Магия отступника

ГЛАВА 24 НАМЕРЕНИЯ

Было темно, и мальчик-солдат весь окоченел от сидения на холодном камне у ручья. Он не без труда поднялся на ноги и со стоном выпрямился. Он скреб землю ногами, точно кот, разминая сопротивляющееся тело. Он прошел несколько шагов, замечая деревья лишь как черные колонны, выделяющиеся в менее плотной темноте. Мы видели, где осталось наше маленькое поселение; тусклый свет просачивался из окон домов на склоне холма над нами, но его не хватало, чтобы осветить нам тропу. Мальчик-солдат дважды промочил ноги, неудачно оступившись, прежде чем нашел мостик и перебрался через ручей.

У подножия холма его сокрушительно захлестнули темнота, холод и горе. Он вспомнил, как его окликали кормильцы, и пожалел, что не ответил им. Он хотел было позвать кого-нибудь, чтобы его с фонарем проводили к дому, но тут же воспылал презрением к себе из-за одной только мысли об этом. Он заставил себя взобраться по склону. Тропинки он в темноте не нашел. Дважды мальчик-солдат спотыкался, а один раз рухнул на колени. Стиснув зубы, чтобы не закричать, он с трудом поднялся на ноги.

Неожиданно на краю обрыва появился кто-то из его людей с зажженным факелом в руке.

— Великий! Это ты? — Прежде чем мальчик-солдат успел ответить, кормилец закричал: — Я его нашел! Он здесь! Идите быстрее сюда!

В мгновение ока они окружили его. Один держал факел. Двое других подхватили его под руки и попытались поддержать. Он стряхнул их.

— Мне не нужна помощь. Я предпочел бы остаться один.

— Да, великий, — ответили они и отошли от него.

Однако кормилец с факелом пошел впереди, освещая путь, а двое других следовали за мальчиком-солдатом, готовые, если понадобится, тотчас же броситься ему на помощь.

Вернувшись в хижину, он заметил, что в его отсутствие никто не ложился спать. Вместо этого у очага подогревалось сладкое питье, а рядом ждало блюдо с коврижками, сбрызнутыми медом. Никто не спрашивал, хочет ли он есть или пить. Они просто подумали об этом. Как только он уселся у огня, кто-то стащил с его ног сапоги и заменил их сухими теплыми носками. Плечи укрыли согретым у очага одеялом. Только тогда он осознал, что дрожит от холода, и благодарно закутался в теплую ткань. Оликея перелила теплое питье в чашку и бережно вложила ее ему в руки. Однако слова ее прозвучали куда менее заботливо.

— В ночь перед путешествием у меня и без того сотни дел, за которыми надо приглядеть, а тут еще ты уходишь в темноту и теряешься. Если не можешь помочь, хотя бы не доставляй лишних хлопот!

Ее глаза все еще оставались красными после недавних слез. Голос охрип, но боли в нем не слышалось. Лишь язвительность женщины, выведенной из себя. Никто, кроме Оликеи, не осмеливался так обращаться к великому. Прочие кормильцы уже привыкли к ее дерзости. А мальчик-солдат был едва ли не рад гневу, сменившему ее безразличие.

— Я замерз, — буркнул он, словно это как-то его извиняло. — И голоден. Просто принеси мне поесть.

Не думаю, что он хотел, чтобы это прозвучало настолько резко. Возможно, знай мальчик-солдат, как близка Оликея к срыву, он выбрал бы другие слова. Но сказанного было уже не вернуть. Казалось, Оликея раздулась от гнева, словно взбешенная кошка, и слова хлынули из нее потоком.

— Ты замерз? Ты голоден? А как насчет моего сына, который служил тебе с такой радостью? Ты думаешь, ему сейчас тепло, уютно и сытно? Но в отличие от тебя, добровольно потащившегося на ночь глядя на улицу и там замерзшего, Ликари танцует, потому что у него нет выбора.

Она осеклась, чтобы перевести дух. Мальчик-солдат молчал, продолжая смотреть прямо перед собой. Теплое одеяло лежало на его плечах, чашка грела ладони. Я ощущал, как в нем что-то нарастает, но Оликея, должно быть, решила, что он не обращает на нее внимания.

— Ты забыл его! — вдруг завизжала она. — Ты обещал, что вернешь Ликари. Ты собирался что-то сделать, уничтожить весь Геттис, чтобы Кинроув отдал нам моего сына. Он служил тебе так хорошо, как только способен мальчик его лет! Он говорил о тебе с гордостью… нет — с любовью! И это ты сказал, что танец нужно возобновить, чтобы защитить деревья предков. Ты знал, что пришел черед нашего клана и из его домов и семей будут силком вырывать танцоров. Но тебя это не заботило. Ведь мы на самом-то деле не твой клан, верно? Мы просто люди, которые кормят тебя, и одевают, и заботятся обо всех твоих нуждах. Тебе наплевать на наши страдания! Ты не лежишь бессонными ночами, думая о бедных крохотных ножках Ликари, танцующих и танцующих без передышки! Ты не гадаешь: а вдруг он замерз, но настолько зачарован, что даже не замечает, как трескается его кожа и кровоточат губы? Ты не беспокоишься, не отощал ли он или, может быть, кашляет, тебя не волнует, как за ним ухаживают в краткие мгновения отдыха. — Она присела на корточки и принялась раскачиваться взад-вперед, закрыв лицо ладонями и швыряя в мальчика-солдата все новыми и новыми упреками. — Теперь ты насытишься и напьешься, пока все над тобой хлопочут, а ночью крепко выспишься, пока остальные будут трудиться, чтобы подготовиться к завтрашнему отбытию. А как насчет Ликари? Ты знаешь, что предстоит ему? Он будет танцевать и танцевать, всю дорогу до западных склонов гор. И он не сможет выспаться в теплой уютной постели, чтобы набраться сил перед долгим путешествием. Танцоры Кинроува только танцуют. Танцуют до смерти. В точности как моя мать.

Мальчик-солдат по-прежнему ничего не отвечал. Он сидел неподвижно и ни разу не взглянул прямо на нее. Вместо этого он уставился мимо, словно на кого-то другого. Краем глаза я заметил, как Оликея смотрит на него. Казалось, что-то оставляет ее. Возможно, ей придавал силы гнев. Но гнев трудно поддерживать, когда мишень гнева вовсе не воспринимает его.

— Давай же, пей, — с тихой горечью проговорила она. — Ешь. Потом спи. Все будет сделано за тебя, ничего для нас не сделавшего. Завтра мы должны будем встать и отправиться в путь.

На миг показалось, что мальчик-солдат послушался Оликею. Он поднес чашку ко рту и осушил ее. Затем, не заботясь о ее сохранности, выронил на пол, откуда ее торопливо подобрал один из кормильцев. Мальчик-солдат словно бы не заметил, что ему предлагают еду. Вместо этого он встал, позволив одеялу соскользнуть с плеч на пол. Без единого слова он отвернулся от собравшихся в доме, направился к постели, лег и натянул на себя покрывала. Закрыв глаза, он застыл неподвижно. Должно быть, один я знал, что, хотя мальчик-солдат глубоко ушел в себя, он так и не заснул.

В нем зарождалось спокойствие, присущее, скорее, мертвым или умирающим. Всерьез задумываться об этом казалось нестерпимым. Вместо этого, столь же отрешенный от окружающего мира, сколь и он сам, я прислушивался к тихой суете в хижине. Оликея не слукавила. Поиски мальчика-солдата прервали приготовления к путешествию, и теперь, глубокой ночью, кормильцам приходилось наверстывать упущенное. Все, что они не возьмут с собой, приводилось в порядок и приберегалось. Они пересыпали кедровыми опилками зимние одеяла и меха, прежде чем уложить их в сундуки. Они чистили горшки и развешивали их на крюках, посуду убирали, а всю пищу тщательно паковали в дорогу. Завтра они наскоро перекусят с утра и начнут долгий путь к летним поселениям. Завтра не будет никакого быстрохода. К такой магии не прибегают без нужды. Завтра весь народ выйдет на дороги, сходящиеся у тайного ущелья и ведущие сквозь него к западным склонам гор.

Примерно за час завершились последние сборы. Многие кормильцы ушли на ночь к себе в хижины, где им, без сомнения, еще предстояло самим готовиться к уходу. Трое легли спать у дальней стены дома. Оликея, думаю, по привычке направилась к постели мальчика-солдата. Она присела на край кровати и наклонилась, чтобы разуться. Потом встала и стащила через голову шерстяную рубаху. Двигалась она бесшумно и устало. Приподняв краешек одеяла и забравшись в постель, она подчеркнуто постаралась даже случайно не задеть мальчика-солдата. Она отвернулась, но по ее дыханию было ясно, что она не ближе ко сну, чем он сам. Я от всей души надеялся, что хотя бы одному из них хватит здравого смысла коснуться другого. Мне казалось, этого окажется достаточно, чтобы сломать разделившую их стену отчуждения. Им не обязательно любить друг друга или заниматься этой ночью любовью. Но, думал я, потянись один из них к другому, и каждый понял бы, как страдает и одинок второй. И в этом они могли бы найти некоторое успокоение. Однако Оликея без сна смотрела в темноту хижины, а мальчик-солдат лежал не шевелясь и вглядывался в мрак под собственными веками. А я, я вынужденно наблюдал за тем, сколько боли причиняют друг другу двое, ни один из которых не способен хотя бы отчасти утешить другого. И хотя я недолюбливал мальчика-солдата и не доверял Оликее, той ночью я жалел их обоих. Жизнь несправедливо обошлась с каждым из нас.

Рано никто не проснулся. Прошлой ночью все заработались допоздна. Но в конце концов остальные зашевелились. Оликея встала прежде, чем мальчик-солдат хотя бы заворочался, и принялась за последние сборы, пока остальные кормильцы суетились, готовя для него завтрак и раскладывая одежду, которую ему предстояло надеть. Я осознавал все это, хотя мальчик-солдат так и не открыл глаз. Кормильцы болтали о какой-то незначительной ерунде, напоминали друг другу поплотнее закрыть сундуки и убедиться, что в доме найдутся и дрова, и растопка, когда они вернутся будущей осенью. Они поторапливали товарищей, явно стремясь поскорее выступить в надежде нагнать сородичей еще до перехода через горы. Кто-то сообщил, что Кинроув со своими кормильцами, кланом и танцорами выступил еще десять дней назад. Другие ворчали, что люди Кинроува опустошат верши и съедят все самое лучшее из еды, растущей по дороге.

И вот Оликея пришла будить мальчика-солдата.

— Пора вставать! Нам надо накормить тебя, одеть, а также сложить перед уходом постель. Вот чашка горячего чая. Ты проснулся?

Она говорила совершенно безучастным тоном. Если бы я не видел вчерашней ссоры, то мог бы решить, что они относятся друг к другу вполне приязненно. Бодрствовавший мальчик-солдат открыл глаза и медленно сел на постели. Когда он принял из рук Оликеи чашку с горячим чаем, несколько кормильцев с облегчением переглянулись. Буря миновала. Теперь все снова будет хорошо. Он отпил из чашки и лениво уставился на поднимающийся над ней пар.

— Нам скоро надо будет выходить — напомнила Оликея.

— Да, вам надо, — согласился мальчик-солдат и перевел взгляд на Семпайли. — Ты выйдешь немедленно. Я хочу, чтобы ты взял моего коня и не дожидался нас. Проследи за тем, чтобы он не голодал по дороге, а по ту сторону гор найди для него солнечное пастбище с сочной травой. Эта зима выдалась для него тяжелой.

— Ты хочешь, чтобы я сразу ехал туда? — недоуменно переспросил Семпайли.

— Да.

— Хорошо.

Никаких пререканий с великим и быть не могло. Семпайли встал и вышел из хижины, задержавшись лишь затем, чтобы закинуть на плечо мешок со своими пожитками.

Когда он скрылся из виду, Оликея тихо вздохнула.

— Что ж. Я рассчитывала, что лошадь понесет часть наших вещей. Но мы справимся. Тебе пора вставать с кровати, чтобы мы смогли убрать постель и двинуться в путь. Уже довольно поздно.

Он поджал губы в спекском знаке отрицания.

— Нет. Я не собираюсь идти с вами.

Один из кормильцев громко вздохнул. Оликея еще миг с недоверием смотрела на него.

— Мы обсудим это по дороге, — пообещала она затем, словно уговаривая капризного ребенка. — Но нам нужно сложить твои одеяла.

— Я так решил, — мягко пояснил он, без гнева, но с жутковатой усталостью и смирением. — Я не иду вместе с народом. Как ты и говорила прошлой ночью, я совершенно бесполезен для вас, не более чем бремя. Я не придумал, как спасти Ликари. Всю ночь я размышлял об этом, но так и не нашел ответа. Кинроув поддерживает преграду вокруг лагеря, я не могу попасть туда без его позволения. Он владеет большим запасом сил, и я не могу обратить против него магию. Я не могу даже подобраться к нему достаточно близко, чтобы попытаться убить. И не могу последовать примеру Дэйси — второй раз Кинроува врасплох уже не застать. Моя попытка избыть нужду в танце провалилась, хуже того — отняла у танца действенность. Я подвел всех вас. Подвел магию. Подвел Лисану. С вашей стороны разумнее всего будет уйти прямо сейчас, оставив меня здесь, и поспешить, чтобы нагнать наш клан. Передайте Джодоли, что я оставляю вас на его попечение. Следуйте за ним на летние земли.

— Ты отослал Семпайли первым, чтобы он не мог тебе возразить, верно? — прищурилась Оликея.

Мальчик-солдат вымученно ей улыбнулся. Она ответила преувеличенным вздохом.

— Хватит упрямиться, — с горечью проговорила она. — Мы не можем бросить тебя, и нам пора выходить.

Но не успела она договорить, как один из кормильцев глянул на остальных и молча выскользнул из хижины. Мигом позже за ним последовал второй. Мальчик-солдат проводил их взглядом, а потом снова посмотрел на Оликею.

— Я остаюсь. А тебе следует уйти.

Она уже держала в руках мешок со своими пожитками, но теперь сердито швырнула его на пол.

— И что ты собираешься делать, если я тебя здесь оставлю? Ты же знаешь, что я не могу так поступить!

— Можешь и должна. Уходи, — обратился мальчик-солдат к последнему задержавшемуся кормильцу.

Казалось, тот с немалым облегчением повиновался прямому приказу — серьезно кивнул и вышел.

— И ты тоже. Уходи, — повернулся мальчик-солдат к Оликее.

Она еще некоторое время стояла молча, безвольно уронив руки вдоль тела. Ее взгляд блуждал по его лицу, словно пытался проникнуть в мысли мальчика-солдата.

— Почему? — тихим тусклым голосом наконец спросила она. — Почему ты поступаешь так сейчас? Почему ты поступаешь так со мной? Если я уйду без тебя, будут говорить, что я бросила своего великого и опозорила собственный клан.

— Скажи им, что я не великий, — просто ответил мальчик-солдат. — Скажи им, что захватчик, моя вторая половина, не дает мне стать тем, кем мне следовало бы. Все, что я пробовал сделать, оканчивалось частичным провалом. Я остановил в Веретене жителей равнин, но не сумел его разрушить. Я замедлил вторжение в лес, но захватчик во мне подсказал гернийцам, как обойти магию Кинроува. Да. Это так! — подтвердил он, заметив, как потрясена Оликея. — Когда я жил среди захватчиков, именно я сказал им: «Одурманьте себя, чтобы приглушить свои чувства и противостоять страху». Это моя вина, что они снова смогли рубить деревья наших предков. Каждый великий, с которым я разговаривал, уверял меня, что именно я способен прогнать захватчиков. Но даже когда я выполнил все веления магии, это не подействовало. Мне остается лишь признать, что какой-то из поступков моей гернийской половины свел на нет мою магию. Даже в набеге на их поселение я преуспел только наполовину, причем моя неудачная попытка изгнать их разожгла в гернийцах лишь еще более страстную ненависть к народу, чем когда-либо прежде. Понимаешь, о чем я говорю, Оликея? Я не тот великий, который способен помочь народу. Во мне есть изъян, как в ружье захватчиков, взрывающемся в руках. Когда я пытаюсь помочь народу, я приношу вреда не меньше, чем пользы. Все из-за моей раздвоенности. Но я люблю народ. Поэтому, чтобы послужить ему, я должен сам его покинуть. Ты должна отправляться в летние земли. Не знаю, что станется там с народом как в этом году, так и в последующие. Но я уверен, что мое присутствие лишь все усугубит. Так что я устраняюсь сам.

— А что насчет Ликари? — выпалила она, когда он прервался перевести дыхание. — Что насчет твоего обещания спасти его? Я поверила тебе! Ты не один раз говорил, что придумаешь, как его выручить. Что насчет твоего обещания?

— Я вынужден его нарушить, — ответил он нехотя, но прямо и опустил взгляд. — Не потому, что не хочу его сдержать, а потому, что не представляю как.

Еще долгий миг Оликея молчала. Потом на ее лице отразилось отвращение.

— О да, — с горечью бросила она — теперь я тебе верю. Не в обычаях народа нарушать обещания, но для захватчиков это в порядке вещей. — Она поджала губы, а затем с шумом выдохнула в преувеличенном отрицании. — Ты определенно не великий, если говоришь такое. Ты прав. Ты даже не один из народа, и да, теперь я тебя покину. Я отправлюсь к моему клану и передам им то, что ты сказал. Они сочтут меня глупой и вероломной. Но меня не волнует, что они подумают. Потому что теперь я пойду и сделаю сама то, чего так глупо ожидала от тебя! О да, я вероломная и бессердечная мать! В тот же день, когда он был призван, мне следовало бежать за ним, а не полагаться на твою магию. Я сама пойду к Кинроуву. Я не знаю, как я верну Ликари, но я это сделаю. Я не прекращу своих попыток до тех пор, пока он не окажется вновь свободен. Я обещаю это сама себе.

Оликея наклонилась и подняла выроненный мешок. На ходу она вскинула его на плечи и вышла из хижины, ни разу не оглянувшись. Мальчик-солдат остался один. Он расслышал приглушенные взволнованные расспросы и краткий ответ Оликеи. Разговор продолжался, но голоса постепенно стихали, удаляясь от хижины Лисаны. Он сидел на постели среди вороха смятых одеял. На огне очага ворчал в котелке под крышкой его забытый завтрак. Снаружи трещали белки, пронзительно вскрикнула сойка, защищая свои владения. Птицы уже исследуют опустевшие хижины в надежде чем-нибудь поживиться. Верный признак того, что в поселке больше никого не осталось.

Мальчик-солдат медленно выбрался из постели, подошел к очагу и снял с огня кипящий котелок. Заглянул внутрь. На донышке обнаружилось переваренное рагу из овощей, беличьего мяса и какой-то зелени. Он нашел ложку на длинной ручке и принялся есть прямо из котелка, подолгу дуя на каждый кусочек, чтобы не обжечься. Несмотря ни на что, еда оставалась вкусной. Он позволил себе ею насладиться, понимая, что это последняя трапеза, приготовленная для него кем-то другим.

Утолив голод, мальчик-солдат вернулся к постели и снова рухнул на нее. Как если бы одиночество принесло ему огромное облегчение, он расслабился и почти сразу крепко заснул. Проходили часы. Я пребывал внутри него, гадая, что же он намерен делать. Снова зашевелился он уже ближе к вечеру.

Мальчик-солдат доел беличье рагу и заварил чай. Выпив немного, он вновь наполнил чашку и вышел с нею из хижины. Ни он, ни я не удивились, услышав, как на ветку дерева тяжело опускается крупная птица. Мальчик-солдат прихлебывал чай и смотрел на опустевший поселок. Некоторое время спустя стервятник слетел на землю и окинул нас пронзительным взглядом. Затем вразвалочку подошел к выброшенной тряпке, перевернул ее и отшвырнул в сторону, убеждаясь, что под ней не прячется ничего съедобного, после чего принялся чистить клювом перья. Покончив с этим делом, он вновь уставился на меня.

— Ну? — осведомился Орандула. — Ты что, забыл откочевать?

— Оставь меня в покое, — огрызнулся мальчик-солдат.

— Все уже в пути, — заметил птицебог. — Но не вижу, чтобы это тебе чем-то помогло.

— А тебе-то что за дело? — резко спросил мальчик-солдат.

— Мне есть дело до неоплаченных долгов. Ты мне задолжал. Жизнь или смерть. Помнишь?

— Ты уже забрал Ликари, — возмутился мальчик-солдат.

— Я забрал Ликари? Не я. Кроме того, если бы я его забрал, то именно «забрал» бы. Совершенно не то же самое, как если бы ты отдал мне его в уплату долга. Нет, ты все еще мне должен.

— Это не мой долг, — яростно возразил мальчик-солдат.

Стервятник повернул голову и окинул его странным взглядом.

Потом раскаркался в хриплом хохоте.

— Может, и так. Но поскольку вы оба заключены в одну и ту же плоть, не вижу никакой разницы. И я хочу, чтобы со мной расплатились.

— Тогда убей его и возьми в уплату его жизнь. Или его смерть, как бы ты это ни называл. Если он исчезнет, возможно, я смогу ясно мыслить. — Мальчик-солдат допил чай. — Быть может, если ты его убьешь, я смогу по-настоящему стать спеком, даже если мне не удастся спасти народ от захватчиков.

— Убить его и пощадить тебя? — Птица склонила голову набок. — Занятная мысль. Но не слишком дельная.

Мальчик-солдат быстро шагнул вперед и треснул стервятника пустой чашкой по голове. Тот увернулся, но удара не избежал. Во все стороны полетели перья. Сердито каркнув, он дважды подпрыгнул и тяжело взлетел.

— Вы оба за это заплатите! — прокаркал Орандула, набирая высоту.

— А мне все равно! — крикнул ему вслед мальчик-солдат.

Он целеустремленно вернулся в хижину и направился прямо к сундучку с вещами Ликари. Порывшись там, он нашел пращу. Он не удосужился даже захлопнуть крышку и, вооружившись, вышел из хижины.

— В следующий раз я его убью, — вслух пообещал мальчик-солдат.

— Не думаю, что ты можешь убить бога, — мысленно ответил я.

— Это не значит, что пытаться не стоит, — пробормотал он себе под нос.

— Что сказала тебе Лисана? — резко спросил я. — Что успело измениться?

— Я уже говорил. Я разжег в гернийцах ненависть, и теперь она пересиливает страх. Ежедневно рабочие выходят на дорогу. Они уже почти восстановили то, что разрушил ты. Они уже точат топоры и скоро начнут валить деревья. Со временем падет и Лисана. Даже если я умру этой ночью и меня принесут к дереву, нам останется в этом мире не больше года, прежде чем мы оба погибнем.

— Для спека нет загробной жизни без дерева?

Мальчик-солдат нетерпеливо затряс головой, как если бы мог таким образом выбросить из головы меня вместе с моими дурацкими вопросами.

— Есть, — бросил он на ходу, спускаясь по тропинке к ручью. — Но не такая, какую мы могли бы провести вместе, живи мы оба в деревьях.

Ему казалось странным разгуливать при свете дня и в полном одиночестве. Народ ушел, и неумолчный шум живущего леса хлынул обратно и занял свое место.

Я ухватил его мысль без дальнейших пояснений.

— Твой дух останется, но лишится плотских ощущений. И Лисана окажется где-то еще. А ты хочешь жить дальше рядом с ней, в иллюзии телесного существования.

— Я бы не стал называть это иллюзией. И разве не это на моем месте выбрал бы ты сам? Жизнь в дереве вместе с любимым человеком и всей полнотой чувств?

— Вполне возможно.

На миг я задумался, гадая, была бы Эмзил все еще готова разделить со мной хотя бы обычную жизнь. Бесплодные размышления. Я не мог ей предложить и этого.

— Но я чувствую, что и это еще не все. Что еще сказала тебе Лисана?

— То, что нам обоим известно уже давно. Оставаясь разделенными, как сейчас, мы совершенно бесполезны. Магия не действует или, в лучшем случае, преуспевает лишь отчасти. Когда Лисана разделила нас, чтобы я мог остаться с ней и выучиться, ей и в голову не приходило, что мы так и останемся расщепленными.

— Нет. Как мне помнится, она рассчитывала, что я умру от чумы.

— Я должен был получить тело, а ты — стать частью меня, — поправил мальчик-солдат.

— Не вижу разницы. Разве мы теперь в ином положении?

— Да. Ты противостоишь мне. Как я боролся с тобой, когда ты добивался полной власти над ситуацией. — На миг он сделался для меня невидимым, погрузившись в собственные мысли. Потом нехотя добавил: — Предполагалось, что мы объединимся. Я бы поглотил тебя, твои знания, черты характера, понимание твоего народа. Мы стали бы единой личностью, слившись полностью. И магия получила бы доступ к нам обоим и сумела бы достигнуть своих целей.

— Но вместо этого я убил тебя.

— Ты так полагал. А я не позволял тебе себя поглотить точно так же, как сейчас ты сопротивляешься мне. Но пока мы не станем единым целым, магия не сможет действовать. А нынешние полумеры еще более пагубны, чем полное бездействие. Лисана в этом убеждена.

— Она это знает?

Мне казалось, что между знанием и уверенностью есть определенная разница.

— Она знает, — подтвердил он, но после долгой заминки.

Я сомневался, что древесная женщина совершенно в этом уверена. Мы перешли ручей. Он вновь уселся на тот же камень, на котором так много времени провел прошлой ночью. Удобнее он с тех пор не стал. Слабый весенний свет просачивался сквозь кроны. Он прикрыл глаза и повернул лицо к солнцу, наслаждаясь теплом.

— Это лишь твои догадки, — обвинил его я.

— Да, — тяжело вздохнул он, — мои. И что с того? Ничто другое не сработало. Думаю, мы оба вынуждены смириться и принять это.

— И что ты предлагаешь?

— Я предлагаю, чтобы мы оба убрали все стены. Стали едины. Полностью.

Даже от столь слабого солнечного света его лицо защипало. С кряхтением и вздохами он встал и отошел под укрытие деревьев. Здесь было прохладнее, но зато на его кожу больше не падали прямые солнечные лучи. Он нашел замшелое бревно и уселся на него.

Я вдруг догадался, что так подавляет его.

— Лисана хочет, чтобы мы объединились.

— Да. — Он скрипнул зубами и добавил: — Она отослала меня прочь. Велела не возвращаться к ней, пока мы не станем едины. Она… она сурово выбранила меня за то, что я до сих пор не сделал тебя своей частью.

— Значит, я должен убрать стены и позволить тебе поглотить себя. И тогда ты сумеешь в полной мере использовать магию, убивая или прогоняя мой народ, чтобы твой мог жить в мире. Чтобы ты мог быть с Лисаной.

— Да, — выдавил он. — Стань частью меня. Пусть магия воспользуется нами, как и подразумевалось. Прими то, чем мы являемся, — человека обеих культур. Ни одна из сторон не осталась незапятнанной, Невар.

Я ничем не мог на это возразить.

— Ни один из нас не остался незапятнанным, — добавил он, пока я молчал. — Во имя собственных народов мы совершали страшные несправедливости.

И это тоже было правдой. Я сидел в прохладе весеннего дня и размышлял над его предложением.

— Но откуда нам знать, кто из нас сохранит самосознание? — напрямик спросил я.

В глубине души я сомневался, что мальчик-солдат вообще предложил бы слияние, не будь он уверен, что этим кем-то окажется именно он.

— А откуда нам знать, что это будет лишь один из нас? Возможно, вместе мы станем кем-то другим. Личностью, которой прежде не существовало. Или тем, в кого вырос бы тот мальчик, которым мы были прежде.

Он лениво оторвал от гниющего бревна слой мха. Во все стороны прыснули мелкие жучки, тут же скрывшиеся в изъеденной древесине.

— Я мог бы сделаться человеком, которым мне суждено было стать, пока меня не разделили, — задумчиво проговорил я.

Сыном-солдатом моего отца. Ко мне вернулась бы беспощадность, украденная у меня мальчиком-солдатом, способность укрепиться сердцем, чтобы совершать ужасные вещи, которых требует война.

— Разве я не мог бы сказать ровно то же самое? — рассмеялся он вслух. — Разве я не ощущал ту же разъединенность, когда ты отделился от меня и вернулся в дом нашего отца, а затем отбыл учиться? Или ты думаешь, что я не испытывал подобного? У меня было детство, меня вырастили гернийцем, сыном нового аристократа. Я помню ласковые слова нашей матери. Я помню музыку и поэзию, хорошие манеры и танцы. Когда-то я был мягче. А потом встреча с Девара все изменила. Древесный страж взял меня под опеку. И я видел, как кто-то другой ушел с моим телом. Но я никогда не переставал быть «собой» для себя. Я не стал кем-то другим. Ты явно уверен, что по праву владеешь этим телом, Невар, что один ты можешь определять, какие поступки я совершу в этом мире. Как ты не можешь понять, что я чувствую в точности то же самое?

— Я не вижу возможного решения, — после долгого молчания сухо ответил я.

— В самом деле? А мне кажется, что оно напрашивается само. Мы уберем защиту и перестанем противиться друг другу. И сольемся. Станем единым целым.

Я попытался себе это представить, но внезапно ответ сделался для меня очевидным.

— Нет. Я не могу так поступить.

— Но почему ты не хочешь хотя бы попытаться?

— Потому что мне в любом случае невыносимо об этом думать. Если мы станем едиными и ты возобладаешь, я перестану существовать. Все равно как если бы я покончил с собой.

— Но я могу сказать тебе то же самое. Но этого может и не произойти. Как я уже говорил, мы можем просто стать новой, цельной личностью, в которой ни один из нас не будет преобладать.

— И это тоже окажется невыносимо. Я не в состоянии вообразить человека, сохранившего хотя бы часть моих этических принципов, но способного смириться с воспоминаниями о том, что ты творил в Геттисе. Мне эти поступки кажутся совершенно неприемлемыми. Я не могу принять их как часть моего прошлого. И я не приму.

Теперь надолго замолчал мальчик-солдат.

— А что насчет твоих злодеяний против народа? — наконец тихо спросил он. — Ты срубил дерево Лисаны. Ты научил гернийцев, как преодолеть магию Кинроува и валить деревья предков. Это, по-твоему, не убийство?

«Они были деревьями, а не людьми», — мелькнула в моем сознании мысль, но я ее не озвучил.

Это не было правдой. Когда деревья падали, это задевало и живущие в них души. Мои действия приводили к смертям точно так же, как и поступки мальчика-солдата. Ни один из нас не замарал в крови собственные руки — мы оставляли это другим. Но смерти, которым стал причиной я, столь же непростительны, как и избиение солдат. Мое сердце дрогнуло, когда едкое осознание впилось мне в душу. Эпини упомянула, что деревья скоро начнут рубить снова, возможно, уже начали. Я увидел в этом итог двух полумер: я сообщил командиру форта, как одурманить рабочих, чтобы преодолеть лесную магию страха. А потом мальчик-солдат своим кровавым набегом разжег в гернийцах такую ненависть, что они решили продолжать работы, несмотря ни на какой ужас или отчаяние. Вместе мы обрушили на народ эти смерти. И вместе сделали возможной бойню в Геттисе. Если бы мы были едины, могло ли произойти хоть одно из этих событий? Окажись мальчик-солдат вынужден разделить мои чувства, разве смог бы он совершать все эти зверства? Будь мы единым целым, не смог бы я отстоять в Геттисе свою точку зрения так, чтобы ко мне прислушались?

Что-то переменилось во мне в этот миг. Я и не осознавал, что до сих пор отделял себя от народа, до сих пор не видел в деревьях предков то, чем они являются, — тела для душ древних спеков. Раскаяние и скорбь из-за их гибели зазвучали во мне, словно отголосок чувств мальчика-солдата. В это мгновение мы были близки к согласию. На миг стали едины. А потом вновь разделились. Он сдавленно вздохнул.

— Невар, — тихо заговорил мальчик-солдат. — По отдельности или вместе, нам придется принять вину и угрызения совести за совершенные поступки. По отдельности или вместе, мы не можем изменить прошлое. Но вместе мы, возможно, сумеем изменить будущее.

— Но как изменить? — с горечью спросил я. — Уничтожить тех, кто остался в Геттисе? Если я сольюсь с тобой, ты обретешь знание, которое позволит магии осуществить свою волю. Но что получу я? Только знание, что дорогие мне люди могут быть убиты. Я вижу множество оснований этому противиться и ни одного — уступить.

Он снова умолк. Вместе с ним я смотрел нашими общими глазами на окружающий мир. Рядом тихонько журчал ручей, перекатываясь через порожек, а над головой легкий утренний ветерок ерошил кроны деревьев. Вокруг царил покой. Покой и уединение. Я попытался представить, что бы я стал делать, если бы мы с мальчиком-солдатом слились и я возобладал. Я все равно останусь в ловушке этого тела, разукрашенного им по-спекски. Я не смогу отправиться в Геттис. Никогда не вернусь к Эмзил. Продолжу ли я жить великим спеков, позволяя Оликее заботиться о моих удобствах днем и навещая Лисану по ночам? Вряд ли. Я распустил своих кормильцев. Пока Ликари захвачен танцем Кинроува, Оликея никогда не вернется ко мне, даже если я решусь подойти к ней, когда призрак потерянного ею сына маячит между нами. Так что мне остается?

— Если мы объединимся и ты станешь главным, что ты будешь делать?

Он ответил мне честно, но его слова обдали меня холодом.

— Все, что потребует от меня магия. Поскольку я считаю: если мы станем едины, магия будет говорить с нами ясным языком и мы — или я — поймем, что следует делать.

— Нет.

Другого решения я принять не мог.

— Я боялся, что твой ответ окажется именно таким, — вздохнул он.

Он встал и осторожно потянулся. У него болела поясница. Теперь она ныла почти постоянно, если только ее не разминал один из кормильцев. Боль в спине. Воспаленные, опухшие ступни. Ноющие колени.

— Сожалею, Невар, — тяжело вздохнул мальчик-солдат. — Лисана просила, чтобы я дал тебе возможность согласиться на мое предложение. Она любит тебя — как мою часть — и не хочет, чтобы тебе причинило страдания то, что должно свершиться. Что ж. Я спросил. Я сделал все, что мог. Пробовал отрезать тебя от мира и поглотить. Пытался заставить тебя слиться со мной силой и хитростью. Ничего не вышло. Но пока ты не соединишься со мной, я не смогу исполнить свое предназначение. И не смогу быть с Лисаной. — Он немного помолчал, а затем объявил: — Ты мог согласиться объединиться со мной добровольно. Я дал тебе такую возможность, как и обещал Лисане. Ты ответил отказом. Ты уверен, что таково твое окончательное решение?

— Уверен.

Я едва успел подумать это, как он напал на меня. Точнее, попытался. Я ощутил это. Он схватил меня и крепко держал. Я не мог закрыть свое сознание от него, не мог не воспринимать его сознание. Я оказался в плену. Но большего он добиться не сумел.

— Ты можешь запереть меня, — заговорил с ним я. — Можешь лишить меня ощущений. Можешь не замечать меня. Но не уничтожить. И не заставить меня стать твоей частью, как и я не могу заставить тебя.

Некоторое время он еще удерживал меня. А потом запрокинул голову и взревел в отчаянии.

— Я ненавижу тебя, Невар! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Я ненавижу каждое твое проявление, но все же должен сделать тебя своей частью. Я должен! — выкрикнул он в небо.

— Но ты не можешь, — твердо ответил я.

Он направился обратно к ручью и мостику, а затем поднялся по склону холма к хижине Лисаны.

— Что теперь? — спросил я.

— Я сделаю то, что должен, — устало вздохнул он. — Унижусь. Я пойду к Кинроуву и постараюсь заключить с ним наилучшую сделку. — Он поскреб щеку и задумчиво добавил: — И, возможно, сдержать слово.

Прежде чем я успел задать новый вопрос, он вновь отсек меня от своих мыслей. Я опять ехал в теле мальчика-солдата, не зная его намерений, обреченный судьбе, над которой не был властен.