Лидия

29

На Сфенеле я летал шесть раз.

После шестого рейса мне поначалу объявили, что я, скорее всего, останусь в команде Сфенела — позиций на других кораблях не было, и повысить меня не могли. Я уже смирился с тем, что моя карьера так и закончится в межзвёздном автобусе, где мне приходилось разносить пассажирам энергетическое молоко и собирать вакуумной трубой комки плавающей рвоты, однако спустя неделю после возвращения, которую я вновь безвылазно провёл в заросшей пылью квартире, мне неожиданно позвонили.

Я лежал на диване и читал старую статью о венерианском конфликте, когда суазор, оставленный на столе, сердито завибрировал и слетел на пол, как лист бумаги под дуновением ветра. Я поднял экран и отряхнул его от пыли. Потом коснулся пальцем пульсирующей кнопки "Ответить".

— Алексей? — спросил деловитый голос и тут же повторил моё полное имя, фамилию, отчество.

— Да. А кто это говорит? — сказал я, забыв посмотреть на номер.

— Федеральное агентство космонавтики, — прозвучал ответ.

Мне предложили повышение. И перевод.

График, правда, обещали напряжённый и плотный — вместо девяти месяцев на Земле, мне оставалось лишь три, да и то большую часть времени я должен был потратить на курсы переподготовки, на которых обучали новой версии управляющей системы нейросети.

Так я стал оператором третьего разряда, специалистом по работе защитных систем.

Мой новый корабль назывался Гефест и относился к категории среднетонажных. Он занимался транспортировкой грузов между Землёй и Марсом, а также между Марсом и Меркурием.

Я не решился спросить, куда летал этот корабль раньше.

Больше не было нужды возиться с пассажирами, отводить их в туалет и выслушивать крикливые жалобы, однако полётные программы теперь составлялись совершенно иначе — баржи летели быстрее, а перегрузки во время разгона и торможения зачастую превышали 4G. Вместо обычных эластичных комбинезонов, которые носил экипаж на Сфенеле, нам приходилось надевать противоперегрузочные костюмы, в которых я едва мог дышать, а перед каждым полётом всем делали инъекции руптора — прозрачной невесомой жидкости, которая полностью растворялась в крови и помогала перенести тяжёлый полёт.

Мой новый первый пилот оказался старше меня лет на пятнадцать — невысокий, кряжистый, с седеющими волосами, он был похож на военного, которого за выслугу лет списали в гражданский флот. Вёл он себя подчеркнуто официально, как по уставу, и меня не раз посещали серьёзные подозрения о его бывшей военной службе, однако спросить я так и не решился.

Ускорение теперь занимало всего пять с небольшим часов.

Хоть сам Гефест и был размером с многоэтажное здания, места для прогулок на нём оказалось куда меньше, чем на Сфенеле — на Гефесте не было пассажирского отсека, а кубрик для экипажа оказался таким тесным, что там едва могли развернуться два человека. К тому же все помещения были выкрашены в стерильно-белый цвет, как больница, а противоперегрузочный костюм по уставу приходилось носить всё время, даже когда отключались маршевые двигатели, и мы входили в дрейф.

Теперь я уже готов был позавидовать пассажирам, сидевшим весь путь до Меркурия в электрических креслах.

Я задыхался, мышцы болели, и весь полёт представлялся мне безжалостной пыткой — как будто кто-то ставил над нами бессмысленный эксперимент, пытаясь понять, сколько может выдержать человеческий организм в таких условиях. Пилот советовал больше спать, и в наш рацион даже входило снотворное. Я забирался в кубрик, глотал таблетки, залезал в привязанный к стене мешок, сшитый из странной пористой ткани, напоминающей сплав резины и полиэтилена, и, зарывшись в этот спальник с головой, быстро стаскивал с себя костюм вопреки всем командным уставам.

Когда мы прилетели к Марсу, я чувствовал себя больным.

На планету мы снова не садились, а пристыковались к огромной орбитальной станции — самой большой во всей Солнечной Системе. На то, чтобы обойти станцию по круговому коридору, мне требовался почти час, однако за те две недели, что я провёл на орбите Марса, даже эта станция превратилась для меня в тесную коробку, которая вертелась в пустоте. Доступ к большей части помещений был перекрыт по каким-то невнятным соображениям безопасности, и все развлечения сводились к прогулкам по круговому коридору и разговорам с другими операторами о войне.

Впрочем, нет. Были и другие радости.

Целый отсек на станции отвели под зону отдыха, навевающую воспоминания о накопителях на аэровокзалах — там не было ничего, кроме нескольких рядов неудобных кресел, терминалов с сенсорными экранами и панорамного, во всю стену, иллюминатора.

Однако я сидел там часами.

Гравитационное кольцо станции медленно поворачивалось, подражая движению планет, и в определённое время суток из оглушительной пустоты в иллюминаторе выплывал яркий светящийся нимб планеты, всходило над каменными пустынями солнце, вспыхивали огни наземных сооружений, занимались бури, и тут же всё это вновь проваливалось в бездонную темноту орбиты, чтобы потом опять восстать из мрака — через тридцать электрических секунд.

Света всегда не хватало.

Иногда мне казалось, что мы крутимся на уродливой станции вокруг идеально чёрного шара — солнца во время полного затмения, — и лишь в избранные моменты, в особое магическое время, планета восстаёт из пустоты.

Тогда я снова начал вспоминать о Лиде.

Обычно я смотрел на этот механический восход один, никто не садился рядом, никто не пытался со мной заговорить. Помню, как через неделю после прибытия на станцию я торчал в комнате отдыха перед иллюминатором и вспоминал о космическом театре, о солнечном затмении, о свиданиях с Лидой, о том, как впервые её поцеловал.

Меня мутило после невкусного ужина — похожая на молочную кашу суспензия была в тот день приторно-тёплой, и я едва заставил себя её проглотить. От пронизывающего света, преследовавшего меня повсюду — в личном отсеке, в длинном гулком коридоре, в зоне отдыха — у меня разболелась голова, и я даже подумывал о том, чтобы лечь пораньше спать, но продолжал сидеть перед чёрным иллюминатором и смотреть в пустоту.

— Извините, а вы с Гефеста? — прозвучал чей-то голос.

Я обернулся.

Рядом со мной села девушка в сером приталенном комбинезоне, рукава которого были закатаны выше локтей. Её густые чёрные волосы красиво падали на плечи.

— Да, с Гефеста, — сказал я. — У нас тут, как говорят, долгая остановка. Меня, кстати, зовут Алексей.

Я улыбнулся.

— А я Анна, — ответила девушка.

— Анна? — переспросил я. — Красивое имя. А вы с какого корабля, Анна?

— Фиест, — сказала девушка. — Слышали о таком? — И тут же сама ответила: — Наверное, нет. Не удивлюсь, если о нас вообще уже забыли на Земле. Кстати, давайте на "ты"?

Я снова улыбнулся.

— А долгая остановка — это сколько? — спросила Анна.

— Ну вот, — сказал я, — уже неделя прошла, и ещё столько же ждать. Зачем, почему — непонятно.

Девушка рассмеялась, я посмотрел на неё с недоумением.

— У меня уже третий месяц пошёл, — объяснила она. — Я от этой миссии скоро с ума сойду, сначала с Земли на Юпитер-2, потом на Марс, потом должны были лететь на Землю с новым грузом, но увы… Что-то там поменяли в расписаниях… и ничего же не объясняют.

— Юпитер-2? — спросил я, пытаясь прикинуть в уме среднее расстояние от этого спутника до Земли. — Да, ничего себе миссия! И ещё три месяца на орбитальной станции. Я даже не знал, что такое бывает.

— Бывает, — вздохнула девушка. — Но потом отпуск — минимум год и гарантия следующего назначения. Ну, и шансы на повышение…

— А вы тоже оператор? — спросил я и тут же поправился, посмотрев девушке в глаза. — Извини, ты…

— Ну, а кто же ещё? — рассмеялась Анна. — Или ты имеешь в виду не пилот ли я? Нет, — она быстро мотнула головой. — Пока ещё не пилот. А ты?

— Я тоже пока ещё… — ответил я.

Я посмотрел в темноту в иллюминаторе. Голова по-прежнему болела, от искусственного света слезились глаза. Я попытался представить себе — каково это, провести чуть ли не год в космосе — на выброшенных в темноту орбиты станциях, на летящих с чудовищным ускорением кораблях.

Девушка, высокая и худая, выглядела как космическая странница, которая выросла в невесомости и ни разу в жизни не вела ничего, кроме энергетического молока. Она сидела рядом, виновато улыбаясь, и потирала свои тонкие голые руки, словно зябла от холода.

— А ты куда потом? — спросила она.

— На Землю, — сказал я. — А вот потом — не знаю. Гарантии следующего назначения у меня нет, пока всё складывается неплохо, но… Наверное, придётся какое-то время снова торчать на Земле.

— Торчать на Земле? — удивилась девушка. — А я только и думаю о том, как бы вернуться. Что ты так? Или…

Она не договорила.

— Ну, — вздохнул я, — мне особо не к кому возвращаться. Хотя… На Земле я только и жду, когда же начнётся следующий полет, а когда лечу…

— Ждёшь, когда вернёшься на Землю? — рассмеялась девушка.

— Не совсем, — сказал я. — Просто, по большому счёту… не такая уж во всём этом большая разница — на Земле ты или летишь. Ведь и там, и там… Ну, ты понимаешь.

— Не понимаю, — покачала головой девушка.

— Ладно, — я махнул рукой. — Не буду тебя грузить… В общем, у меня всё замечательно — короткие полёты, стабильная карьера. Всё, о чём только можно мечтать.

Девушка вновь как-то виновато улыбнулась и потупила взгляд.

— А у меня есть бутылка скотча в отсеке, — сказала она.

— Что? — От удивления я даже привстал. — Скотч? Откуда?

— Ну, — сказала она, игриво сощурив глаза, — у тех, кто отправляется в дальнее плавание есть свои преимущества… Любишь скотч?

Её личная комнатка на станции была точно такой же, как и у меня — узкое, похожее на кладовую помещение с маленьким круглым иллюминатором и сводящим с ума светом, лившемся с потолка, который нельзя было полностью отключить самому — лишь приглушить с помощью сенсорной панели у двери.

На стене, вокруг тёмного глазка иллюминатора, висели стереоскопические снимки.

Земля. Старинные города с узкими улочками и вымощенными истёртым булыжником дороги, крепости на взгорьях, небо ванильного цвета, утренняя дымка над рекой. Почти на всех фотографиях была Анна, хотя я даже не смог узнать её с первого взгляда — волосы её стереоскопическая копия всегда закалывала в пучок, лицо выглядело полнее и руки не казались такими тонкими. На некоторых снимках она позировала одна, улыбаясь невидимому фотографу, но на большинстве была вместе с кем-то — с другими девушками примерно её лет, с мужчинами.

Я не стал ни о чём спрашивать.

— Должна тебе признаться, — сказала Анна, когда мы только зашли в её отсек, — что никакой бутылки скотча у меня нет.

— Я догадывался, — сказал я.

— Но всё-таки пошёл? — хитро улыбнулась она. — Почему?

— На самом деле… — Я подошёл к ней совсем близко; она взволнованно вздохнула, и её щёки слегка порозовели. — На самом деле я не очень-то люблю скотч.

— Я тоже.

Она коснулась нашивки с гербом Земли на моей груди, потом медленно провела рукой по моему правому плечу. Она часто дышала; взгляд у неё затуманился, как у пьяной.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

— Нравишься, — сказал я.

Она улыбнулась — медленно и мягко, улыбка несколько секунд таяла на её лице, — а потом губы её приоткрылись, она судорожно вздохнула и обняла меня за шею. Её руки были нежными и холодными. Я притянул её к себе.

Она вся дрожала.

— А ты… — пробормотал я. — А я…

Я поцеловал её — медленно и нежно, — и она тут же ответила на мой поцелуй. Её язык скользнул по моим губам и оказался у меня во рту — горячий, с лёгким привкусом энергетического мыла. Я стиснул её так сильно, что она застонала, и сжал рукой её грудь.

Она быстро скинула комбинезон, а я сломал на своём молнию, выдираясь из него, как из смирительной рубашки.

Мы легли на койку — узкую и жёсткую, как в больничной палате. Я никак не мог снять с неё лифчик — эластичный и плотный, из телесного цвета ткани, — и она стянула его через голову.

Вскоре на нас уже не осталось одежды. Она лежала подо мной, обхватив меня за шею и нетерпеливо ёрзая, вздрагивая на кровати, прижимаясь ко мне.

Но… ничего не было.

Тогда она залезла верхом и принялась тереться об меня, тяжело вздыхая и постанывая, но это не помогало.

Я хотел её, но ничего не мог с собой поделать.

Вскоре она сдалась, и мы просто легли рядом на кровати.

— Извини, — сказал я. — У меня… раньше ничего такого не было. Просто… вся эта невесомость, полёты…

— Я понимаю, — сказала она, повернувшись ко мне. — Правда. Тебе не за что извиняться…

— Нет, всё-таки… — сказал я. — Понимаешь, Лида, я…

— Лида?

Девушка приподнялась на одной руке и, улыбнувшись, произнесла…