пустоты, назвав их «вдохновляющим вином».

— Прекрасно, — ответила я, поправляя шаль. — Я как раз хотела вдохновиться продажей.

Василиус развалился в корзинке, как миниатюрный правитель всего происходящего.

Он выглядел как пушистый бухгалтер, одобряющий экономику империи одним полуприкрытым глазом.

Лавка встретила нас прохладой, древесиной, пергаментом и скрипом пола, по которому ходили сотни сделок. Годмар, как и положено приличному барыге, был в двойном жилете, с цепочкой, втянутым подбородком и той самой улыбкой, что появляется у мужчин, когда они думают, что женщина пришла торговаться за наряды.

— Ваша Светлосты Какая радость, какая честь! Какой... неожиданный визит!

— Вынужденный, — отрезала я, не теряя вежливости. — У меня есть кое-что, что вам нужно. И у вас есть кое-что, что нужно мне.

— Ах, — он сделал вид, что не заметил корзину с Василиусом, который приподнял ухо. — Серебро? Драгоценности? Ленты?

— Семена, — спокойно произнесла я. — Ячмень. Горох. Редька. Пшеница. Плуг. Пять мотыг. Перчатки на сто рук. Верёвки, соль, масло, немного мела. И чернильницу, если осталась сдача.

Он замер, как страус перед приближающимся ураганом. Улыбка с лица съехала в сторону, и мне показалось, что у него слегка подскочил глаз.

— Простите, миледи... вы хотите... семена?

— Да, вы не ослышались.

Он сглотнул. Взглянул на сундуки с товаром, что привезли слуги, и, судя по лицу, уже мысленно прикидывал, сколько заработает на гобелене с единорогом, который, по его мнению, выглядел как символ старинной эротики.

— Эти вазы... они настоящие?

— Золото. Ткань — шёлк. Сервиз — фамильный. Мне плевать, как вы это продадите. Мне нужны посевы и инструменты. Цена — зерном.

— Зерном?

— Да, — я кивнула, глядя ему прямо в глаза. — Я хозяйка, у которой через год на руках может оказаться двести голодных ртов как минимум. И если вы мне поможете— я вернусь к вам с контрактами, постоянным заказом и уважением. А если нет — я всё равно посею. Просто не с вами.

Годмар понял. Медленно. С усилием. С капелькой пота под воротником.

— Сколько мешков?

— Сотню.

— Это…

— На двадцать участков. Я посчитала. Не бойтесь, у меня всё с расчётом. Я врач.

— я осеклась. — То есть... считайте, что я умею вести хозяйство.

Он молча кивнул. Проговорил что-то помощнику. Через полчаса мы сидели в карете, окруженные мешками с семенами, мотыгами и хмурой Агнессой, которая, впрочем, крепко держала корзину с довольным Василиусом.

— Миледи... — сказала она наконец. — Вы правда верите, что это сработает?

— Нет, Агнесса. Я знаю, что это сработает.

И карета тронулась в путь — тяжело, со скрипом, как древняя судьба, к которой наконец, пристроили нормальные плуги.

Площадь перед амбаром заполнилась людьми, как кружка — пивом в день ярмарки. Женщины с косынками, мужчины с мозолями, старики с ворчанием в глазах и подростки, которым было интересно всё, кроме того, что сейчас происходит. Я стояла на возведённой в спешке деревянной платформе, которую кое-кто назвал «помостом», а на деле — она больше походила на старую дверцу амбара, приподнятую на ящиках с солью. Василиус гордо восседал у моих ног, как пушистый хранитель слова. Агнесса нервно теребила край платка и шептала: "Миледи, пожалуйста, только не.. не как в прошлый раз..." Я не обратила внимания. В прошлый раз, напомню, я увольняла четверых слуг и требовала вынести из кухни крыс. Сегодня ставки были выше.

— Люди, мой народ! — начала я, громко, чётко, с тем голосом, от которого в приёмных замирали бабушки с тонометрами. — Денег нет. Зерна — нет.

Волшебников и дождевых духов — нет. Зато есть кое-что важнее.

Пауза. Поглядывания. Кто-то хмыкнул.

— У нас есть руки. Земля. И упрямство. — Я подняла голову выше. — Этого достаточно, чтобы выжить. Если мы начнём прямо сейчас.

Мужчина в сером куртке с выпирающим носом поднял руку, будто на собрании:

— А если засуха?

— А если дождь? — парировала я. — Мы не управляем погодой. Но если не посадим — не будет вообще ничего. Даже надежды.

— А если король опять пошлёт сборщика налогов? — выкрикнула женщина из толпы.

— Пусть приходит. Я покажу ему, где растёт редька, которую он получит. Вместе с вилами в подарок, — усмехнулась я.

Смех. Робкий, но был.

— А платить вы за это будете? — уже грубо спросил парень, худой и хмурый. —Или всё как всегда — барин приказывает, а мы пашем?

Я сошла с помоста. Медленно. Молчаливо. Подошла к нему. Протянула руку. Не ударить. Подать мотыгиную.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — пробурчал он.

— Прекрасно. Ты здоров, сильный, у тебя мозоли от труда — и мозги, надеюсь, от матери. Работай со мной — и ты через год получишь зерно, одежду, и твою семью никто не тронет. Потому что я встану впереди. А если хочешь ждать — можешь ждать. Зимой. Без хлеба. Без дров. Без выбора.

Он не ответил. Но взгляд опустил.

Я обернулась к остальным. Теперь — громко, чётко, почти как во дворце:

— Я — не волшебница. Не святая. И не леди, что пришла покровительствовать, щелкая веером. Я такая же, как вы. Только с чуть большим количеством пергаментов и упорства. Я принесла семена. Инструменты. Ткань. Даже обувь кое-кому. Но я не могу посеять одна. Это наш урожай. Наш договор. Наша зима.

Староста, ветеран жизни, кряхтя, вышел вперёд. Посмотрел на меня. Потом на мотыгиную. Потом — на небо. Вздохнул.

— Ну что, бабоньки, мужики... Пашем?

Шорох. Движение. Люди начали переглядываться, бормотать. Женщина с младенцем первой шагнула вперёд. Потом двое стариков. Потом — остальные.

Медленно. Но уверенно. Как ледник. Или революция.

Я выдохнула. Василиус, недовольный, что речь закончилась без упоминания о котах, зевнул и устроился поудобнее.

Пахота начиналась. А вместе с ней — новая глава. И чёрт возьми, эта глава пахла землёй, потом, риском и... хлебом.

Если всё пойдёт по плану…

Я сидела за длинной скамьей, которая служила одновременно и столом, и тумбой и кафедрой. Передо мной — пергаменты, чернила, список имён, в котором уже десять раз капнула клякса прямо на фамилию старосты. Справа — корзина с мешочками семян, слева — сшитые Агнессой из занавесок куски ткани, которые мы нагло называли «рабочей одеждой». Народ подходил по одному, кто-то с благодарностью, кто-то — с хмурым «мы посмотрим, что из этого выйдет». Я записывала, выдавала, объясняла, кто на какой участок, кто с кем работает, и в какой день собираемся у реки рыть оросительный ров. Всё шло... почти идеально.

Как по медицинской карте после успешной операции.

— Следующий! — крикнула я бодро, поглаживая Василиуса, развалившегося на моих ногах с видом опытного советника, который терпит бардак ради фуршета.

И тут..

Крик.

Верещащий, разрывающий воздух, как плохо натянутый нерв:

— ЧУМАААААААААААА!

Я обернулась. Вбежала женщина. Босая. Платье рваное. Лицо — серое от ужаса.

Глаза — как у лошади, унюхавшей волка. Волосы — как метёлка, которой только что вытирали паникаду.

— В соседней деревне! — Она дышала, как после бега через всё королевство. —Люди мрут! Один за другим! Горят, бредят, сыпы Господи, спаси! ЧУМАААА!

У меня в животе неприятно сжалось. Как будто кто-то засунул туда снежный ком обмакнул в горчицу и треснул по печени. Народ застыл. Кто-то вскрикнул. Кто-то отшатнулся. Кто-то схватил ребёнка и прижал к себе.

Ия... выдохнула. Глубоко. До самой пятки. И встала.

— Так. Все молчать — голос вышел не громким, но таким, что даже Василиус поднял голову и перестал чесаться. — Как тебя зовут?

— Грета... — прохрипела она.

— Грета. Сколько заболевших?

— Восемь... уже девять... один помер сегодня.

— Симптомы?

— Лихорадка, слабость, сыпь... чёрные пятна на шее и... и…

— Всё ясно, — отрезала я и повернулась к толпе. — Так. Работы остановить. Те, кто уже получил участки — не уходить. Никому — никуда. Грета, пойдём, покажешь мне, где именно. Агнесса, неси аптекарский ящик. И, ради всего святого, возьми перчатки!

— Миледи, — задохнулась Агнесса, — это же... это же…

— Чума. Возможно. Или нет. Но паника — точно смертельна. А пока я жива — я работаю. Потому что если не я — то кто?

В толпе было гробовое молчание. Только один ребёнок чихнул. Кто-то подавился своим испугом. Кто-то перекрестился. А я, натянув перчатки, шагнула к карете.

— Василиус! — кот прыгнул ко мне на плечо с лёгким «мрр», в котором звучало нечто среднее между «ты вляпаешься» и «я с тобой».

И вот так, из герцогини с блокнотом, я снова стала... кем-то другим. Тем, кто лезет в самое пекло, когда все остальные бегут.

Потому что, видимо, такая у меня судьба: всегда стоять первой в очередь к беде.

И ещё делать ей клизму.