Ледяной Скипетр

Глава 23: Тюрьма под Кремлем

Место: Подземная камера

Время: Ночь

Начало пути в глубину

Когда железные двери подземелья закрылись позади, хлопнув с таким глухим звуком, словно захлопнулась крышка гроба, Елена еще не до конца поняла, что это завершение её дневного пути. Спуск в подземелье был долгим, ужасающим, словно стражи не просто вели её вниз по каменной лестнице, но вели её через слои её собственного подсознания, через воспоминания, запечатленные в крови, через те грани памяти, которые род Ветровых носил в себе столетиями. Лестница была узкой, едва ли шире человеческого плеча, выточенной в живом льду, покрытой инеем толщиной в несколько сантиметров. На ощупь она была гладкой, отполированной не только временем, но и касаниями тысяч рук — рук Ветровых, рук Хранительниц, рук тех несчастных, кого сюда приносили перед окончательным заточением.

Елена считала ступени, делая это механически, инстинктивно, зная на каком-то глубоком уровне, что подсчёты помогают сохранить рассудок, не дать панике овладеть сознанием, не скатиться в кромешный ужас, который подступал с каждым шагом вниз, как холодная волна прибоя.

Сорок две ступени. Сорок три. Пятьдесят.

Вокруг неё стены ледяной скалы, но не просто безжизненной скалы — в ней было движение. В прозрачном льду, когда она приглядывалась, она видела профили лиц. Лица без глаз, рты, открытые в беззвучном крике, руки, вздёрнутые в последнем жесте мольбы, ноги, согнутые в попытке бежать. Это были не просто иллюзии — это была память льда, запечатленная в его структуре, история страданий, которые он впитал в себя.

Они смотрели на неё, эти ледяные тени, взывая молча: "Ты можешь остановить это. Ты можешь вырвать нас из вечности. Ты — Ветрова, последняя из нас."

Но Елена могла только идти. Могла только спускаться, шаг за шагом, в неизведанное, туда, где лёд становился не защитой, а тюремщиком.

На сотне восьмидесятой ступени её ноги, сами по себе, перестали двигаться. Перед ней была дверь. Не просто дверь — огромные двери из чёрного дерева, что-то между дверями дворца и врата подземного мира. На них были вырезаны сцены: человек, склонившийся перед льдистым престолом, человек, замирающий в ледяных объятиях, человек, становящийся частью самого льда. Это были не просто рисунки — это была история, рассказанная в древней вязи символов, и каждый символ был как гвоздь, забиваемый в сердце.

Как только стражи отошли, двери открылись сами собой, с тихим вздохом, словно холод выпускал последний воздух перед молчанием.

Елена сделала последний шаг и упала.

Не сильно — всего с высоты в полметра, но когда она ударилась о ледяной пол, из лёгких вырвался болезненный выдох. Стена была твёрдой, жестокой, как смерть. Воздух на мгновение вообще исчез, оставляя только гневное жужжание в ушах.

Домовой, спрятанный в рюкзаке, издал жалобный писк, но даже этот звук был поглощён всепоглощающей, мертвящей тишиной подземелья.

Она поднялась на ноги, дыша с трудом. Перед ней — комната её заключения.

Помещение было маленьким, едва ли не клеткой для животного. Три с половиной шага в длину, четыре в ширину, потолок высокий, теряющийся в тени, так что казалось, будто комната уходила вверх в бесконечность. Все было из чистого, прозрачного льда, такого прозрачного, что сквозь него можно было видеть чёрное, бессмысленное пространство позади — как будто комнату вырезали прямо из внутренних глубин айсберга, из того льда, что помнит ледниковые периоды, катастрофы и тихие траты времени.

На полу — тонкий слой инея, который при каждом шаге вспыхивал бледно-синим свечением, реагируя на её присутствие. Это было не просто ледяное образование — это был вид магического индикатора, который позволял мониторить каждое движение узницы.

На стене напротив входа висели два ледяных нара — простых, почти аскетичных, скорее похожих на гробы, чем на кровати. На первой нарах, ближе к входу, лежали две фигуры. Не люди. Ледяные статуи. Один мужчина в офицерской форме морозника, закутанный в плащ с ледяными кристаллами вместо пуговиц. Второй — в чёрном костюме, с пустотой вместо лица, безличная статуя чиновника новой власти. Оба застывшие, оба пойманные в момент, когда пытались что-то сделать — может быть, схватить врага, может быть, спасти кого-то, может быть, просто остановить падение.

На полу, в слое инея, выступали руны защиты. Не просто выцарапанные, не просто начертанные — выжженные температурой, вплавленные в саму структуру льда, становясь его неотъемлемой частью, его магическим скелетом, его анатомией магии.

Елена узнала среди них несколько: Наутиз — руну необходимости, то, что вынуждает, что не даёт выбора. Иса — руну льда, абсолютной неподвижности, консервации. Хагалаз — руну разрушения и хаоса, то, что не подлежит восстановлению. Йер — руну урожая и завершения цикла. Феу — руну скота и богатства, но в контексте этого места она означала живой товар, рабов магии. Каждая была завязана узлом на определённый вид магии — вода, земля, огонь, воздух. Каждая была ловушкой, каждая закрывала один из путей бегства.

Никакая помощь извне не проникнет сюда. Ни вода морская не хлынет сквозь ледяные стены. Ни огонь не придёт сюда спасать. Ни ветер не задует дверь. Лёд принял её, как ложка плодоносящего медведя в берлоге, плотно, окончательно, на всю жизнь — или до смерти, что наступит раньше.

Елена подошла к первой нарах и посмотрела на лежащего там мужчину. Его лицо было спокойным, даже красивым в ледяной неподвижности, но поза выдавала ужас и боль, пережитые в последний миг сознания. Один кулак был сжат, как будто пытался ударить. Второй вздёрнут, будто умирал в попытке схватить спасение, которое не пришло.

Она коснулась его груди, сквозь толстый слой льда. Холод был таким интенсивным, что ладонь почти сразу прилипла ко льду. Она с усилием отдёрнула руку, оставив на коже красный отпечаток пальцев.

Под слоем льда, будто далёкая звезда, пульсировал слабый, ровный свет. Сердце. Не совсем застывшее, но замёрзшее, как стрела времени, пригвождённая между одной секундой и следующей, неспособная продвинуться вперёд.

— Кто ты был? — прошептала она, глядя на застывшее лицо. — До того, как стал статуей? Был ли ты хорошим человеком? Верил ли ты во всё это? Или тебя просто заставили?

Ледяное лицо не ответило. Но в его глазах, если присмотреться внимательно, было выражение не гнева, а сожаления. Может быть, даже облегчения? Этот человек держал приказ Императрицы. Он привёл её сюда. Но в последний миг, перед тем как лёд схватил его, он, похоже, понял: совершил ошибку, предал кого-то, или просто согласился на жертву слишком поздно для искупления.

Домовой, наконец, вылез из рюкзака, скрипя суставами, как старое дерево, пронизываемое ураганным ветром. Его огоньки-глаза посмотрели на замёрзшего с выражением, полным странного сочувствия.

— Не жалей его, — прошипел он, но в его голосе не было истинной злобы, только деловитость, как у врача, ампутирующего гангренозную конечность. — Это Сергей Морозников. Младший офицер охраны. Ему было девятнадцать лет, когда Империя начала его кромсать, лепить из живого мяса и костей послушное орудие убийцы. Хороший был мальчик, если бы ему дали выбор. Но выбора ему никто не давал. Он просто рождался, и его судьба уже была определена королём, рождённым льдом и кровью.

Домовой вспрыгнул ей на плечо, его огоньки-глаза посмотрели на неё с неожиданной, ломающей сердце нежностью.

— Я с тобой, маленькая, — прошептал он, и голос его был как потрескивание угольков в очаге, как вздохи старого дома. — До конца. До последнего дыхания. Пока в тебе есть биение жизни, я буду в твоём очаге. Я буду напоминать тебе, что ты — не орудие, а человек.

Время в камере текло странно. Или вообще не текло. Когда Елена попыталась отслеживать ход часов, она поняла, что у неё нет часов, нет окна, нет ни единого ориентира в потоке времени. Нет даже изменения света — только вечная, однотонная, безжизненная полусветлость ледяной камеры.

Она села на пол, спиной к ледяной стене, и почувствовала, как холод, исходящий из льда, начал медленно проникать в её спину, через одежду, через кожу, в глубину мышц. Это был не острый холод зимы, а глубокий, тяжёлый холод древних ледников, холод, что был до человечества и останется после.

Воздух в камере был неподвижен, какой-то вязкий, прилипающий к лицу при каждом вдохе. Дышать было тяжело. С каждым вдохом ледяные кристаллы проникали в горло, режа нежные ткани дыхательных путей. При каждом выдохе воздух превращался в тонкую нить облака, которая тут же замерзала, не успевая распространиться.

— Сколько я здесь могу прожить? — спросила она, глядя в свою бледную, почти прозрачную ладонь.

— Если не давать магии разрастаться, то недели две, может быть, три, — ответил домовой, его голос был полон грустной честности. — Если будешь сопротивляться холоду, вызывая лёд, то дней пять, не больше. Магия скушает тебя быстрее, чем холод. Проклятие Хранительницы — ты не можешь просто спать, не можешь просто ждать. Каждый вздох боли, каждый всплеск эмоции вызывает возрастание холода в тебе. Ты кормишь его сама.

Елена попыталась встать, но ноги не слушались. Не от холода, а от чего-то более глубокого — отчаяния, стирающего волю к движению. Она лежала, медленно проваливаясь в оцепенение.

Несколько часов спустя (или может быть, это были уже минуты? времени не было) её отвлекли странные звуки. Вибрация в ледяной стене позади неё. Не голос. Пульс. Чей-то отдалённый, но ясный пульс, передаваемый через толщу льда.

— Данила? — прошептала она, приложив ладонь к стене.

Ответом была вибрация. Не слова. Но ощущение. Его боль. Его отчаяние. Его… что? Надежда? Нет. Нечто более примитивное. Просто знание того, что он не один. И она не одна.

Ночь, если можно было назвать глухое время полусветлости ночью, пришла в виде усиления холода. Не визуального изменения, а ощущения. Холод начал становиться более плотным, более насыщенным, более… живым, если это слово применимо к абсолютному нулю.

Елена встала — её ноги повиновались с трудом — и подошла к стене, что отделяла её от соседней камеры. Лёд был таким прозрачным, что при близком рассмотрении она могла увидеть контуры помещения, расположенного рядом с её собственным. И там, в полумраке, она разглядела фигуру.

Данила.

Он лежал на одной из нар, но в отличие от замёрзших статуй на её стене, он был живым. Его грудь поднималась и опускалась, пусть и медленно, пусть и с трудом, но она поднималась. Его глаза были закрыты, но когда Елена приложила к льду руку, они вдруг распахнулись, и два синих огня встретились с её через толщу прозрачного льда.

Елена, — его голос прошёл не через воздух, не через звуковые волны, а прямо в её мозг, минуя слух. Ты живая?

Она не могла ответить голосом. Окей, не могла просто так. Но она приложила обе ладони к ледяной стене и сконцентрировалась, вызывая в себе образ: "Да, я здесь. Я в сознании. Как ты?"

Боль. Вот что она получила в ответ. Не физическое ощущение, но эмоциональное — боль, исходящая от его раны, от того, что ледяной щит не полностью исцелил его, от того, что он знал: она тоже в опасности, и он не может сделать ничего.

Мне жаль, — пришла его мысль. Я не смог защитить тебя. Не смог остановить их.

Она ответила образом: её рука, сжимающая его руку, даже если это была только геометрия света в прозрачном льду. Ты мне жив. Это уже победа.

Молчание. Потом:

Слышал ли ты, что они говорили? Когда вели нас сюда?

Елена попыталась вспомнить. Голоса стражей, монотонные, лишённые эмоций, фразы о «сохранении порядка», о «разборе ситуации», о «необходимом времени на размышление». Ничего существенного. Только рутина власти, скучная, смертоносная рутина.

Они сказали, что Императрица хочет говорить с тобой, но не сейчас. Она разбирается с Ханом. Между Империей и миром огня происходит что-то. Большое. Земля трясётся даже здесь, под Кремлём, несмотря на весь защитный лёд.

Земля трясётся. Это означало, что война сдвинулась с мёртвой точки. Что-то менялось. Что-то большое.

Мне нужно выбраться, — передала Елена. — Нам нужно.

Нет возможности, — его ответ был как лёд. — Руны защиты закрывают всё. Я пробовал. Мою магию просто поглощает холод. Каждый раз, когда я пытаюсь ударить по льду, он становится толще. Они сделали хорошо. Мы в ловушке.

Но даже в его отчаянии она ощущала что-то новое: не просто выживание, но… подготовку. Его ум работал, считал варианты, искал щели.

Что ты делаешь? — спросила она.

Слушаю. Холод имеет голос, если ты знаешь, как слышать. Он рассказывает истории. Истории льда. И в этих историях иногда встречаются слова. Слова Анны. Или может быть, самого Скипетра.

Это было опасно. Она ощущала риск в его словах. Но также ощущала его определённость. Данила уже был здесь достаточно долго, чтобы понять что-то фундаментальное о природе их тюрьмы.

Мне нужна ночь, — мысль его пришла с тяжестью камня, упавшего в колодец. — Полная ночь без сопротивления. Если я не буду вызывать лёд, если буду просто слушать, может быть, я услышу путь.

А если не услышишь?

Тогда хотя бы я умру в попытке узнать правду.

Вспоминания о Марии.

Лежа на ледяной нарах, зная, что Данила делает то же самое в соседней камере, Елена позволила своему сознанию отплыть. Не в сон — сон здесь был невозможен, холод не давал организму расслабиться. Но в нечто другое. В воспоминания, которые были не совсем её собственными, но в которых она могла узнать себя, потому что это была кровь, память крови, опыт рода, передаваемый через поколения.

Видение: Вологда, 1943 год, осень, когда листья становились золотыми перед смертью. Мария стоит на краю города, в военной шинели, со всем необходимым на спине — недешёвым, но явно не новым рюкзаком, дорожными табаком и чёрным хлебом. Перед ней — дорога. Извилистая, уходящая в леса Сибири, к Байкалу, где, как говорили предания, находился Исток — место, где лёд родился, место, откуда можно было говорить с самой сутью магии.

Но прежде чем идти, она захотела проститься. Или может быть, понять. Она пришла в лес, где жил лесник. Старик, лицо которого было изъедено морщинами и временем, как древний дуб, потёртый бурями. Лесник, который помнил ещё Империю до Замерзания, помнил, как люди просто жили, не боясь, что их заморозят за неправильный взгляд.

Мария пришла, чтобы узнать, где начинается настоящая тайга, как добраться до озера, куда идти, если появятся духи. Но лесник дал ей больше, чем дорожные указания.

Лесник дал ей хлеб, соль и рябину. Велел ей молиться при восходе солнца. И сказал ей слова, которые выжгли память и на столетие вперёд:

"Ты ищешь исцеление, дочка, но исцеление приходит не через бегство, а через понимание. Лёд ты не сможешь разбить. Его нужно растопить. Но если растопишь его сама, то растаешь и ты с ним."

Мария ответила:

"Если я не уйду, Скипетр сожжёт меня изнутри, как он сожрал мою мать. Она родила меня, но её настоящим ребёнком был лёд. Я не хочу быть матерью льда."

Тогда лесник сказал третий, последний раз, и слова его были древнейшие, как саму земля:

"Помни: третий путь есть всегда. Путь, который видят только те, кто любит сильнее, чем боятся. Если когда-то твоя дочь или внучка поймёт это, они смогут сделать то, что не удалось тебе. Они смогут найти третий путь, между льдом и огнём. И это будет спасением не только нашего рода, но и всей земли, расколотой надвое."

Мария ушла, имея только эти слова и горсть соли в кармане. Лесник остался. Заледенел посреди своего леса в ту же ночь, когда она ушла, навеки уйдя в лёд с одного последнего вздоха.

Видение исчезло. Но в его отголоске Елена услышала голос домового:

"Твоя прабабка услышала эти слова. И они изменили её судьбу. Но и ты, дитя, ты их услышала в момент рождения, когда твоя бабушка шептала их мне, спрашивая, верю ли я, что они когда-нибудь осуществятся."