Мангазейский подьячий

Глава 43

Меня похлопали по щеке:

— Викешка.

Морозова удовлетворенно глянула на мое ошарашенное лицо. А я был не на шутку ошарашен, потому что… КАК?! Я бы понял, если бы она вычислила, что это именно я устроил ей пакости, но — Викентий Осетровский? Как она это поняла?

Щелкнули тонкие пальцы и стрельцы поднесли боярыне деревянный стул, даже не стул, а прям резное кресло с подлокотниками. На который она с видимым удовольствием и опустилась. Она что — всегда его с собой таскает? Это же… глупо…

Боярыня подперла голову рукой, закинула ногу на ногу и задумчиво посмотрела свысока на коленопреклоненного меня, покачивая острым носком сапожка. Наверное, предполагалось, что я должен занервничать, ожидая решения своей судьбы. Но вся эта композиция чересчур напоминала арт с Королевой гоблинов, за авторством Флика, который я один раз, совершенно случайно, видел в интернете. А, помня, что случилось в том арте ПОТОМ — быть серьезным у меня никак не получалось.

И тут я увидел своих девочек…

И сразу получилось стать серьезным. Очень серьезным.

Стрельцы методично и спокойно — их что, чаем из валерианы поят? — брали моих усыпленных девочек за руки, за ноги, и стаскивали в сторону, к одной из стен, укладывая в ряд.

Будь я здесь один — можно было бы не нервничать. Попал — выкручивайся, отвечаешь только за себя. Получилось — выжил. Убили — не жалуйся. А вот с девочками… Ну и Александр, конечно. С ними все становится намного сложнее. Во-первых, они — мои люди, и, как моих людей их могут прикончить просто из нежелания получить однажды нож под ребро от неизвестного мстителя. История по сорок семь ронинов тут, возможно, неизвестна — и не факт, что вообще уже произошла[1] — но кто сказал, что слуга, мстящий за хозяина, возможен только в Японии? Вон, Кондратий двадцать лет ждал удобного момента, при каждом удобном случае нанося удар по Морозовым. Ну и во-вторых — какой самый надежный способ заставить человека страдать? Естественно, убить или пытать на его глазах тех, кто ему дорог. И то, что их именно усыпили, а не убили сразу, к сожалению, эту версию подтверждает.

Я тихонько скрипнул зубами и поклялся страшной клятвой, что, если с моей скоморошкой, с моими девочками, с моими людьми что-то случится — я из могилы вылезу, но отомщу. Впрочем, пока рано задумываться о карьере Калеба из древней компьютерной игрушки. У меня ведь есть пара-тройка запасных вариантов.

Морозова лениво оглянулась:

— Вон ту пухленькую свяжите. Она, кажись, одна из дочек Телятевского, а, значит, не уснула, а притворяется.

У стены завозились, послышался писк. Так. Кажется, мой засадный танк только что повязали…

Почему я такой спокойный? Вроде бы — пришел полярный лис, ко мне и к моим девочкам, а я хладнокровный, как удав. Или это называется эмоциональная инерция, и я еще просто не переключился с режима «Все отлично!» в режим «Все кончено»?

Боярыне тоже, по-видимому, не понравилось мое спокойствие. Он кивнула головой, и мне откуда-то сбоку прилетел удар в лицо. Из рассеченной губы капнула на пол темная капля крови.

— В храме кровь проливать нельзя… — прохрипел я. Просто чтобы что-то сказать.

— Этому храму, — поморщилась Морозова, — недолго осталось. Я прикажу разобрать его по бревнам, а потом сжечь их. А это место разровнять и засыпать солью.

Она чуть приподнялась на стуле и лениво ткнула меня сапогом в лицо:

— Знаешь, почему ты еще жив?

Нет, но вопрос, наверное, риторический? Боярыня хочет, по примеру всех киношных злодеев, произнести долгую эмоциональную речь, чтобы я понял, как именно она меня переиграла, и осознал, какое незавидное будущее меня теперь ждет. Штамп, конечно, но, во-первых, кино здесь еще не изобрели, в Голливуде еще даже глинобитную хижину не построили, так что Морозова не знает, что ее злодейское глумление — это штамп. А во-вторых — этот штамп имеет под собой психологическое обоснование. Есть люди, которым просто нравится власть. И им неинтересно просто убить человека, который им чем-то насолил. Таким людям нужно прочувствовать свою власть, увидеть страх в глазах человека, отчаяние, безысходность. Вот тогда они насладятся по полной. А без этого злодейского глумления — скучно и неинтересно.

Я понял, почему я такой спокойный. Мой мозг, воспитанный десятками просмотренных фильмов, аниме, сериалов, просто-напросто видит, что мы с ним находимся в классической киношной ситуации — главный злодей связал главного героя, толкает злодейскую речь, а это означает, что скоро нагрянет кавалерия, и героя спасут. Или он внезапно обнаружит способ выкрутиться из этой ситуации. Вот поэтому мой мозг спокоен.

Особенно, если учесть, что кавалерия и вправду может нагрянуть. Мурин-то так еще и не пришел. И если боярыня Морозова будет говорить достаточно долго — то он, вместе со своим Мертвым Словом, положит всех здесь находящихся, раньше, чем они успеют сказать «мяу».

Так что, давай, боярыня, болтай. Болтай.

— …влезли туда, куда вам лезть не след, протянули свои грязные лапы к тому, что другие заслужили сотнями лет! За это твоя семья была уничтожена, вся, до единого человека! — распалившаяся боярыня осеклась, поняв, что несколько преувеличила. Чуть-чуть.

— И вот, — продолжила она, — когда мы уже думали, что с вами покончено, оказалось, что Источник не найден. Вы спрятали его, вы ловко его спрятали, так, что мы искали его двадцать лет, но так и не нашли…

Я не выдержал и расхохотался. И не прекращал хохотать, даже когда меня повалили на бок и начали бить ногами. Это было больно, блин возьми, это было очень больно, но мой смех не прекращался. Согласитесь — это смешно. Морозовы двадцать лет, двадцать гребаных лет искали Источник… который все это время находился под их домом.

— Заставьте его замолчать! Заставьте!

Похоже, вскочившая боярыня от злости включила Повеление. Потому что пинавшие меня стрельцы заткнули меня самым просты способом. Попросту затолкав мне в рот какую-то тряпку. Надеюсь, это была не портянка…

Чувствуя, как опять накатывает приступ дурацкого истерического смеха, я затрясся. После чего получил пинок в лицо. Лично от боярыни.

— Ничего, — произнесла она, — Ничего… Теперь ты расскажешь, где ваш Источник. Ты всё расскажешь.

Она наклонилась надо мной, нависая, как огромная кобра:

— Тебе переломают все кости, вытянут все жили, сдерут с тебя кожу — но ты расскажешь всё, всёооо! А потом… — она задохнулась от предвкушения, — у тебя на глазах всех твоих родных и друзей разрежут на куски, а тебя… тебя я посажу на кол! Нет, нет — я посажу тебя туда, откуда ты выпустил Тувалкаина! И ты будешь гнить в моем подвале годами, годами!

Глаза Морозовой горели такой злобой, что я сразу понял — все вышеперечисленное грозит мне не только и не столько потому, что я — Осетровский. А за то, что я осмелился… как там она выразилась «протянуть свои грязные руки». Нет, не к Источнику, не к боярскому званию. К ней лично.

Я выплюнул тряпку:

— Неужели, — хрипло произнес ей в ответ и криво усмехнулся, — не понравилось?

Под купол церкви взлетел разъяренный вой и меня опять начали бить.

Больно-то как, ёкэлэмэнэ… Я перекатился на бок, скривившись — не пострадавшего места у меня на теле не осталось — и посмотрел на Морозову, стоявшую надо мной. Плохо было видно, надо признать — один глаз заплыл, а во второй затекала кровь из рассеченной брови.

Боярыня наклонилась ко мне и зашептала. Какое-то Слово, очевидно…

Целебное?!

Я почувствовал, как боль уходит, с тихим щелчком встало на место сломанное ребро, спала опухоль с века… Я потер лицо о плечо, стирая кровь.

— Я поняла. Ты нарочно меня злишь. Легкой смерти хочешь. Не выйдет.

Ну, теперь уже, наверное, точно не выйдет — Морозова сбросила часть своего гнева и успокоилась. Теперь, наверное, мне придется долго ее выводить, чтобы меня все же убил ив приступе бешенства. Тем более что легкая смерть мне и не нужна. И тяжелая не нужна тоже. Потому что после того как — и если — меня убьют, мои девочки станут уже не нужны. И они умрут следом…

Перед моим внутренним взглядом встало мертвое лицо Аглашки.

Вот уж нет. Я выживу, выжду подходящий момент… еще не знаю, зачем, и что я сделаю в этот самый момент, но я обязательно его дождусь. А потом — потом она пожалеет обо всем…

Мурин, где ты там ходишь…?

Я отогнал паникерскую мысль, что мою последнюю надежду пристукнули еще до входа в церковь. Нет, такого быть не может. Нет-нет-нет.

Интересно, почему мне рот опять не затыкают? Боярыня не боится, что я могу воспользоваться каким-нибудь Словом? Каким-нибудь Убивающим, Наказующим, Разрывающим на куски? У меня, правда, таких нет. Блин, у меня даже Огненного Слова нет! Вернее, есть, но обычное, дохлое, из тех, каким вместо спичек пользуются. А что у меня еще есть? Я мысленно перебрал свой арсенал… Да, похоже, нихрена у меня нет. Быстрое, Липкое, Кошачье, Бодрое да Собачье, Чистое еще… Хрень вы какую-то выучили, господин подьячий, ничего из этого не пригодится, когда ты связан да еще на коленях стоишь…

Я качнулся и завалился на бок.

— Поднимите его.

А, вон оно что — за моей спиной какой-то стрелец стоит, тот, что сейчас меня за ворот ухватил и на ноги — вернее, на колени — поставить пытается. Видимо, следит за тем, чтобы я не начал Слов произносить — один удар по затылку и любой каст собьется.

Я постоял на коленях и упал на бок снова.

— Подними его!

Вон оно что. Вон почему у меня рот свободен. Помните, я про любовь к власти говорил? Боярыне мало того, что я в ее руках, я должен стоять перед ней на коленях и умолять о пощаде. Умолять, а не бубнить что-то сквозь кляп.

Я упал еще раз.

— Подними и держи!

Стрелец ухватил меня за ворот и остался рядом, держа, чтоб я не рухнул снова.

Морозова удовлетворенно кивнула.

— Знаешь, как я поняла, кто ты есть? — спросила она меня, — Думал, самый хитрый, спрятался где-то со своей мамкой, Иринкой, этой…

Можно я не буду повторять, как она Викентьеву маму назвала? Здесь и сейчас, на Руси — это слово обычное, им гулящих женщин называют, проституток еще, но в двадцать первом веке — это уже мат.

— …а потом, через двадцать лет, будешь нам исподтишка палки в колеса вставлять? Я сразу поняла, что кто-то еще вмешивается. Есть, есть людишки, которые мне от Дашкова да его дружков доносили, я знала, что не они это. «Кто еще осмелится?» — передразнила она кого-то, — Да вон, не до конца сорную траву мы вытоптали, вон, ростки и пробились. Ты Венец украл, признавайся?

Меня тряхнули за ворот.

— Какой еще Венец? — прошептал я.

Странную мы, наверное, композицию представляли: посреди пустой церкви стоит деревянное кресло, в котором сидит невысокая женщина в боярской одежде. Перед ней, на коленях — какой-то избитый тип, которого держит за шиворот стрелец в оранжевом кафтане. У стены лежат в рядок несколько девушек, усыпленных Повелением, над ними стоит еще один стрелец. Остальные, в количестве штук десяти, разбрелись по церкви и находятся кто где — кто сидит прямо на полу, кто стоит у стены… Пахнет ладаном и слегка — паленым. Сюр.

— Изумрудный Венец, которым Источники ищут, — охотно пояснила мне боярыня.

— А не боитесь, что ваши люди такую тайную тайну узнают? — хмыкнул я.

— Не боюсь. Велю — они обо всем и забудут.

Удобно, чё… Стрельцы, может, поэтому и такие примороженные — если тебе каждый раз будут память чистить, то нормальным ты рано или поздно быть перестанешь. Вот, что значит — люди умеют своими возможностями пользоваться. Это не я, боярин недоделанный, даже не знаю, смогу ли я, к примеру, вот этому стрельцу, что меня за ворот держит, что-нибудь Повелеть или нет. И на эксперименты пока что-то не тянет. Ребра только-только ныть после лечения перестали.

Входная дверь открылась бесшумно. На пороге появился Мурин, в облике отца Азария. Он увидел происходящее в церкви и мгновенно понял, что здесь творится.

А больше ничего не успел.

Один из стрельцов, подпиравший стену возле двери — и, как я, тормоз, понял только что, ожидавший священника — скользнул к нему и ударил по голове короткой деревянной дубинкой.

Мурин вздрогнул, начал было поворачиваться — и упал плашмя на пол.

— Осторожнее, — поморщилась, выглянувшая из-за спинки своего стула боярыня, — Не убейте старика, он еще живым нужен.

— Я осторожно, — бодро отрапортовал стрелец, ухватил священника за ворот рясы и потащил его по полу к остальным членам моей команды.

[1] Не произошла. История с местью сорока семи ронинов — 1703 год