Ледяной Скипетр

Глава 21: Встреча с Императрицей

Коридоры Кремля были высечены из чистого льда, и каждый шаг резонировал в них, как удар колокола по кристаллу. Елена шла между двумя стражами в кованых доспехах, на которых лежал иней, густой и неровный, будто наморозь от тысячи промёрзлых ночей. Их шлемы закрывали лица полностью — вместо глаз сквозили два синих огонька, едва тлеющие в ледяной пустоте. Они не говорили. Не дышали. Только шли, и лёд под их ногами вздрагивал, будто опасаясь их веса.

Данила шёл позади, так близко, что она слышала биение его сердца — тук-тук, тук-тук — неумолимый, пробивающийся сквозь все её ледяные оболочки. На его лице была гримаса боли, но не от ран. От чего-то более глубокого — от понимания того, что они входят в самое сердце системы, в логово той, кто держит целую страну в ледяных цепях.

Стены коридоров были не просто гладким льдом. На них были вырезаны целые фрески — изображения времён, давно минувших. Елена видела, как замёрзла Россия, видела колонны людей, остановившихся в середине шага. Видела молодую Анну, чьё лицо было высечено в неправдоподобной красоте — боль, решимость, жертва, смешанные в одном выражении. Видела Марию в военной шинели, её глаза были полны гнева и тоски. Видела Евдокию, стоящую в хижине, прижимающей к груди маленькую девочку — саму Елену, не нарождённую, но уже призванную. На льду это всё выглядело как фотоснимки, пойманные в вечной мерзлоте, каждый штрих идеален и мертв.

Но больше всего её потрясли фрески, которые рассказывали о времени после Замерзания. Она видела на стенах сцены, которые не должна была видеть: Анну на смертном одре, с чёрными, обуглившимися руками; Марию, бегущую по снежным полям в сторону Байкала, с отчаянием в глазах; Евдокию, прячущую дочь, которая станет её матерью, в круговороте времени, создав парадокс памяти. И, наконец, Ксению, молодую, светлоглазую, когда её принесли на трон, и её глаза уже тогда не верили в спасение.

«Это не история победы, — промелькнула мысль Елены. — Это картина поражения, которое маскируется под величие».

Коридор опустошал. Ширился. Потолок поднимался всё выше, и стены отступали в сторону. И вот уже лёд закончился, а перед ними раскрылся тронный зал.

Он был огромен. Его высота теряла себя где-то в высоко поднятом своде, где ледяные сосульки свисали, как люстры в дворцах предков, и свет, преломляясь сквозь них, разбивался на тысячи радужных осколков. Пол был зеркально гладким, отражая мёртвый, голубоватый свет. Чёрный лёд, не как замёрзлая вода, а как кованое железо, неестественный и чуждый.

Но это была не просто пустота. По всему периметру, вдоль стен, стояли огромные, тонкие ледяные колонны — высотой в человека, может, в два. На каждой колонне, будто замороженные в лёд, застыли лица, руки, части телес. Бывшие консультанты? Советники? Враги Ксении? Нет. Это были люди, которые когда-то пытались сбежать из Империи и были остановлены магией Скипетра. Теперь они висели в холодной мерзлоте, ни живые, ни мертвые, вечно видящие и видящие, но не понимающие.

На стене позади трона — гигантское зеркало, покрытое инеем. Сквозь туман льда виднелись не отражения, а истории. Елена разглядела в нём весь путь Империи: как из хаоса революции Анна создала порядок, как Мария попыталась разрушить его, как Ксения наследовала это противоречие и превратила его в совершенный, но пустой закон.

И в центре этой ледяной пустоты — трон.

Он был вырезан из чёрного льда, того же неестественного, что пол. Спинка взлетала ввысь, заканчиваясь острым шпилем, похожим на копьё, нацеленное в сердце неба. По бокам трона въелись резные узоры — ледяные драконы, раскрывающие пасти, ледяные птицы с распростёртыми крыльями, ледяные люди, застывшие в немом крике. На подлокотниках трона лежали ледяные скипетры, маленькие копии того огромного, что теперь пульсировал в самой груди Елены, в её костях, в её крови.

На троне сидела Императрица Ксения.

Ей было около сорока лет. Лицо — бледное, почти белое, как фарфор, который слишком долго лежал на полке морозилки. Черты лица были правильными, даже красивыми, если бы не выражение абсолютной усталости, что исходило от них, как холодный ветер от ледника. На голове её сидела корона из ледяных шипов, каждый выточен с такой остротой, что даже издалека казалось, что корона щемит голову, кусает её, вгрызается в висок. И глаза — холодные, невероятно холодные, такие, что Елена невольно задрожала от одного только взгляда на них.

Но это была не холодность гнева. Это была холодность печали, настолько глубокая, что она охватила не просто сердце, но и волю, и дух. Это была холодность того, кто понял истину, но не может её принять.

Только что на мгновение, когда Ксения повела глазами в их сторону, Елена увидела что-то другое. Не ненависть. Не презрение. Мольбу. Отчаянную, утопающую в ледяной берег мольбу.

Охрана встала по краям зала, застыв в полной неподвижности, превратившись в ледяные статуи, чьи только глаза ещё сохраняли едва заметный синий огонёк жизни.

— Подойди ближе, Елена Ветрова, — произнесла Ксения, и её голос был таким же холодным и гладким, как пол зала. Но под ледяной гладкостью скрывалось что-то ещё — боль, которая годами накапливалась в груди, и теперь вот-вот вырвется наружу. — Не бойся. Если бы я хотела твоей смерти, ты бы здесь уже не стояла.

Елена сделала шаг. Её подошва скользнула по чёрному льду, и она едва не упала, но Данила тут же поддержал её, его силуэт позади остался твёрдым якорем. Она шла медленнее, шаг за шагом приближаясь к трону. С каждым шагом она ощущала, как давление магии усиливается, как Скипетр, живущий в её груди, реагирует на присутствие себе подобного артефакта.

— Видишь, как я трепещу перед тобой? — сказала Ксения с улыбкой, которая была больше гримасой. Она наклонилась вперёд, и в её голосе появилась горькая ирония. — Как я боюсь? Нет? Потому что я ничего не боюсь больше. Я уже погибла. Просто моё тело этого ещё не знает. Погибла в тот день, когда они возложили мне эту корону.

Ксения медленно поднялась со своего трона. Движения её были уставшими, тяжелыми, словно каждый сустав протестовал против движения, словно вес коронации давил на её плечи физически. Она спустилась ступень за ступенью с трона, и каждый шаг отдавался по залу гулким эхом, как шаги человека, идущего на казнь.

Когда она встала передо мной, Елена увидела, что Ксения выше её ростом, но это была иллюзия. Императрица была согнута под невидимым бременем, и каждый сантиметр её тела излучал боль так явственно, что казалось, её можно было потрогать рукой.

Ксения взяла корону со своей головы.

Её руки дрожали.

Когда корона упала на пол, ледяной звон разнесся по залу, отражаясь от стен, многократно повторяясь, будто крик о помощи, который никто не услышит. Звон был долгим, болезненным, почти музыкальным в своей трагедии.

Елена увидела ладони Ксении.

Они были покрыты обморожениями, но не такими, как у Анны. Это была не красота жертвы, а мука безысходного рабства. Пальцы были почти чёрные, как древний пергамент, потрескавшиеся до кровей, с кровавой слизью, которая не текла, а заледеневала тут же, превращаясь в ледяные капельки. На коже виднелись узоры — руны власти, которые буквально прожигали кожу, как железные клейма. Это было не просто обморожение. Это было свидетельство каждодневной, часовой муки.

— Ты видишь? — спросила Ксения, поднося изуродованные руки к лицу Елены. — Это цена коронации. Скипетр держит меня так же, как я держу его. Мы — сиамские близнецы, сросшиеся не плотью, а льдом и кровью. Когда я управляю стихией, она пожирает мою плоть. Когда я отпускаю управление, стихия пожирает мою волю. Я выбрала первое. По крайней мере, эта боль — моя. Боль, которую я контролирую.

Она прошла мимо Елены, словно забыв о ней. Подошла к большому окну ледяного замка, откуда была видна вся Москва, скованная морозом, превращённая в город-кристалл. Внизу текла рука Москвы — замёрзшая, неживая, но ещё помнящая, как когда-то течь живой водой. На её льду стояли люди-статуи, закованные в морозный лёд так же, как кровь в венах.

— Ты принесла таяние, — сказала Ксения, не оборачиваясь. — Я чувствовала это, когда ты пересекала границу Империи. Скипетр начал трескаться. Впервые за сто семь лет он начал трескаться. Слышала ли ты когда-нибудь, как плачет лёд? Нет? Это звучит как ломание костей. Как крик боли, который не может звучать в голосе. Это — угроза.

Ксения обернулась и посмотрела на Елену долгим, пронизывающим взглядом.

— Я пришла помочь, — произнесла Елена, и в её голосе была такая же холодная уверенность, что и в голосе императрицы. Но подтекст был иным — не уверенность власти, а уверенность тех, кто знает, что идёт по правильному пути.

Ксения смеялась. Смеялась долго, и это был не смех радости. Это было ломание, разрушение, падение льда с крыши при весеннем оттепели. Горькое, безысходное и отчаянное. Смех был похож на потрескивание льда под ногами того, кто ходит по тонкому, чужому ему льду озера.

— Помочь? — выдохнула она, вытираясь изуродованной рукой. — Ты думаешь, я хочу этого трона? Ты веришь, что я добровольно сидела здесь, позволяя льду высасывать мою жизнь, день за днём, год за годом? Что я наслаждалась властью, которая казалась неограниченной?

Она обернулась, и в её глазах была не ледяная гордыня, а отчаянное, почти животное страдание.

— Я — узница, Елена. Узница в ледяной башне. Скипетр держит меня, а не я его. Я — не королева. Я — его пленница. И эта корона — не украшение. Это цепь. Цепь, которую я выковала сама, когда впервые надела её и поняла, что это не её рука управляет льдом. Это лёд управляет ею.

Ксения опустилась в кресло у окна, и её фигура вдруг показалась такой хрупкой, что Елена с трудом верила, что это была та же женщина, что правила из этого трона более двадцати лет.

— Знаешь ли ты, что самое ужасное в том, чтобы быть Хранительницей Скипетра? — спросила Ксения, не ожидая ответа. — Это не боль. Боль можно перенести. Человек может адаптироваться к боли. Это не власть — власть приносит иллюзию контроля. Самое ужасное — это знание. Знание того, что я правлю миром, который медленно замерзает. Не из-за моих ошибок, а из-за ошибок, совершённых сто семь лет назад. Я — не создатель этой системы. Я — её наследница. Моё проклятие — понимать это, но не иметь возможности изменить.

Она подошла к столу, на котором лежали свитки, ледяные таблички, артефакты древней власти. Ксения взяла один из свитков, развернула его с дрожащими руками.

— Слушай, что здесь написано. Это чтение, что Анна произнесла в ту ночь, когда приняла Скипетр. Это не закон. Это обещание, которое потом превратили в закон и забыли про его суть: «Я буду держать холод, пока холод держит меня. Я буду стражем льда, пока лёд стережёт мою кровь. Но не навсегда. Когда придёт время — кто-то выведет мой народ на солнце». Видишь последние слова? Их вычеркнули из всех копий. Их забыли. Потому что следующие Хранительницы поняли: если люди узнают, что это временное решение, что морозные стены когда-нибудь должны рухнуть, они начнут восставать. А восстания — это кровь. Кровь, которую нужно покрывать льдом, чтобы сохранить порядок.

Ксения кинула свиток на пол с такой силой, что тот раскололся, как стекло.

— Когда ты становишься Хранительницей, ты узнаёшь истину, которая не записана ни в одной книге. Ты узнаёшь, что Скипетр — живой. Живой и голодный. Он питается страхом, болью, жертвой. И чем больше ты для него делаешь, чем больше вкладываешь, тем сильнее его голод. Мы со Скипетром — мать и дитя, любовники и враги, созидатели и разрушители. И я не знаю, где он кончается, а я начинаюсь.

Елена услышала, как позади неё Данила сделал шаг вперёд. Его немое беспокойство было осязаемым, как физическая боль, как невозможность помочь тому, кого любишь.

Ксения заметила движение и улыбнулась — улыбкой того, кто узнает боль в другом.

— Тот, кто с тобой. Боец? Преданный? Или просто обречённый? — она задала вопрос, не ожидая ответа. — У каждой Хранительницы есть тот, кто служит ей. Не из покорности, не из контракта. Из любви. Это самое опасное. Потому что они умирают первыми. Когда Скипетр требует жертв — и он требует их постоянно — он берёт близких. Я смотрела, как Анна теряла способность любить. Как Мария пыталась бежать. Как Евдокия спрятала всё, что у неё было, в её дочь. Каждая из нас оставляла след боли.

Ксения вернулась к трону и встала рядом, не садясь на него. Корона осталась лежать на ледяном полу, неоправданная и отверженная.

— Ты спросишь меня: «Почему я не отпущу трон? Почему я не найду новую Хранительницу? Почему я не передам это проклятие другой?» Потому что я не могу. Никто не может добровольно отпустить Скипетр, если он уже вплелся в твою плоть. Это как просить рассеяние — расстаться со своими мыслями. Это как просить смерти, которая не придёт, потому что лёд не позволит.

Ксения посмотрела на Елену прямо в глаза. И в её взгляде не было злобы. Было что-то другое — признание, которое стоило ей очень больших сил.

— Ты веришь, что можно освободить Россию без крови? — спросила она. Вопрос был задан не как риторический, а как подлинное, мучившее её многие годы сомнение.

Елена молчала. Потому что ответа не было. Она знала, что любое освобождение стоит крови. Но не знала, чья кровь будет благодарна небес. Чья жертва окупит цену.

Ксения медленно кивнула.

— Я тоже не верю, — сказала она, и в этих словах прозвучала такая горечь, такое разочарование жизнью, что казалось, весь лёд вокруг них задрожал в сочувствии. — Но пытаюсь. Каждый день, когда я просыпаюсь и чувствую, как лёд разъедает моё сердце, я пытаюсь. Потому что есть разница между свободой, купленной кровью, и рабством, окрашенным кровью. Первое — имеет смысл. Второе — просто смерть, растянутая на вечность. И я не хочу, чтобы Россия стала второй версией.

Ксения указала на две охранницы у дверей — они стояли, будто замороженные, но в их глазах всё ещё горели огоньки жизни.

— Заточите её, — приказала она. — Пока не пойму, что с ней делать. Может, она — спасение. Может, она — конец. Может, она — просто ошибка истории, которую я должна исправить. Но решу я.

Данила рванулся вперёд, попытался перехватить Ксению. Охранницы среагировали мгновенно. Его бросили на лёд, руки скрутили позади спины. Его молчание было страшнее любого крика. Это был крик немого человека, который кричит душой, всем телом, отчаянием, которое не находит выхода в звуке.

— Не трогайте его! — воскликнула Елена, и её голос был таким громким, что по залу пробежала волна холода.

Ксения на секунду остановилась. Посмотрела на Елену, потом на Данилу. Что-то прошло по её лицу — узнавание, жалость, или, может быть, просто воспоминание о собственной боли. О тех, кого она любила и потеряла во имя трона.

— Его не тронут, — сказала она тихо, и в её голосе было что-то, похожее на жалость. — Это мой закон. Заложник жив, пока заложница жива. Но если ты попытаешься бежать, если ты предашь нас, если ты попытаешься вернуть огню его права — тогда он будет первым, кого я возьму в заложники. Это честно? Это справедливо? Нет. Но это закон Скипетра. И я не вправе его менять.

Охранницы подняли Елену. Её вели по коридору, мимо фресок предков, мимо ледяных статуй неудачников и предателей, мимо исторического ужаса, выстроенного в стену времени.

И вдруг, когда они прошли мимо одной из фресок, Елена увидела своё имя, выбитое льдом:

«Елена Ветрова. Портал. Конец или начало?»

За ней, в тронном зале, образ Императрицы слабел. Ксения встала у окна, смотря вниз на свой мёртвый город, и прошептала что-то, что никто, кроме стен, не услышал:

— Пожалуйста, будь тем, кем я не смогла быть. Будь вольной. Будь тем, кто прерывает цепь.

Корона осталась лежать на ледяном полу, неоправданная и отверженная, ждя нового владельца, который никогда не придёт.