Мангазейский подьячий

Глава 46

Я вам уже говорил, какой на Руси пекут вкусный и питательный хлеб? Нет? Странно. Знаете, чем он отличается от современного хлеба? Мякишем. Он совершенно не похож на современный. Он мягкий, упругий, жуется, как будто это не хлеб, а… да, чем-то на колбасу похоже, вареную. Хотя на вкус — хлеб и хлеб. Но, можно сказать — сочный, даже запивать не нужно. Корочка толстая и хрустящая и обалденно вкусная. И вроде бы пекут из обычной муки, но, честное слово — одного ломтя хлеба на завтрак хватает для того, чтобы наесться.

Ну, это в обычный день.

Я проглотил остаток ломтя, запил медом из кувшина и отрезал благополучно возвратившимся ко мне ножом пласт копченого мяса. Кажется — медвежатины, но я не уверен. Это Мурин что-то упоминал про медведей, но мясо ли от них или мясо у них отбили — я не разобрал. А сам Мурин уже скрылся.

Я перемалывал зубами кусок жесткого мяса, урча от удовольствия, как тот самый медведь. Таков уж откат у Быстрого Слова — есть хочется просто неимоверно. Благо, что моя семья оказалась настолько предусмотрительна, что запасла в подземельях приличное количество еды. Я даже присвистнул, когда увидел эти ряды бочонков с хлебом, мясом, рыбой, яблоками, ягодами… Да, прошло уже двадцать лет, но еда хранилась под мощным Сохранным Словом и до порчи еще лет десять бы пролежала точно. Хотя мясо уже стало жестковато…

Сюр, конечно: посреди церкви, заваленной мертвыми стрельцами, сидит, привалившись к стене, молодой парнишка в кафтане и жует хлеб с мясом, запивая хмельным медом.

Так. Откат заглушили, пора бы и один вопросик решить…

«Вопросик» так и лежал на полу церкви, связанный по рукам и ногам. И что с этим «вопросиком» делать — я еще не решил…

Тетя Анфия, когда я собрал свою бригаду в углу и тихонько попросил совета, развела руками и сказала, что лично ей — все равно. Ровно так же пополам было и Клаве, она Морозову лично не знала и никаких чувств к ней не испытывала. Мурин, который вроде как должен был ненавидеть Морозовых ненавистью, наследованной отцом, пожал плечамии сказал, что боярин здесь — я, и что я решу, то он и сделает. Александр, напрягшийся было — одно дело, стрелять по напавшим на тебя и другое, хладнокровно решать жить связанной женщине или умереть — радостно воспользовался той же отмазкой. Аглашке было не до таких сложных вопросов — она смотрела на меня влюбленными глазами и, похоже, вообще не слышала, о чем я ее спросил. Дита предложила намазать боярыне нос медом и отпустить. На мой, согласитесь, логичный вопрос, который означал «Зачем?» а прозвучал как «А… э… на… уэ… а?», она ответила, что после этого боярыня будет всю жизнь жить в мучениях. Пытаясь понять, что это такое с ней сделали.

Я повернулся к молчащей Насте. Та стояла, прислонившись лопатками к стене, и задумчиво смотрела на Морозову. Единственная из всех нас, кто имел полное право на месть. Морозовы убили ее мать.

— Настя…?

Молчание. Напряженный взгляд, не отрывавшийся от Морозовой.

— Викеша… Я ведь хотела ее убить. Найти и убить. За маму… и вообще. Убить. Уничтожить. Порубить на куски, посыпать их солью и разбросать по полю. Мне даже снилось, как я ее убиваю. А сейчас… Я смотрю на нее…

Настя подняла на меня взгляд, полный слез:

— Я не могу. Она — гадина распоследняя, но не могу! Ну почемуууу?!

Мне уткнулись носом в грудь и зарыдали. Откуда-то сбоку возник Александр, недовольно пыхтящий, но не решающийся возразить против того, чтобы его… кхм… хозяин, да… успокаивал девушку, которая ему нравится. Осознав, как я при этом выгляжу — довольно мерзко, надо признать — я чуть не зарычал. И Александра я прекрасно понимаю, и Настю вот так просто оттолкнуть не могу, она мне тоже не чужая. И что делать — не знаю.

— Настя… — мой мастер-зеркальщик осторожно дотронулся до вздрагивающего от всхлипываний плеча. Настя настороженно замерла, — У меня отца убили. И дядю. И старшего брата. Тот англичашка, помнишь?

Настя тихо что-то прошептала мне в кафтан.

— Когда он на нас тогда напал — я… испугался. Вы, девочки, меня защитили, Викентий Георгиевич — защитил, а я… я побоялся выйти и встретиться с ним лицом к лицу.

— Ты потом меня защищал от стрельцов… — невнятно пробубнила Настя.

— Я и тогда боялся. Но после того случая я решил, что в следующий раз лучше умру, чем спрячусь за чужие спины. Так вот, Настя — если бы у меня в первый раз хватило смелости, я бы убил этого англичанина. За отца, за брата, за дядю. Но потом, когда его схватили и связали… Я бы тоже не смог его убить. Это неправильно — убивать безоружных и связанных. Сколько бы права на месть у тебя не было бы.

Настя помолчала, потом подняла на меня покрасневшие глаза:

— Викеша… Решай сам. Я не могу ей мстить. Сейчас — не могу.

Я мысленно взвыл.

Помните, в «Трех мушкетерах» была такая Миледи? Ее мушкетеры еще казнили в конце, за то, что, кажется, она отравила невесту Д’Артаньяна. Мне частенько попадали ср… споры в интернете на тему — могли они ее казнить или же права не имели. С одной стороны — вроде бы как крови она у них попила изрядно и оставь они ее в живых, продолжила бы это вампирское занятие. С другой же — вроде бы как самосуд, и вообще, как в том анекдоте: «Она же красивая!». А знаете, что самое главное?

Что я в жизни не думал, что мне придется оказаться на месте всех четверых мушкетеров разом!

— Викеша, стой! — потянула меня за рукав Клава, — Вели всем остальным слушаться только тебя.

— Зачем? — я шагнул в сторону боярыни и все мои мысли были заняты решением дилеммы, поэтому я откровенно не понял, зачем мне кому-то что-то велеть.

— Так всегда делают, когда два боярина сходятся. Чтобы тот, второй твоим людям ничего Повелеть не смог.

Логично. Я еще, помню, думал над тем, почему такого не происходит. Ну, когда один боярин тупо Велит людям другого подчиниться ему. Оказывается, все уже придумано до нас. Амулетов против боярского Повеления не существует, а вот такое вот Контрповеление, оказывается, есть. До этого я знал только то, почему бояре не могут кого угодно похолопить, просто приказав человеку подписать полную грамоту. Потому и не может, что человек должен в полной своей воле находиться, иначе печать, которая грамоту заверяет и документом делает, просто не ляжет, стечет на землю.

Так. Мой стройный и обнаженный Источник… блин, Викентий, тебе не стыдно?… ну, в общем, золотая статуя Источника стоит в подземелье в свой полный рост, а, значит, я могу полностью воспользоваться всеми возможностями звания боярина.

— Александр, Настя, Аглаша, Клава…

— Мне не надо.

Ах, да.

— …тетя Анфия, Дита…

— Мне тоже не надо.

— Надо! Кто уснул?!

— Ну ладно…

— Тьфу, сбила. Итак: Александр, Настя, Аглаша, Клава… тьфу ты!

— Да ты не называй по именам. Просто Повелей и все.

Просто Повелей, Просто Повелей… Это, может, у бояр, которые с детства видят, как Повеления проходят, все просто, а у меня сейчас — первый раз, между прочим. Итак, сосредоточиться…

И тут я понял, что сосредоточаться мне и не надо вовсе. Я просто вдруг понял, что сейчас я — могу. Могу сказать — и мне подчинятся. Могу — Повелеть.

— Отныне и навсегда вы не подчиняетесь ничьим Повелениям, кроме моего!

Уф. Даже в жар бросило.

— И глаза такие — черные, прям как у настоящего боярина, — не удержалась от комментария Дита.

— Ну как? — повернулся я к Клаве, как к своему единственному специалисту по всякой боярской мути.

— Отлично, — хихикнула она, — Выглядело очень торжественно. Только «навсегда» — не получится. Такое Повеление дольше суток не продержится.

Ну вот, обломала весь кайф… Ладно, вернемся к нашим боярыням.

Морозова, поставленная на ноги, сплюнула на пол, чтобы избавиться от вкуса кожи во рту:

— Это кто ж такой ловкий ко мне со спины подкрался? Что за молодец?

А, ну да, она же не знает, что отец Азарий и Мурин — один человек.

— Ты же не думала, что я так просто попадусь к тебе в руки, без помощи в засаде?

В глазах боярыни мелькнуло что-то похожее на уважение:

— Ловок ты, Осетровский… Не зря столько лет прятался… На все случаи у тебя камушек за пазухой припасен…

Я промолчал в стиле «А то!», а потом проговорил:

— Теперь, боярыня Марфа, ты в моих руках, целиком и полностью. Надо решать, что с тобой делать…

На этих словах она как-то выпрямилась — хотя макушкой все равно мне еще до носа дотягивалась — стиснула зубы и сказала:

— Я в твоей воле. Можешь делать с моим телом всё, что захочешь. Только знай…

— Не нужно мне твое тело, — перебил я ее, с некоторым трудом отгоняя видение ее тела. Такого… белого… покорного… Викентий, собраться!

На лице боярыни промелькнули облегчение и какая-то… обида? Видимо, с одной стороны ей совершенно не хотелось подвергаться насилию, пусть она уже мысленно с этим смирилась, а с другой — как это?! Он меня не хочет?!

Я подошел к ней поближе и приблизил свое лицо к ее лицу. Заглянул прямо в глаза:

— Что ты там мне обещала, боярыня Марфа?

— Я? Обе… — тут она вспомнила.

— Руки отрезать. Глаза выколоть. Язык вырвать.

С лица Морозовой сошли краски. Никогда не видел, чтоб человек так быстро бледнел. По виску побежала капля пота. Но, что характерно — страха я не увидел. Вернее, она, конечно, боялась, но где-то там, в глубине души, надежно загнав свой страх в закрома, заперев его на замки.

Злая. Жестокая. Безжалостная. Но не трусливая, нет. Тот страх, который напал на нее, когда стрельцы упали под Мертвым Словом — собственно, страхом не был. Это была растерянность. Но не страх.

— Я в твоей воле, — стиснула она зубы, — Можешь делать со мной всё, что захочешь. Но знай — рано или поздно мой муж и мои сыновья тебя найдут.

Я подождал немного, но перечислять, что со мной сделают ее сыновья, она не стала. В принципе — и правильно. Сейчас, когда она в моих руках, а не я — в ее, все это выглядело бы, как пустые и бессильные угрозы. А боярыня Морозова готова была выглядеть какой угодно, только не бессильной.

Я посмотрел на нее немного другим взглядом. Женщина. Маленькая, хрупкая, уже в возрасте, теряющая красоту и наверняка очень переживающая по этому поводу. Но при этом — с железной волей, тащащая на себе весь род Морозовых. Не ради себя, не ради своих амбиций — ради семьи и детей. Неудивительно, что на этом пути она растеряла и доброту и человечность и жалость. И к другим, и к себе.

Пожалел ли я ее? Нет. Понял ли? Да. Наверное.

— Расскажи мне, боярыня Марфа, — отстранился я от нее, — зачем ты свою холопку убила?

— Ч-что? — Морозова растерялась. Наверняка она ждала чего угодно, только не этого вопроса. А мне, как это не покажется странным, ответ на него был важен.

— Холопка. Ираидка. Которую я в свой первый приход в твоей дом связал. Чтобы тебя в чане застать.

Боярыня заморгала. Она искреннее не понимала, ЗАЧЕМ мне это знать. И не знала, какой ответ будет правильным. Учитывая, что одним из вариантов, которые могут последовать за неправильным ответом, включал в себя отрубленные руки. Понятное дело, что калечить ее я бы не стал! Но она-то думает иначе!

— Не убивала я Ираидку… — произнесла, наконец, она, — Я эту дурочку конюхам отдала, чтобы те выпороли ее, а у нее, как только кнут увидала, сердце и остановилось. Зачем мне ее убивать-то? Так холопок не напасешься.

Ладно. Похоже, боярыня все же не из тех, у кого от злобы срывает башню, а, значит, с ней можно договориться.

Я снова приблизил свои глаза к ее глазам:

— Запомни, боярыня Морзова. Наши рода — враги и, случись нам столкнуться в будущем, пусть победит тот, кто сильнее окажется. Но здесь и сейчас запомни одно — не надо пытаться мне отомстить. Не надо пытаться строить против меня козни. Не надо пытаться ударить мне в спину. И вдвойне, втройне не надо пытаться причинить вред моим родным и друзьям. Помни, что с этого момента ты живешь в долг, руки свои носишь — в долг, глазами своими смотришь — в долг. И долг этот твой — передо мной. И я в любой момент могу его взыскать.

Надо же, как сурово получилось. Аж самого проняло. Судя по расширившимся глазам боярыни — ее тоже. Она молча стояла, когда я разрезал веревки у нее на руках и ногах, молча размяла кисти.

— Я запомнила, боярин Викентий, — произнесла она, наконец.

И столько обреченности было в ее голосе, что, пусть это будет сколь угодно неправильно, но я не смог оставить ее — такой. Я наклонился к уху боярыни и тихо произнес:

— Мы — враги, боярыня Марфа, но если бы не это — я бы не устоял перед твоим предложением.

Брови Морозовой взлетели в секундном недоумении… А потом она вспомнила. И ее щеки немного порозовели.