Московский завет

Глава 26. Предопределение

Поставить оперу в Московском Кремле и даже более, в его Успенском соборе, святыне поверженного врага, где находили упокоение русские патриархи и венчались на трон цари, было затеей воистину грандиозной и по своим масштабам вполне сопоставимой с триумфом ахейцев на руинах павшей Трои. Ради этого Лесюэр, уже ощущавший себя современным Гомером, был готов пуститься на любую хитрость, принять любую жертву, поступиться любыми принципами, лишь бы воплощение «Новой Трои» состоялось.

Он ждал своего представления подобно тому, как жаждет пророк увидеть обетованное Создателем чудо. Войти в историю, обессмертить свое имя? О, как это ничтожно мало! Бессмертно имя Герострата, но разве оно может тягаться с именем божественного слепого певца? Лесюэр не желал довольствоваться сомнительной славой, ему хотелось подлинного величия, он мечтал начертать свой гений на скрижалях времен!

Все складывалось более-менее удачно до тех пор, пока Наполеон не отправил Мюрата решать очередную неотложную задачу империи. Едва Неаполитанский король покинул свою резиденцию, чтобы, обнаружив русские войска и основательно потрепав их, склонить Александра к заключению мира, как оставшийся в одиночестве Лесюэр почувствовал, что его «Новая Троя» проваливается, не успев начаться.

Приставленный к композитору адъютант Мажу, никакой помощи в организации постановки оперы оказывать не думал. Напротив, он своевольничал, распоряжался реквизитом без ведома Лесюэра, вывозя декорации и кукол неизвестно куда. Со всеми осторожными попытками маэстро заметить, что главным в постановке оперы является все-таки он, невозмутимый майор категорически соглашался, но продолжал самоуправствовать.

«Что же теперь будет с моей оперой?» - Трепеща, вопрошал себя Лесюэр, предвкушая всю глубину предстоящего провала. У него не хватало артистов, а многих он вообще не видел в глаза, так как им, из соображений безопасности, дорога в резиденцию Неаполитанского короля была заказана. Хотя по утверждениям ненавистного Мажу, все отобранные артисты великолепные мастера своего дела и вполне могут подготовиться самостоятельно, репетиции и прослушивание провести композитору не дозволялось.

«Этот ничтожный выскочка Мажу смеет меня уверять, что для беспокойства нет ни малейшего повода! Боже, как поступить, чтобы избежать провала? - подобно заведенному автомату неустанно повторял про себя Лесюэр. - Для них это всего лишь зрелище, льстивый гимн победы, а для меня, быть может, дело всей жизни и подобного шанса Судьба мне больше не подарит!»

К мытарствам организационным присоединились и муки творческие. Извечный кошмар любого автора без устали изводил ум несчастного Лесюэра. То сочиненная в две недели музыка казалась не достаточно величественной и монументальной для подобного события, то слова либретто выглядели абсолютно слабыми и недостойными музыки. Терзания творческие умножались на полное отсутствие репетиций, а так же на исполнителей, которых Лесюэр даже краем глаза не видывал.

«Боже! Как спасти мою оперу?! - стенал несчастный композитор, заламывая руки. - Может посильнее задекорировать зрелищем и вытянуть ее за счет ярких и красочных образов?»

В этот миг опасная, но весьма заманчивая идея закралась в голову автора опер спасения, и он задал себе вопрос, почему бы ни ввести новых персонажей, пусть и не предусмотренных прежним либретто.

«Определенно, венчать оперу будет появление Адама и Евы непременно в лучах восходящего Солнца. Воскрешенные Фортуной они станут испрашивать благословения императора. Здесь будет явлена аллегория на рождение нового человечества, обретающего бытие по милости Наполеона. Дальше как бы с небес хор запоет, а потом и грянет слегка подправленную песнь «Benedicite Dominum» Гайдна. Достойная концовка для «Новой Трои»! - не сдерживая восхищения, Лесюэр хлопнул себя пальцами по лбу. - Выше всяких похвал! Боже мой, просто гениально!»

Оставалось найти актеров, подходящих для исполнения ролей новоявленного человечества. Впрочем, и здесь смекалка не подвела композитора. На примете у него числились прекрасная русская незнакомка и кукольник, отличавшийся внешностью весьма колоритной. Конечно, за подобные вольности от Неаполитанского короля следовало ожидать хорошую головомойку, но страх перед возможными неприятностями в глазах Лесюэра мерк перед ожидаемым триумфом.

«Сейчас самое главное – правильно расставить силки для влюбленных пташек! - словно подбирая мелодию, он отбивал рукой такт. - Чтобы не сорвались, не выпорхнули слишком рано из своих клеток!»

Лесюэр почувствовал, что такая концовка сможет вытянуть всю оперу, потому что сильнее всего на восприятие зрителя действует финал. Собственно говоря, «конец не только делу венец», он сама суть, ради которой затевалось само произведение.

Опьянев от восторга, композитор принялся напевать арию птицелова из «Волшебной флейты», представляя как ловко, быстро и не спрашивая ни у кого позволения, он провернет свой замысел.

«В конце концов, найдется силок, в который угодит и сам Мюрат, - заметил композитор, подбадривая себя. - На то я и птицелов, чтобы суметь справиться даже с таким надутым павлином, как Неаполитанский король!»

Возвратившись в комнату немедля, Лесюэр подхватил гусиное перо, мелким заковыристым почерком старательно описал финальное действие оперы и тут же легкой, танцующей походкой пустился через дворец. Он спешил в покои пленной беглянки, которая, по его замыслу, должна была превратиться в новую Еву.

Возле дверей его грубо осадил часовой, но Лесюэр принялся с таким остервенением размахивать перед его носом испещренным листком, попеременно выкрикивая имена то Неаполитанского короля, то самого императора Франции, что часовой благоразумно решил не связываться со взбалмошным чудаком.

Укутавшись в шаль, девушка сидела в напоминающем трон резном графском кресле, и читала старую книгу с выцветшими от времени листами.

- Прошу вас, поставьте на стол, - не оставляя книгу заметила пленница. - И еще прошу не докучать пустыми разговорами.

Медленно, чтобы не вспугнуть удачу, Лесюэр прошел к окну. Замечая на листах книги ровные столбцы стихотворений, наугад прочитал строфу вслух:

Во сне и мир, и счастье ждут меня,

А наяву война, беда, страданье.

Мне клевета милей, чем оправданье.

Добро - от ночи. Зло - от бела дня.

- Какие интересные стихи! Вдобавок, на французском. Жеошен дю Белле, если мне не изменяет память? Похвально, похвально. Знаете, я нахожу вас в равной мере умной и очаровательной!

Лесюэр рассыпался в комплементах, но, замечая в глазах пленницы испуг, незамедлительно поспешил ее успокоить.

- О, нет, мадмуазель, я вас не потревожу понапрасну!

Композитор заговорил ласково, почти льстиво, нарочито стараясь заглянуть в глаза. Он знал, что в подобных ситуациях следует проявлять выдержку и не торопиться раскрывать карты.

- Жан Франсуа Лесюэр, к вашим услугам! Имел счастье видеть вас на дороге, но случая представиться раньше не было.

Лицо композитора растянулось в тщательно отрепетированной улыбке, и он отдал поклон по старой моде, как было принято еще при короле Людовике.

- У вас ко мне дело? - Раевская ответила приветливому французу с обычным безразличием. - Французы столь любезны, что мне решено возвратить свободу?

- Быть может я тот, кто укажет к ней путь… - осторожно заметил Лесюэр.

- Мне и без вас он хорошо известен. И даже ваш часовой не такая уж большая помеха, - отмахнулась Мария. - Вот самостоятельно выбраться из Москвы у меня получится вряд ли.

- Но зачем вам отсюда бежать? - Воскликнул Лесюэр, изображая искреннее недоумение. - Кукольник, о котором вы расспрашивали, не в Воронове, а в Москве!

- Сальватор жив! Я верила! - Мария выронила книжку и подобно дикой кошке подскочила к французу. - Немедленно говорите обо всем, что знаете!

Не ожидая от юной девушки подобной прыти, напугавшись напора, Лесюэр поежился, постигая спинным мозгом, как Шарлотте Корде удалось без труда заколоть «друга народа» Марата.

- Насколько мне известно, ваш… - на этих словах композитор запнулся, размышляя каким эпитетом можно наградить ее возлюбленного и ухватившись за первое подвернувшееся слово «визави», продолжил, - ваш визави отчего-то решил, что ваше местоположение должно непременно совпасть с его куклами. Оттого разыскивая вас, явился туда, куда вывезли его куклы, то есть в Москву.

- Значит, он здесь? Во дворце Разумовских? Немедленно ведите меня к нему!

- Тише, мадмуазель, успокойтесь, - испуганно бормотал Лесюэр, спохватившись, что сболтнул лишнего. - Я сказал «он в Москве», что совсем не совпадает с выражением «он здесь». Поблизости его и вовсе нет. Теперь он в Кремле, готовит декорации к моей опере!

- Боже мой! Об этом сообщаете только сейчас? Почему?

- Милое дитя, в жизни происходит не все так просто, как бы этого нам хотелось. Не все в этом мире зависит от нашей воли, тем более от намерений и чувств.

Готовясь заманить девушку в расставленные силки, Лесюэр придал голосу елейности, и проникновенно произнес:

- Порой случаются моменты, когда Судьба может сделать любого из своих детей всемогущим. Надо только суметь увидеть момент, когда Фортуна предоставляет удивительный шанс…

- Не морочьте мне голову! - негодуя, воскликнула Раевская и посмотрела в рыбьи глаза композитора с такой решительной ненавистью, что он попятился назад. - Выкладывайте, что вам надо!

- Позвольте, мадмуазель, о вещах недостойных я не позволил бы себе даже помыслить… Все мое предприятие организовано исключительно для блага возлюбленных… Сейчас месье Сальватор мой помощник и, надеюсь, добрый друг…

Перепугавшись, выводил оправдательную речь Лесюэр дрожащими губами:

- Благодаря таланту я, конечно, вхож в окружение императора, но далеко не всесилен, чтобы посметь потягаться с Неаполитанским королем. Если вы помните, это он, а не я содержит вас под стражей…

- Ах, простите, что погорячилась! - искренне воскликнула девушка, обнимая взволнованного француза. - Я уже потеряла счет своим горьким дням, а безвестность и отчаянье ожесточили мне душу!

Осторожно, чтобы не вспугнуть пташку, Лесюэр провел дрожащими пальцами по волосам девушки и проникновенно, словно кюре, отпускающий на исповеди грехи, зашептал на ухо:

- Ничего не бойся, моя милая… Доверься судьбе и да свершится то, чему надлежит быть…

Прислушиваясь, как она совсем по-детски всхлипывает, Лесюэр искренне восхищался даром в два счета ловить на свою дудочку самые недоверчивые и дикие сердца. Гладя по голове и утешая как ребенка, незаметно для себя Жан принялся даже не напевать, а нашептывать песенку:

- Что нужно сделать? - спросила Мария проплакавшись.

- Очаровать императора своей красотой и молодостью, блистая в моей опере «Новая Троя». Вам уготовлена и роль Елены, и роль новой Евы, «альфы и омеги» женской природы!

Лесюэр взглянул на заплаканные глаза Марии Ивановны и совершенно не к месту машинально перекрестился.

В чудесном расположении духа композитор направился к себе, чтобы, пропустив стаканчик припрятанного для такого случая Шато-Марго, растянуться на графском диванчике, беспрепятственно предаваться мечтаниям одновременно эгоистическим и возвышенным.

Перешагнувший первое десятилетие XIX век жаждал новых великих имен, ярких событий и умопомрачительных представлений не только в деле войны и мира, но и в блистательной сфере искусства.

Кто из ныне живущих композиторов мог похвастать чем-нибудь отдаленно напоминавшим его «Новую Трою»? Даже могучий Бетховен с его угасающим гением не был способен ни на что подобное! Пробил заветный час Лесюэра, поднимающий его над учителями и гениями, потому что всесильная Фортуна даровала ключи к мировой славе. Франция, наконец, вернет себе вполне заслуженное звание законодателя современной музыки. Но этот триумф будет навеки связан исключительно с его именем.

Погруженный в сладостные грезы Лесюэр решительно распахнул дверь и влетел в свою комнату, но в место обычной обстановки очутился в огромном зале, устроенном под высокими сводами древнего собора.

Развешенные по стенам факелы яростно лизали выцветшие от времени фрески, а в это время тысяча зажженных свечей кружилась в вышине купола, ничем не намекая на присутствие люстры или какого-нибудь чудесного устройства.

На сцене, в шитом драгоценными камнями и золотыми дукатами кафтанообразном парчовом платье, пронзительным сопрано выводил арию Фортуны кастрат Тарквинио.

«Неужели сила моего гения столь велика, что действительностью становится сама фантазия и моему взору дано проникнуть в будущее? - восхищению Лесюэра не было предела. - Утверждал же Парацельс, что чудеса можно творить силою одного воображения!»

Вместо рассаженных по рядам зрителей за действием пристально следили выписанные на стенах образы ангелов и лики святых, которые то ли благодаря причудливой игре светотени, то ли под воздействием пламенных языков, оживали, наполняя своды голосами неземных наречий.

Тем временем синьор Тарквинио, в сияющем золотом парике, ужасающе возвысив голос до предельного звучания, повернулся к композитору и, угрожая взорвать его барабанные перепонки, запел текст, совсем не соответствующий либретто «Новой Трои».

«О, Боже!» - Лесюэр завопил и бросился из собора прочь, ломясь в ту же дверь, которую только что распахнул. Но ни прежних дворцовых стен с грозными часовыми, ни двух изящных маршей лестницы, ведущих мимо сдвоенных колонн, не было и в помине.

Белым саваном землю покрывали иглы снега и льда, которые безжалостно прокалывали видавшие виды, разбитые башмаки Лесюэра. Ежась от холода, композитор оглянулся, и зрелище поразило даже его взгляд, давно привыкший к следам побоищ и пожаров.

Раскиданные, вмерзшие в лед трупы обмотанных тряпками солдат, нагие насквозь промерзшие тела женщин, просто человеческие останки, принадлежавшие невесть кому, соседствовали с изглоданными остовами лошадей, разбитыми и сожженными обозами. Адово месиво густо заполняло окрестности, словно его разметал небрежною рукою прошедший по полю неведомый сеятель.

Вдалеке надсадной многоголосицей выли волки да небо заполнял жадный вороний грай. Ни одного человеческого стона, жалобы или крика… Ни единой живой души, словно над снежным полем раскинула крылья сама Смерть… Она не болтлива. Смерть ценит тишину… Ей нравится, как с непроглядных свинцовых небес густыми, невероятными хлопьями на землю тихо падает и падает бесконечный снег…

«Так вот, про каких коней он только что пел несчастной русской девочке, - подумал Лесюэр, немного стыдясь своего обмана. - Но где сейчас его Париж? Где Седан, где Булонь? Дом, милый дом, где он теперь? Не в этих ли бесконечных ледяных просторах, среди исковерканных трупов и намертво вмерзших в грязь следов алчности и мародерства? Неужели здесь, среди воплощенных образов греха ему суждено остаться навечно?..»

Тут странная, болезненно ищущая спасительного объяснения мысль пришла в голову Лесюэра. Несомненно, фантазия теперь перенесла его в Чистилище. В проклятое измерение, в царство теней, в которое современные умы попросту не желают верить, но где неприкаянные души безнадежно ищут того, чего для них уже не существует. Он без сомнения угодил туда, где сгинули души древних ахейцев и троянцев. В место, где одиноко прозябают и с честью павшие герои, и умершие в безвестности трусы. Столь ненавистный ногам Лесюэра речной лед всего-навсего означал замерзшую реку забвения, сумеречную Лету.

Композитору отчего-то припомнились слова приговоренного к смерти безвестного острослова, который на пожелание палача скорее исчезнуть с лица земли и кануть в Лету, смеясь, заметил, что после того, как Иисус Христос однажды превратил воду в вино, потеряться в реке забвения стало невозможно…

Серый, перемешанный с кровью, навозом и гарью речной лед подтверждал остроумное замечание, убеждая Лесюэра в том, что здесь нельзя забыться, зато невероятно легко докатиться до самого жерла адова …

Невероятная, запредельная стужа, грызла пальцы и давила кости, выворачивая нутро наизнанку так, что композитор, зажмурившись, мечтал любым способом прогнать проклятое видение, убеждая Фортуну, что он увидел достаточно для смертного, и больших страданий выдержать ему не под силу.

В тот миг, когда почти сумел убедить себя, что видение вот-вот оставит истерзанный рассудок, гулко ударил ружейный выстрел, и грудь разорвала тяжелая пуля.

Не веря происходящему, Лесюэр открыл глаза и, беспомощно взмахнув руками, стал медленно оседать в припорошенную снегом нагроможденную кучу мертвых тел. Он повалился навзничь, уже не ощущая ни мучавшего прежде холода, ни боли, только что терзавшей все части измученного тела.

Его существо медленно заполняло беспредельное отчаянье, бесконечно идущее неизвестно откуда, как этот невозможный в реальности, всепоглощающий, беспощадный русский снег…