Московский завет

Глава 22. Посланники

Он видел свет. Это было не пламя, ослепляющее привыкшие к темноте глаза, и даже не пробивающиеся сквозь щели упругие солнечные лучи. Свод тюремного каземата расцветал мягкими искрящимися волнами, отчего кукольник вспомнил так полюбившуюся зарю на море, время, когда солнце еще не взошло, но его лучи уже просвечивают через черное зеркало вод.

«Как странно приходит смерть, - подумал кукольник, с удивлением наблюдая, как истаивают грубые формы окружающих предметов, заменяясь глубоким свечением. - Мир очищается, словно луковица от шелухи, но чем глубже проникает твой взгляд, тем горше слезы прощания…»

- Я видел твои новые куклы. Они - великолепны.

Голос был проникновенно знакомым, с такой трепетной нежностью могут говорить только близкие люди после долгой разлуки. Да еще, пожалуй, тайные посланники небес - ангелы…

- Боже мой, Эрнст, как ты здесь оказался?

Неожиданно для себя кукольник легко поднялся с брусчатого пола и шагнул навстречу высветившейся в углу фигуре.

- Все-таки оставил свое капельмейстерство в Бамберге? Не забросил ли знаменитые вигилии в винном погребке? Как очутился в Москве? Примкнул к французам, но ты же всегда презирал Наполеона? Но что ты делаешь здесь, в Вороново?

Вопросы путались, потому что кукольник упрямо задавал их один за другим, и, не дожидаясь ответа, продолжал спрашивать снова. Необъяснимым для себя образом он знал, что не умрет, не канет в небытие, пока на свои вопросы не получит ответов посланника. Поэтому всеми силами боролся за слова, как за жизнь.

Гофман подошел к арестантскому столу, поднял опрокинутый табурет, присел, взял смятые, исписанные торопливым неровным почерком бумаги, пробежал по ним глазами…

- Почему ты не написал в истории своей жизни о самом главном? Ни слова не сказал о том, ради чего и начинал это повествование?!

- Я не успел… Нет, не так, я не решился… - нехотя признался кукольник. - Со мной, как видишь сам, кончено, а ей еще жить да жить… Возможно, полюбить и стать счастливой. Так скажи, Эрнст, к чему мне становиться пятном на ее светлом имени?

- Друг мой, это несправедливо! Более того, я считаю, что имею дело с чудовищным и нелепым заблуждением, ослеплением сердца! - Гофман негодовал, яростно тыча пальцем в испещренный лист. - Смотри же, смотри, не твоей ли рукой здесь выведена заповедь самого Вергилия, про то, что смерть это всего лишь наваждение злых и враждебных человеку сил? Не сам ли подтвердил, что миром правит любовь?

- Как бы хотел верить…

- Бог мой, как этого мало! - Вспылил посланник, не сдерживая негодования. - Знаешь, сколько раз она пыталась освободить тебя из каземата? Сколько выплакала слез, а при первом же удобном случае, сбежала от своего стража, очертя голову ринувшись в ночной лес? Разве не любовь ее сподвигла на это?

- Как? Она оставила обоз и направилась сюда? Но окрестности кишат мародерами, дезертирами и разбойниками всех мастей, а по лесам уже сбиваются волчьи стаи…

Сию же минуту кукольник подскочил к Гофману и, ухватив за лацканы фрака, принялся судорожно трясти капельмейстера.

- Скажи, ответь мне немедленно, что с ней теперь? - и, не дожидаясь ответа, кукольник продолжил наседать на посланника. - Мне надо выбраться из каземата, освободиться, бежать ей навстречу!

Но тут к мастеру кукольных дел возвратились воспоминания о том, что он задыхался в объятом пламенем каземате, и на его глазах истончилась природа окружающего мира. Значит, он был уже мертв и никаким образом не мог выбраться из тюрьмы, ставшей его могилой.

- Заклинаю тебя всеми силами земли и неба, только ответь мне, жива ли она? - взмолился кукольник с отчаяньем обреченного человека. - Я так виноват, что ее подвел, решив объясниться с Ростопчиным, дерзнув просить руки его воспитанницы…

Кукольник обхватил голову ладонями и, опускаясь на пол, тяжело простонал:

- Почему я не послушал ее, когда она предложила просто скрыться из Вороново, исчезнуть в пестрой ленте беженцев, вдвоем раствориться на краю Земли… Глупец, я променял нашу свободу и любовь на ничего не значащие приличия! Хотел, чтобы все было по-человечески, но понимал ли тогда, что имею дело со зверем? Нет, добровольно и не противясь, я предал свою душу…

Взглядом, полным отчаянья, он посмотрел на хранившего молчание посланника и стал не говорить, а проронять слова:

- Вот тогда Ростопчин напомнил мне, кто я есть на самом деле. Самозванец… беглый холоп… возомнивший себя художником раб… крещеная собственность…

На этих словах кукольник вспылил, решительно встал во весь рост и, откинув волосы с глаз, гордо заявил:

- Я мэтр пупаро Сальватор Роза! Виртуоз магателли, бураттини и марионетте, первым в мире поставивший кукольную «Божественную комедию» Данте! И ты, мой друг, Бамбергский капельмейстер, тому свидетель!

Теперь в голосе кукольника не было ни тени сомнения, ни нотки страха. Исчезла былая бледность лица, а прежде уставшие глаза горели с прежней страстью:

- Я спасу ее, чего бы мне этого ни стоило! Никто и ничто теперь не остановит меня! Ни лакеи Ростопчина, ни эскадроны Бонапарта! Я прорвусь сквозь тюремные запоры, выломаю решетки, но ее спасу! Пусть для этого мне придется воскреснуть из мертвых!

- Наконец-то вновь слышу голос своего друга! - воскликнул Гофман, размахивая руками в такт словам, следуя дирижерской манере. - Только ответь мне искренне, от всего сердца: «Способен ли так мыслить и чувствовать мертвец?»

Капельмейстер по-братски обнялся с кукольником и, еле сдерживая охвативший восторг, шепнул ему на ухо:

- Запоры пали сами собой и двери к твоей свободе уже давно открыты. Там за стенами каземата больше нет стражей, и поживившиеся трофеями неприятели ушли, торопясь засветло возвратиться в Москву. Путь открыт и выбор предоставлен только тебе одному. Друг мой, чего же ты еще ждешь?!

К вечеру ясного, теплого дня вступившего в силу бабьего лета размытые прежними ливнями дороги немного просохли, и груженый обоз шел сносно, не доставляя возничим хлопот.

Пронзительно синее, без единого облачка небо становилось в преддверии скорых сумерек теплее и мягче, располагая путников к привалу, а то и ночлегу под радушными звездами.

Любой путешественник чистосердечно подтвердит, что ни в одной из частей Света не бывает ночлега под открытыми небесами, подобным тем, что сплошь и рядом заведены в России!

Представьте себе дружную компанию, расположившуюся вкруг костра, на котором в закоптелых от частых биваков котелках поспевает жирная уха с душистым перцем. Рядом уже полыхает пряный пунш, а с ярых углей восходит ни с чем не сравнимый дух запекаемого в яблоках гуся. Воистину, как в сказке за одним костром встретились три сестры: тут тебе и старшая сестра Азия, и средняя сестрица Европа, и младшенькая – сама пресветлая Русь!

Подходи, усталый путник, присаживайся, становись желанным гостем! Здесь всегда рады живой душе и встретят тебя как брата, если ты пришел с чистым сердцем и добрыми намерениями. Всякий знает, что таков неписаный закон русских биваков. Оттого, поддавшись вере в ночное гостеприимство, гибнут беспечные путники, неосмотрительно прибиваясь к кострам татей или лихих людей. Иной раз и вовсе выходя к ночным огневищам ведьминских сборищ, прямиком угождая в бесовские лапы. Берегись, путник. Будь мудрым, выбирая себе товарищей по ночлегу, сторонись и беги зла!

Может, поэтому искушенный да опытный приближается к незнакомым бивакам опасливо, и, принимая приглашение к ночлегу, не преминет вспомнить о ноже, и о Боге. Немудрено, что ночные встречи, да долгие разговоры часто начинаются «за здравие», а заканчиваются «за упокой». Вот потому-то прежде чем пригласить незнакомца, старшина бивака может потребовать у него расстегнуть рубаху и показать крест, а то и вовсе попросит прочитать «Отче наш».

Вот и пошел среди иностранных путешественников слух о невероятном суеверии русских, подозревающих в каждом ночном госте упыря с оборотнем. Как же заблуждаются они вкупе с теми, кто принимает за душу русского бивака непременные небывальщины и хвастливые несуразицы, которыми щедро приправляются ночные посиделки. Не стоит упрекать в пустословии людей, отгоняющих шутками тяготы и печали завтрашнего дня. Присмотритесь-ка получше, стоит кому-нибудь в самом разгаре бахвальства помянуть Божье имя, как спесь тут же слетает ровно и с краснобая купца, и с отчаянного гусара, и даже с привыкшего дергать черта за хвост бесшабашного казака.

Но не суеверный страх, не человеческая слабость, и даже не следование отеческим заветам отрезвляет ум человеческий, а искренняя вера в то, что только высшим Промыслом держится верный путь, да и сама жизнь. Поэтому имя Божие есть для русского бивака то же самое, что для мореплавателей компас, без которого и путь не путь, и дорога не дорога, а одно блуждание в потемках. Знает всякий путник, что на Руси не только легко потеряться на дороге, но и заблудиться в трех соснах ровным счетом ничего не стоит…

Когда до Москвы оставалось не больше двух часов хода, до верху груженая телега пронзительно заскрипела и, выбрасывая колесо, завалилась на бок. Из-под парусинового шатра на дорогу посыпались саженые крылья и вызолоченные диски ангельских нимбов.

- Боже мой! Какая незадача!

Хлопая тощими пальцами по бокам, соскользнувший с коня Лесюэр суетливо бегал вокруг рассыпанной поклажи. Он яростно грозил незадачливому возничему и срывающимся голосом орал на сопровождающий обоз конвой:

- Бережней, варвары, не мешки с фуражом берете! Проявляйте хотя бы немного уважения к искусству!

- Я вижу, мэтр Жан Франсуа, ангелы от вашего искусства разбегаются ко всем чертям!

Подъехавший к взволнованному композитору Неаполитанский король покровительственно улыбнулся и кивнул на стоящий рядом груженный до верху воз:

- Смотрите, вот нечистая сила вашим гением вполне удовлетворена. В полном составе и вся на своих местах!

Лесюэр раздраженно посмотрел на Мюрата и, не сдержавшись, суеверно перекрестился.

- Невероятно досадная потеря…

- Отчего же потеря? Разве мы разбрасываемся столь бесценным реквизитом? - Мюрат повернулся к Себастьяни. - Генерал, мы остаемся здесь ночевать. Велите разбить бивак.

- Возможно, сир, еще успеем быстро разобраться с повозкой и сможем выступить еще до наступления ночи, - осторожно заметил Себастьяни. - Может, повременить с биваком?

- Не думал, дорогой Орас, что вы так скоро утратите вкус к походной жизни и предпочтете звездному небу московскую гарь. - Лукаво усмехнулся Мюрат. - Ко всему московские дороги разбиты донельзя, и если мы отправимся по ним в потемках, то погубим весь наш драгоценный трофей. Не правда ли, месье Лесюэр?

- Совершенно верно! Подводы перегружены донельзя, если двинемся в темноте, то наверняка весь реквизит будет испорчен!

Композитор торопливо поддержал маршала, в большей степени опасаясь ночных вылазок русских, чем переживая о сохранности бутафорных кукол Ростопчина. Затем, чтобы случайно не навлечь гнев генерала, вежливо откланялся, направляясь к суетившемуся возле повозки конвою.

Оставшись с Себастьяни вдвоем, Неаполитанский король указал на лежащую у дороги поляну.

- Пусть, дорогой Орас, бивак под русским небом поможет нам проникнуть в замыслы наших противников, раз они ночуют под этими же звездами и доверяют им свои сокровенные чувства. - Мюрат посмотрел генералу в глаза и перешел на шутливый тон. - Ко всему следует не упустить превосходную возможность поближе познакомиться с захваченными актерами, которых Судьба предоставила для нашего великого представления. Согласитесь, мой друг, что русскую дорогу следует уважать хотя бы за то, что она способна преподнести своим путникам!

Себастьяни согласно кивнул и незамедлительно отправился выставлять дозорных и разбивать бивак.

За дымящейся кружкой пунша Себастьяни неторопливо рассматривал гостей, приглашенных Неаполитанским королем к своему костру. С любопытством изучал переодетых в цыган русских актеров, в которых легко угадывались московский генерал-губернатор с неизвестным ему низеньким спутником, как две капли воды похожим на Бонапарта.

От опытного генеральского взгляда не укрылось, что Ростопчин был в состоянии легкого помешательства и не понимал, где находится, и что с ним происходит. Такое часто случается с неуравновешенными натурами после сильнейшего потрясения. Впрочем, человек может временно лишиться рассудка и от глубокой контузии. Обезумел же Неаполитанский король от попадания в голову обычной еловой шишки. Вот и сейчас, почти спустя неделю, его ум не стал прежним, а заблудился между засевшими в голове фантомами Мюрата и Наполеона…

В своем нынешнем состоянии толку от московского генерал-губернатора не было никакого, впрочем, как и от его спутника, ошалевшего от пережитого двойника французского императора.

Странные мысли закрадывались в голову Себастьяни, и он сам себя спрашивал: «Зачем московский генерал-губернатор вместе с двойником Бонапарта прогуливались в окрестностях Москвы, да еще и переодетыми цыганами?»

Поначалу и сама ситуация, и ее персонажи выглядели безумием чистой воды, но когда Себастьяни попытался представить, что в армии существует еще одна группа заговорщиков, решивших подменить Наполеона физически, то все сразу же становилось на свои места. Теперь случайный трофей Мюрата автоматически превращал его в лидера второго, пока неведомого ядра заговорщиков, которые очень скоро станут искать расположения Неаполитанского короля и, вероятнее всего, согласятся признать его своим императором.

Себастьяни сам не мог поверить, что политический расклад поменяется в одну неделю, а причиной тому станет стычка Мюрата с русским мужиком на безымянном мосту и нелепейший выстрел еловой шишкой, которую старик выстрелил из допотопного мушкетона. Впрочем, если бы тогда Себастьяни добросовестно доложил о приключившемся помешательстве Наполеону… Но едва оправившийся от опалы генерал не желал портить победные рапорты и становиться гонцом, приносящим дурные вести.

В конце концов, за происходящие события Себастьяни себя не винил. Он прекрасно помнил, что когда приключился испанский скандал, за него никто не вступился, и его висевшая на волоске судьба ровным счетом никого не интересовала. Вчерашние приятели с нетерпением ждали его скорейшего и бесславного конца, который бы не принес им никакой пользы или выгоды.

«Зачем, почему?» - На эти вопросы не было разумных ответов. По-видимому, подлость и желание насладиться чужой катастрофой есть природное свойство человеческой души.

Из безвыходного положения его спасли исключительно собственное мужество и присущая уму хладнокровная расчетливость. На них он рассчитывал и теперь. А судьба империи… Пусть император и Франция позаботятся о себе самостоятельно!

От назойливых мыслей генерала отвлек разговор, который затеял Неаполитанский король с сочинителем патриотических песен для массовых народных празднеств, а также опер спасения, по преимуществу угождающих вкусам новой французской элиты, бывшим капельмейстером Собора Парижской Богоматери тщедушным рыжеволосым человечком с вечно блуждающими выцветшими глазами Жаном Лесюэром.

- Мне всегда было интересно знать, как люди, вроде вас, месье Лесюэр, оказываются на войне по доброй воле?

Сытно поужинавший подстреленным и зажаренном на вертеле олененком, Неаполитанский король с удовольствием пил согревающий огненный пунш и находился в превосходном расположении духа.

- Вот посмотрите на своих собратьев по служению музам, - Мюрат доброжелательно кивнул на пленников, с нескрываемым голодным азартом обсасывающим кости в своих нелепых цыганских одеждах. - Что делают они? Правильно, очертя голову бегут из Москвы, стало быть, и от войны. А вы, как выглянувший на шум любопытный олененок и оттого угодивший к нам на ужин, сами в Москву лезете! Зачем? Отчего просто не отсидеться в Париже? Неужели для творческого гения столь необходимы зрелища смертей и разрушений?

Опьяневший и размякший от еды композитор посмотрел на Мюрата и, не замечая в словах маршала привычного для военного человека издевательства над лицом гражданским, ответил все же двусмысленно:

- От страха…

- От страха? Я не ослышался? - Мюрат рассмеялся и, подтрунивая над пьяным Лесюэром, уточнил. - Уж не за бесценок ли продающих любовь уличных парижанок, опасается бывший церковный капельмейстер?

- Любовь?

Удивленно переспросил Лесюэр, расслышав только некоторые слова. Он пьяно погрозил пальцем Неаполитанскому королю и, подражая церковному распеву, продекламировал.

- К черту любовь! Нет, сир, на свете есть дела пострашнее тех ужасов, что рождает любовь…

- Решительно интересно! - воскликнул Мюрат и, обращаясь к Себастьяни, спросил. - Генерал, вы же не станете возражать против душещипательной истории на сон грядущий?

Себастьяни согласно кивнул и, поддерживая пьяный задор композитора, заинтересованно переспросил:

- Месье Жан, тогда дайте нам хотя бы поэтическое сравнение или укажите аллегорию того, что вы называете «порождением любви».

- С чем бы я сравнил порождения любви? - вызывающим тоном переспросил Лесюэр. - С ветром, что задувает свечу, но при этом раздувает огонь пожара!

- Нет, нет, довольно о пожаре! Больше слышать о нем не хочу! - смеясь, запротестовал Мюрат, вальяжно располагаясь у костра на львиной шкуре, повсюду следующей за маршалом со времен египетского похода. - К тому же Париж не Москва, его так просто не спалишь!

- О, да, еще как спалишь! - возразил Лесюэр неожиданно срывающимся голосом. - Полыхнуть могут не только дома… Куда страшнее, когда адским пламенем начинает гореть кровь!

- Замечательная метафора! - Воскликнул Мюрат, подливая в кружку капельмейстера горящего пунша. - Пейте, мэтр, во славу императора!

Лесюэр жадно глотнул обжигающий пунш, и взгляд его наполнился высвободившимся из глубин памяти ужасом:

- Я говорю про сентябрьские убийства 1792 года… Когда тридцать тысяч парижских санкюлотов в одночасье превратились в тридцать тысяч дьяволов, обмотанных человеческими кишками и несущими их над головами, как знамена революции… Одна воздетая на пике голова мадам де Ламбаль чего стоит… Знаете, что тогда распевали убийцы? Мою песнь триумфов Французской республики!

- Но это же прекрасный способ добиться популярности, и причины для страха лично я не нахожу никакой! Вы стали Орфеем революционного террора!

- Да я несколько лет после этого не мог спать спокойно, - дрожащим голосом заметил бывший капельмейстер, - все ждал, когда меня самого на гильотину потащат, как подстрекателя, зачинщика уличных убийств и тайного сторонника роялистов… Поэтому находиться в Париже, когда там нет ни императора, ни армии… Нет уж, увольте! Никто не знает, что там может произойти таким же сентябрьским днем, только двадцать лет спустя…

Неаполитанский король с удивлением развел руками и, обращаясь к Себастьяни, спросил:

- Лично вы, генерал, как восприняли историю со всеми этими уличными расправами? Говорят, что убитых освежевывали мясники и раздавали сердца врагов народа в качестве деликатесов.

- В те дни меня, как молодого офицера и патриота, больше волновало то обстоятельство, что Верден взят пруссаками. Рассказы о массовых расправах без суда и следствия почитались за страшилки и дезинформацию роялистов.

- Бросьте, дорогой Орас! Вы преувеличиваете возможность возникновения слухов из ничего! Нет, мой друг, дыма без огня не бывает. Не правда ли, месье Лесюэр?

Композитор поспешно кивнул головой, и было слышно, как клацают его зубы о кружку с пуншем.

- Хоть убейте, а я ни за что не поверю, о слухах возникающих на пустом месте! - Мюрат лукаво посмотрел на генерала и усмехнулся. - Взять, к примеру, вашу персону, генерал. Всем же хорошо известно, что вы были в русском плену и ни у кого-нибудь, а попались в лапы самому Суворову. И никто, заметьте, никто в армии не говорит, что вы теперь тайно сотрудничаете с его учеником, а ныне русским главнокомандующим Кутузовым!

- Такое предположение действительно выглядело бы бредом чистой воды!

Себастьяни ответил зло и одновременно учтиво, теперь отлично понимая, что случившийся бивак не случаен, и перед въездом в Москву, Мюрат решил добиться не только полнейшей лояльности, но и беспрекословного повиновения.

- Вот и я о том же! Ведь не успели вы освободиться из русского плена, как приняли деятельнейшее участие в перевороте 18 брюмера, который к чертям отправил законное правительство Франции Директорию, и утвердил в единовластии Наполеона Бонапарта! А может ли быть опытный заговорщик и патриот предателем и коллаборационистом?

Себастьяни не просто медлил с ответом, он впервые растерялся. Кто бы мог подумать, что этот дурень Мюрат в два счета переиграет на излюбленном поле политической интриги! Подчинит, поставит в безвыходное положение, заставит безоговорочно принять его правила…

- Боже мой! Что это?!

Истерический вопль Лесюэра прервал словесный поединок между безумным маршалом и генералом, сходящим с ума от неожиданно разворачивающихся событий.

На окраине леса, еле переставляя ноги, показалась направлявшаяся в Вороново и заблудившаяся в лесу беглянка.

- Это судьба посылает нам русскую богиню!

Торжествующе воскликнул Мюрат, живо вскочил на ноги и, не желая выслушать подбежавшего дежурного офицера, бросился навстречу обессилевшей девушке.