Мой неожиданный сиамский брат

Три ступеньки … вниз

Назавтра на дачу опять приехали советники Генсека. Подготовка к Пленуму продолжалась. Во время обсуждения экономических вопросов с помощниками Брежнева Викторин изволил проснуться и спросить про нашу передовую, лучшую в мире социалистическую торговлю. Голиков привел данные о достижениях и успехах «доблестной» советской торговли. Тут Трофимов не выдержал и выдал все, что помнил о тех, то есть точнее — о сегодняшних временах. Виктор Иванович хорошо запомнил очереди в магазинах, презрительное хамство продавцов и полупустые прилавки. Возможность что-то достать только через знакомых, по блату. А тут опять звучит: «…имеются отдельные недостатки».

«Леня ты меня послушай, а не этих долдонов. Я тебе правду говорю. Им-то что? Тоже в спецлавочках отовариваются. Бери чего твоей душе угодно, чем не жизнь. Тут тебе будут кадить фимиам за успехи в торговле. А простые труженики? Кстати, если разобраться, на стражу их интересов ты поставлен или нет? Да? А раз так, то слушай. Вся торговля советская это сплошное укрывательство продуктов, распределение их между собой и нужными людьми. Главное же для советской торговли занятие — это создание дефицита. Заметь, Леня, умышленного дефицита. А людей довели до того, что и сосискам и колбасе с добавками туалетной бумаги рады. При царе Николае Втором, (кого вы свергли, чтобы людям вроде лучше жилось) о таком колбасно — сосисочном искусстве и не слыхивали. Да и вообще Генеральный секретарь нашей партии, тебе не мешало бы время от времени ходить по простым магазинам. Куда обычные люди ходят. Ты-то шеф… как считаешь — партия для народа или народ для партии? А то странно получается — вы все для себя, «несгибаемых ленинцев» и «слуг народа» давно коммунизм построили — ешь, пей, что хочу. Шьют вам индивидуально. Все по первому требованию доставят в лучшем виде — хочешь из Парижа, надо из Лондона. Пользуетесь плодами «загнивающего Запада» по полной программе.

— Ты говори, да не заговаривайся, — загорелся праведным гневом «шеф».

— Ах, так! Не нравится! Правда глаза колет? Так я могу тебе доказать, что не только ты этому телу хозяин. Что-то я смотрю, ты в последнее время все по утрам на своего «дружка» любуешься… Все смотришь. Думаешь, не понимаю? Это ведь, кстати, я тебя до нужной величины и готовности к труду и обороне подтягиваю. Знаю, готовишься. Вон у зеркала вчера крутился, морщины разглядывал. Все смотришь и любуешься, что седины стало меньше… Ну, ну… Вот будет у тебя сегодня с медсестрой твоей фиаско. Приструню твой норов. Полежишь в палате больничной, кашки манной поешь. И будет у тебя не сказка к лесу передом, а наоборот — к лесу задом.

Ильич сразу утих, взволновано затрепетал.

— Ну, прости, брат, погорячился, это же шутка была… Викторин, я тебе верю. Да и сам все понимаю. Ну, хочешь, давай… Поедем пораньше завтра. Заедем в какой-нибудь магазин, все равно на Политбюро ехать.

— Вот это другое дело, а то взялся за партию горло рвать, — обрадовался Викторин

— А знаешь, Витя… все забываю тебя спросить… Ты в партии нашей состоишь?.. Нет? Или…»

Продовольственный магазин номер пятьдесят четыре, который звали в народе «Три ступеньки» располагался на пересечении улицы Мытной и Хавской. Это был обычный магазин, каких много в городе-герое Москве. Но для рыжего, худого, повидавшего всякого в жизни кота Василия, этот магазин был дом родной, в котором после долгих мытарств и скитаний он наконец прижился. Надо признать, правда, не без помощи сторожа магазина, в прошлом сержанта НКВД Сучкова Ивана Трофимовича. Бывший сержант и кот были два друга — не разлей вода. Ветеран «органов» благополучно дожил до семидесяти лет. Внешность он самую заурядную для пенсионера — вытянутое, худое, сморщенное как печеное яблоко лицо, тонкие губы, длинный с горбинкой нос, лысина, висящие, как у запорожского казака, седые усы. На лице, казалось, навеки застыло выражение: «Ну что же вы, люди такие, гады. За что ж так?» Несколько портили его образ оттопыривающиеся лопухами большие уши. Но соломенная шляпа «а ля Хрущев», которую обычно носил Сучков, скрывала этот недостаток.

Трофимыч обрел в лице кота Василия самого чуткого и внимательного слушателя, которому он мог поверять все свои проблемы и обиды.

Обычно дед обитал в своей крохотной комнатке рядом с магазинным подвалом. В каптерке сторожа стояли топчан, тумбочка и висело антикварное радио типа «тарелка» еще довоенных времен. Одну из изрядно загаженных мухами стен украшал старый пожелтевший портрет «Генералиссимуса Сталина», смотревшего на окружающее с таинственной улыбкой сфинкса. А на столе, обычно и неизменно, стояла открытая полупустая бутылка популярного дешевого портвейна «Агдам». Другая, полная, была припрятана у старого клетчатого, продавленного топчана под столом. Кроме того, на столе присутствовали — граненый стакан, штопор, треснутая тарелка с порезанной кусками вареной колбасой и сухой коркой ржаного хлеба, нож, двузубая алюминиевая вилка. Кот Василий, свернувшись калачиком, лежал на топчане. И в это утро, как всегда, Сучков изливал ему свою душу.

— Обидно, ну честное слово, обидно. Ну, за что?… Чо было так орать?… Ни за што же… А потом. Я ж ей честно признался, что да…. разбил. Случайно, ненароком же, — сторож посмотрел под стол на еще не открытую бутылку «Агдама», и налил в граненый стакан буро-гранатовую жидкость. Выпил, занюхал коркой ржаного хлеба, и продолжил.

— Разбил я две бутылки портвейна. А она?… Воруешь, воруешь! Еще раз, и уволю! А сама! Не ворует?… Я всю войну с врагами народа бился. Я, может, фашистами контуженый…

Ветеран органов с чувством ударил по столу. Жалобно звякнула посуда, при этом недопитый стакан опрокинулся и портвейн залил стол.

— Мне ползадницы бомбой оторвало! — кричал сержант. Это была чистая правда. Во время войны, в суровую годину одна тысяча девятьсот сорок первого года эшелон сержанта Сучкова, в котором перевозились «зэка» Минской тюрьмы НКВД, попал под бомбежку. В результате «филейная» часть седалища Сучкова уменьшилась на полкило. А потом Иван Трофимович всю войну прослужил «вертухаем» на Колыме, охраняя врагов народа. Но свой долг перед Родиной, несмотря на ранение, сержант исполнял честно и добросовестно. Поэтому и был отмечен медалями: НКВД «За отличную стрельбу» и «За победу над Германией».

Подняв стакан и, огорченно крякнув, Сучков еще раз налил его до краев. Вдохнув воздуха и выпив его в три могучимх глотка, ветеран ожесточенно плюнул в сторону двери и продолжил свой гневный обличительный монолог.

— А сама она! Не ворует!? Да был бы жив Лаврентий Палыч, разве бы он такое допустил, что бы эта… шл…,- тут сторож опасливо посмотрел на дверь. И гневно, даже отчаянно, погрозил костистым кулачком воображаемой хозяйке магазина.

Василий слушал эти страдания друга, как всегда — молча, иногда почесывая за ухом, зевая во весь рот и выгибая спину. Он постоянно был чуток и терпелив, особенно когда старик чесал ему за ухом. Вдруг розовый с черным пятнышком нос кота учуял удивительный по сладости аромат. Запах шел из подсобки мясника, куда рыжий друг и направился, оставив деда Трофимыча наедине с бутылкой. В этот утро мясник Шота решил позавтракать яичницей с ветчиной. Порезав ее на столе, он пошел за яйцами, оставив ветчину без присмотра. Запах от нежной, с розовым жирком, подкопченной датской ветчины был так притягателен, что Василий решился. Кот молниеносно вскочил на стол и рванул с желанной добычей. Он не стал тянуть, мало ли что там случится, быстро умял свининку и, довольный, пошел к себе на топчан. Да, жизнь его кошачья, в общем-то, удалась. А в проходе остался ждать своего часа хрящик, все, что осталось от ветчинки, послужившей трапезой для котика. И все было бы хорошо для тружеников советской торговли. Вот только сегодня был не их день.

Мара Аркадьевна Лозинская, директор магазина, женщина-«мечта поэта» со стройной фигурой и с черными, как греческие маслины глазами, внешне очень походила на популярную актрису Быстрицкую. А характером, при всей своей жесткости в управлении магазином и трудящимся в нем коллективом, была, как она сама считала, истинным ангелом во плоти. Только сегодня с утра она была не в настроении. Как-то все сразу навалилось. Неожиданно, на два дня раньше срока начались месячные. А еще Аркаша, единственный сын, вырос оболтусом.

«Сколько сил и денег стоило, протащить его в институт торговли и отмазать его от армии. Не хочет учиться, как другие. Все ему бы в кабаках родительские деньги транжирить, да с шалавами разными гулять. А пора бы за ум браться — уже двадцать пять исполнилось. Вон вчера, на своей "Волге» стукнул новую «шестерку». Был пьян вдрызг, хорошо хоть не покалечился. Голова прям кругом идет. Хорошо, что дядя родной, Моисей Львович, помог. Он-то давно в торговле, связи огромные, поговорил с кем-то из генералов на Петровке. Но все равно пришлось и к своим «кураторам» из ОБХСС обращаться. Даже вспоминать не хочется. Как представлю похотливую, с двойным подбородком, жирную, физиономию подполковника Подьячева… У-у-у… сволочь-то, свинья. Глазки маленькие. Лысина его… Руки опять распускать будет, пальцы толстые, ладони горячие, потные. Воняет потом, как от старого козла. Вот козел и есть. Нет, ну почему так не везет? Пусть бы просто взял деньги и отвали, нет — «Марочка, розочка моей души, принцесса моего сердца»… Тварь ментовская!»

Мара открыла дверцу бара. Из большой пузатой бутылки налила полную рюмку ароматного напитка. Махом выпила… Горячая волна согрела душу. Перестали дрожать пальцы. — «Да, умеют французы делать коньяк — «Наполеон» это эликсир души, не нашей сивухе чета». — Лозинская подошла к трельяжу поправила прическу, макияж.

«Ну, ни чего не в первый раз, переживем. Машина…Машину новую сейчас, скоро не получится взять — только недавно купили. Опять теперь давать «бабки» для автосервиса. Начальник сервиса Казбек Муратович заказал красной икры. Хорошо, что начало месяца — все есть», — Мара Аркадьевна открыла дверь кабинета и крикнула в темноту коридора.

— Клавка! Тащи банку икры, ту, что я вчера отложила!

Клава Толстомырдина была женщиной почти бальзаковского возраста, лет пятидесяти, с крупной, приземистой фигурой, с полным грубоватым лицом и большой родинкой над левой бровью. Нос слегка картошкой, ярко накрашенные губы, маленькие карие глазки, крашенные, черного цвета, накрученные спиралью волосы. Конечно, была она не красавица, но судьба все же не обделила ее «счастьем». В этом году Клава, после ушедшего на повышение в главк прежнего товароведа Акимыча, стала товароведом данного магазина. Это было не дешево, и не одна она хотела занять это доходное место, но… Кольцо с бриллиантом в полтора карата и десять тысяч рублей, произвели благоприятное впечатление на Лозинскую, склонив чашу весов в пользу Клавы. «Счастье» сразу сказалась на ее внешнем виде и бюджете. На пальцах с золотыми перстнями, теперь красовались не рубины, так раньше любимые ею, а изумруды и бриллианты. Конечно не такие как на «хозяйке» — Лозинской, но тоже не маленькие. Услышав приказ начальницы, товаровед взяла трехлитровую банку икры и поспешила на зов. Клава спешила, но мысли ее все о работе: «А предупредила я Люську, что бы не разбавляла с утра сметану, а то вчера уже разбавили?»

И как положено по закону подлости, она наступила на оставленный Васькой хрящик.

Обычного гражданина страны советов картина разбившейся банки икры повергла бы в шок. Но не работника «нашей» торговли. И не такое видали. Толстомырдина сидела на полу вся икре, пытаясь выковырять толстым, как сарделька, пальцем икру из правого уха. Но ее больше огорчала не разбитая банка, а испорченная прическа. Теперь придется договариваться с мастером салона, опять ждать очередь, делать завивку, укладку.

— Самка собаки косорукая, Клавка, скотина слепая. Твою икру заберу, — сказала Мара Аркадьевна, увидев случившееся. Несмотря на Клавину катастрофу, магазин «Три ступеньки» продолжал жить своей обычной жизнью. На прилавках лежал все тот же ассортимент продуктов первой необходимости: соль, спички, макароны, болгарские консервы. На длинных, полупустых прилавках стояли «египетские пирамиды» консервных банок сгущенного молока, морской капусты, килек в томате. Да, еще в этом магазине продавалось мясо первого сорта с костями по 2 рубля за килограмм, колбаса ливерная по 50 копеек, и зельц из «говядины» по рубль десять, а так же «краковская» колбаса по 3 рубля 30 копеек, и сосиски молочные по 2 рубля 50 копеек. В молочном отделе стояли треугольные, бумажные, вечно подтекающие пакеты молока по 16 и 25 копеек, жиденькая сметана, яйца по 90 копеек. А продавцы продолжали, как и каждый день, «делать свой маленький гешефт», обвешивая и обсчитывая, толпившихся в очередях и скандаливших покупателей. Советская бумажная промышленность работала хорошо, с перевыполнением плана, поэтому у продавцов продовольственных магазинов всегда была серая, толщиной «типа картон», оберточная бумага. Которая была чрезвычайно любима продавцами мясомолочных, сыро-колбасных, и других развесных отделов. Эта бумага уходила тоннами. В результате жизнь работников торговли окрашивалась из золотого в изумрудно-бриллиантовый цвет, а слух услаждался хрустом крупных купюр. И процесс этот шел по нарастающей. Запросы советских работников торговли, как и всех советских людей, что не раз отмечалось на партийных Пленумах, все повышались. Поэтому процесс обсчета, обвеса у продавца происходил на уровне подсознания, автоматически. Вот и сейчас Люся — продавец колбасного отдела, работала как всегда. Козырева была на хорошем счету в магазине. Ее не раз награждали почетной грамотой и выносили благодарность. Люся была опытной работницей и «ударницей социалистического труда». Работу свою любила и выполняла быстро, на автомате. Алгоритм ее работы был привычен: колбаса, бумага, вес, это… на ум пошло, чек, сдача, следующий. Поэтому когда пожилой покупатель купил у нее ливерной колбасы, она не обратила на него особого внимания, отметив только, что покупатель носит синей берет и черные импортные очки, а также импортный темно-синий плащ.

— Я попрошу Вас перевесить и пересчитать вес моей колбасы, — сказал гражданин в берете.

«Ну вот, опять скандалист попался, — решила она, хотя голос и густые брови покупателя показались Люсе смутно знакомыми. — Ну что им надо, старым пердунам? Получил и радуйся, отойди, не мешай работать. Теперь время на него терять. Работать не дают».

— Что ты мне нервы трепишь, а? Не пошел бы ты куда подальше, старый хрен! Работать не даешь, очиредь задерживашь, — со всей силы, привычно пролаяла комсомолка Люся. Человек побагровел лицом. Резко снял очки. Как из-под земли рядом с ним появились двое в штатском. Вот тут-то «Ударнице торговли» резко поплохело. Она, наконец, узнала, кто стоит перед ней.

— Где директор!? — рявкнул разозленный Брежнев.

К нему подскочил одетый в потертый серый, с зелеными заплатками на локтях пиджак, в мятых коричневых брюках и стоптанных ботинках сторож магазина. В одной руке он крепко держал кота Василия, в другой недоеденный кусок «любительской» колбасы. Усы и волосы Сучкова, от осознания важности момента встали дыбом, шляпа съехала на сторону.

— Дорогой Леонид Ильич, спасибо Вам за мир, — сказал сторож, вытягиваясь по военному, и хлюпая носом. Кот, не понимая, что происходит, таращил желтые глаза и неожиданно истошно заорал. Потом вцепился всеми лапами в рукав старого пиджака сторожа. Иван Трофимович, не обращая внимания на вопли и впившие в руку когти полосатого друга, продолжил.

— Спасибо вам, дорогой Леонид Ильич, от всех ветеранов, что живем без войны, пензию платят… хорооошую, почти на все хватает, — по восторженному лицу старика текли слезы умиления.

— Где директор, я спрашиваю!? — прервал старика разгневанный генсек.

Василий от страха разорвал Трофимычу правый рукав и, вырвавшись, рванул куда-то за прилавок.

— Вон там, направо, за рыбным отделом, — сторож ткнул недоеденной колбасой в сторону директорского кабинета.

«Сдал, иуда чекисткая», — подумала, обмирая, Люся. Очередь настороженно и недобро молчала.

— Я сигнализировал органам об этой воровской банде! Но все сигналы остались без ответа, — скороговоркой проговорил сторож. Грозно сдвинув брови, Ильич молча поспешил в указанном направлении. В этот самый момент «хозяйка» магазина и Клава, ничего не замечая, продолжали заниматься любимым делом, а именно «ругались за красную икру». И замолчали только тогда, когда обнаружили, что вокруг непривычно тихо. Обычный звуковой фон магазина словно растворился в вакууме. Генеральный секретарь посмотрел на стены и пол, заляпанные красной икрой, на Лозинскую и товароведа. Провел пальцем по стене, зацепил икры. Попробовал на вкус.

— Да, настоящая икра, свежая, хорошая, — Брежнев помолчал. Потом резко сунул остолбеневшей от страха директорше под нос круг бледно-зеленой ливерной колбасы.

— Ты директор!? На, ешь. Не хочешь? Сами значит, икру ногами топчете, а людей говном кормите! Генерал Рябенко! Позвони куда следует, хоть Щелокову. Пусть разберутся, накажут виновных. Поехали, — приказал Ильич.