Ледяной Скипетр

Глава 10. Молчаливая Елена

Первые шаги по южному берегу Волги были шагами глухонемой в чужом, оглушительно громком мире. Казалось, сама река, только что отпустившая их, теперь насмехалась над ее немотой — каждый шорох волн, каждый треск льда звучал особенно ярко и ядовито. Елена шла, невидящим взглядом уставившись в спину Данилы, все еще чувствуя на шее ледяной, липкий отпечаток пальцев Водяного. Ужас немоты был физическим — комом в горле, сжимавшим грудь, не дававшим дышать. Она пыталась сглотнуть, прочистить горло, издать хоть какой-то звук — и терпела поражение. Тишина внутри черепа была абсолютной, звенящей, давящей. Она подняла руку, дотронулась до своих губ — они шевелились, но не рождали ни шепота, ни стона. Это было похоже на самую страшную клаустрофобию — заточение в собственном теле.

Данила, не отпуская ее руку, вел ее вверх по склону, к спасительной темноте леса. Он не говорил ни слова, но его хватка была красноречивее любых речей — твердая, уверенная, не позволяющая упасть или остаться позади. Он понимал. Он видел панику в ее глазах и отвечал на нее не словами, которых она все равно не слышала, а молчаливой силой. Его пальцы сжимали ее запястье чуть сильнее, когда она спотыкалась, и это простое касание говорило больше любых утешений.

Они вошли под сень сосен. Здесь было тише. Ветер, гулявший над Волгой, сюда почти не доносился. И вот тогда, когда внешний шум отступил, Елена начала слышать.

Сначала это были просто ощущения. Вибрации. Она чувствовала под ногами не просто мерзлую землю, а ее глубокий, неторопливый пульс. Древний и медленный, как биение сердца спящего великана. Воздух вокруг наполнился новыми измерениями — теперь он был не просто холодным, а имел вкус, плотность, историю. Она ощущала в нем отголоски вчерашней метели, дыхание зверей из дальних чащоб, даже слабый привкус дыма из далеких деревень.

Затем ее внимание привлекло дерево, старая, покосившаяся сосна с обломанной вершиной. Она прошла бы мимо, но что-то заставило ее остановиться и прикоснуться к шершавой коре.

И в ладонь хлынуло не звучание, а знание. Четкое, ясное, как внезапно вспыхнувшая в голове мысль.

«Зимний ветер… холодный… но ты своя… ты несешь холод в себе… но он… иной…»

Елена отшатнулась, испуганно отдернув руку. Мысль исчезла. Она посмотрела на Данилу. Он стоял рядом, наблюдая за ней, его лицо было напряжено. Он ничего не слышал. Это было только для нее.

Сердце ее забилось чаще. Она осторожно, как к раскаленному железу, снова прикоснулась к дереву.

«…помнишь… как пахнет смола на солнце?… а в тени у моих корней… спит барсук… старый… упрямый… как и я…»

Это не были слова. Это были образы, запахи, чувства, переданные с такой непосредственностью, что у нее перехватило дыхание. Она «видела» жаркое летнее солнце, нагревающее смолистую кору, «чувствовала» сонное, мирное дыхание зверя в норе под корнями. И сквозь это — смутное, почти безразличное узнавание. Дерево не видело в ней угрозы. Оно признало в ней свою. Ту, что помнит.

Следующие несколько минут она провела, переходя от дерева к дереву, как зачарованная. Каждое было уникальным, со своим характером. Молодая, стройная береза делилась легкомысленной, почти девичьей радостью от шелеста своих листьев. Мощный, исполинский дуб излучал спокойную, суровую мудрость, его «голос» был тяжелым и неторопливым, полным памяти о веках. Даже сухой, мертвый пень испускал тихий, печальный шепот — не о своей смерти, а о той жизни, что когда-то бушевала в нем.

Она отпустила руку Данилы и сделала несколько шагов вглубь леса, полностью отдавшись этому новому, оглушительному миру безмолвных голосов. Она не просто шла по лесу. Она шла сквозь гигантский, живой, мыслящий собор. И этот собор признал ее своей прихожанкой.

И тогда она услышала другое. Не мысли растений, а нечто более эфемерное. Легкие, воздушные шаги, не оставляющие следов на снегу. Шорох, который был не ветром, а смехом. Мерцание в воздухе, которое было не светлячком, а чьим-то взглядом. Духи леса. Те самые, что всегда прятались от нее, теперь выходили из тени. Они не говорили с ней, как деревья. Они просто… были. И их присутствие было дружелюбным, любопытным. Они вились вокруг нее, как рой невидимых пчел, и она чувствовала их беззвучное одобрение. «Идет, — словно говорили они. — Слышит. Не боится».

И сквозь всю эту симфонию тихой лесной жизни она вдруг ясно, как удар колокола, услышала еще один звук. Ровный, спокойный, надежный ритм. Тук-тук. Тук-тук.

Она обернулась.

Данила стоял в нескольких шагах, прислонившись к стволу сосны. Он не смотрел на духов, не прикасался к деревьям. Он смотрел на нее. Его руки были скрещены на груди, поза выражала готовность и бдительность. И этот ритм — тук-тук, тук-тук — исходил от него. От его сердца.

Она слышала его сердцебиение.

Оно не было громким. Оно было тихим, глубоким фоном, основой, на которую ложились все остальные «голоса». Оно было ритмом защиты. Ритмом верности. Когда голоса леса начинали сливаться в оглушительный хор, она сосредотачивалась на этом ритме — и он возвращал ей равновесие, напоминая, что она не одна, что есть кто-то, чья жизнь бьется в унисон с ее собственной, пусть и в ином, человеческом, измерении.

Она посмотрела на его руки, лежащие на перевязи ножа. И сквозь немоту до нее донеслась не боль, не агрессия, а усталая, выстраданная решимость. Эти руки помнили вес оружия, но помнили и тепло домашнего очага, которого лишились. Она чувствовала это, как чувствовала память камня. И в этот миг Данила перестал быть просто спутником или защитником. Он стал сложной, многослойной частью этого мира, чью музыку она теперь слышала.

Вдруг ее внимание привлекло движение у корней старой ели. Не физическое, а словно легкое колыхание воздуха, похожее на дрожь пространства. Она остановилась, и Данила мгновенно замер рядом, его рука уже лежала на рукояти. Но Елена качнула головой: нет, не опасность.

Она прищурилась, всматриваясь. И увидела. Вернее, ощутила. Маленькую, полупрозрачную сущность, похожую на девочку с крылышками стрекозы. Лесная девчонка, дух одиночных цветов и заброшенных полян. Она смотрела на Елену широкими, бездонными глазами, полными любопытства и какой-то детской печали. И мысль, долетевшая до Елены, была тонкой, как паутинка: «Ты большая. А я маленькая. Но ты слышишь. Почему ты раньше не слышала?»

Елена мысленно, не зная, сработает ли это, попыталась ответить: «Я была глухой. Я не знала, как слушать».

Сущность удивилась, ее крылышки затрепетали. «Все знают, как слушать. Нужно просто… перестать говорить. Внутри.» И она растаяла, словно ее и не было, оставив после себя лишь ощущение легкой грусти и запах увядшего иван-чая.

Этот миг подтвердил для Елены все. Она не просто слышала мысли деревьев-великанов. Она могла общаться с самыми малыми, самыми тихими обитателями мира. Ее немота стала мостом.

Вскоре они вышли на старую, забытую дорогу. Здесь голоса природы стали тише, приглушенные слоем пыли времен и редкими следами человеческого присутствия.

Именно на этой дороге их остановил Лесник.

Он вышел из чащи внезапно, без единого звука. Высокий, сухопарый, в сером, потрепанном кафтане, с лицом, напоминающим высохшую грушу. В руках он держал длинный посох из темного дерева. Его глаза, маленькие и пронзительные, как буравчики, уставились на них.

— Стой! — произнес он, и голос его был скрипучим, как несмазанная дверь. — Проход по моей дороге — платный.

Данила мгновенно шагнул вперед, снова заслонив собой Елену. Его поза стала официальной, позаимствованной, видимо, из армейского устава общения с местным населением.

— Мы просто идем по дороге, дедушка, — сказал он, голосом ровным, но не допускающим возражений. — Никому не мешаем.

— Мало ли кто куда идет! — отрезал Лесник, стуча посохом о мерзлую землю. — А дорога — моя. Я за ней смотрю. От пьяных да от лихих людей оберегаю. А вы кто такие? Откуда? Документы предъявите!

Елена смотрела на Лесника и… слышала его. Не скрипучие слова, а то, что пряталось за ними. Она слышала его скуку, его жажду хоть какого-то разнообразия в долгом зимнем дне. Слышала его страх — не перед ними, а перед тем, что его маленькая власть над этим клочком леса может быть оспорена. И сквозь это — тусклую, но живую искру доброты, задавленную годами одиночества.

— Документов у нас нет, — честно сказал Данила. — Мы — странники.

— Странники! — фыркнул Лесник. — Это каждый второй говорит. А на поверку — беглые каторжники да шпионы! Может, вы от Огненного Хана? А?

Он уставился на Елену, пытаясь поймать ее взгляд. Она не отводила глаз, и, кажется, что-то в ее спокойном, глубоком взгляде смутило его.

В этот момент из-за спины Елены, из приоткрытого рюкзака, высунулась теневая голова домового.

— А ты, старый хрыч, Пашка, не узнал? — прошипел он своим многослойным шепотом. — Или глаза совсем заволокло от старости да от самогона?

Лесник аж подпрыгнул, его глаза вылезли из орбит. Он тыкал посохом в сторону домового, будто отгоняя нечистую силу.

— Это… это кто?! Ты кто такой?!

— Я-то кто — знаю, — фыркнул домовой. — А ты вот, я смотрю, забыл, как двадцать лет назад у тебя в сторожке печка развалилась, и кто тебе помог новую сложить? Кто мышей от твоих сухарей отвадил? А?

Лицо Лесника Пашки изменилось. Злость и подозрительность сменились растерянностью, а затем и робким узнаванием.

— Неужели… Хозяин?.. Из избушки у Свиного брода?

— Он самый, — с достоинством сказал домовой. — А это — моя Ветрова. Последняя. Идет по своему делу. Так ты у нас дорогу теперь будешь мерить? Дань требовать?

Пашка смущенно заерзал, переминаясь с ноги на ногу.

— Да я… да я и не знал… Ветровы… это дело другое. Извините, Хозяин, не признал. Проходите, конечно. Только… — он снова посмотрел на Елену, — а она чего молчит? Знахарка, а сама — ни слова.

Данила снова открыл рот, чтобы что-то сказать, объяснить, но Елена мягко коснулась его руки, останавливая. Она посмотрела на Лесника, и в ее взгляде не было ни страха, ни упрека. Был лишь вопрос и понимание. Она медленно подняла руку и приложила палец к своим губам, а потом указала на свое ухо и на лес вокруг.

Она не могла сказать: «Я слышу вас всех». Но она могла это показать.

И старый Лесник, видимо, кое-что понимавший в лесных делах, вдруг все понял. Его глаза округлились уже не от страха, а от изумления и суеверного уважения.

— А-а… — протянул он многозначительно. — Немые речи… Понимаю. Дело ясное. Проходите, проходите, госпожа странница. Не задерживаю.

Он почтительно посторонился, пропуская их. Данила, немного ошарашенный такой быстрой переменой, кивнул ему и повел Елену дальше. Домовой, довольно урча, скрылся в рюкзаке.

Они прошли с полверсты, прежде чем Данила нарушил молчание, обращаясь больше к самому себе, чем к ней:

— Никогда не видел, чтобы Пашка так быстро сдавался. Обычно он часами может бухтеть, требуя хоть крупинку табаку за проход. А тут… будто испугался.

Из рюкзака донесся язвительный шепоток:

— Не испугался, а устыдился. Увидел, что перед ним не просто девка с парнем, а Ветрова, которая сквозь него насквозь смотрит. В его годы уже понимаешь, что есть вещи поважнее выпивки и власти над придорожной канавой. Она ему без единого слова все его одиночество, всю его тоску показала. Молча. Вот он и сник.

Данила кивнул, впервые за этот долгий день в его глазах мелькнуло нечто похожее на уважение не к стойкости, а к самой сути ее новой силы. Он больше не пытался говорить за нее или ограждать от мира. Он стал ее тенью, ее молчаливым союзником, понимающим, что ее безмолвие — это не слабость, а иная форма диалога со стихией, куда более действенная, чем любая его броня или клинок.

Шли они так еще около часа. Елена уже начала привыкать к этому новому состоянию, научилась немного «приглушать» одни голоса и «прислушиваться» к другим. Она узнала, что у страха есть горький, металлический привкус, а у радости — запах спелой земляники. Что у каждого живого существа есть своя, уникальная мелодия, складывающаяся в великую симфонию бытия.

И вот, когда солнце уже почти коснулось вершин дальних деревень, окрашивая снег в багряные тона, она почувствовала странное облегчение в горле. Словно тугая струна, натянутая внутри, вдруг ослабла. Она остановилась, приложила руку к шее.

И поняла, что час истек.

Она сделала глубокий вдох, готовясь к тому, что звук так и не вернется. И тихо, почти неслышно, прошептала первое, что пришло в голову. Слово, которое было не мыслью, не просьбой, а чувством, переполнявшим ее в тот миг.

— Спасибо…

Это был всего лишь шепот, хриплый и тихий, как шорох сухого листа. Но для ее собственных ушей, привыкших к абсолютной тишине, он прозвучал как удар грома.

Она замерла, боясь пошевелиться, боясь спугнуть этот хрупкий, вернувшийся дар. Потом снова, уже громче, повторила:

— Спасибо…

Голос был чужим, непривычным, но это был ЕЕ голос. И с каждым новым словом он становился увереннее, роднее.

Данила услышал. Он резко обернулся. Его глаза встретились с ее глазами, широко раскрытыми от изумления и робкой радости. Он не улыбнулся. Не рассмеялся. Он просто смотрел на нее, и в его суровом, усталом лице было столько тепла и понимания, что у нее снова подступили слезы к глазам. Он кивнул. Всего один раз. Коротко и ясно. Как бы говоря: «Я знал. Я ждал».

Из рюкзака донесся довольный, похожий на потрескивание углей, голос домового:

— Ну вот. Вернулся. Только ты его уже не потеряешь. Потому что ты теперь по-настоящему слышишь. Ты не ушами слушала, дитятко. Ты душой. Настоящая Ветрова. Теперь магия — она не где-то там, снаружи. Она в тебе. Как кровь. Как дыхание. И бояться ее — все равно что бояться собственного сердца.

Елена снова сделала глубокий вдох, уже наслаждаясь вибрацией в своих связках. Ее голос вернулся. Но она была уже другой. Той, что прошла через немоту и обрела в ней новый, неслыханный слух. Она могла бы рассказать Даниле о том, что слышала его сердце, о лесной девчонке-стрекозе, о памяти столетних дубов. Но слова были слишком грубым инструментом для такой тонкой работы. Это знание осталось ее сокровенной тайной — драгоценным грузом, который она будет нести в себе.

Она посмотрела вперед, туда, куда вела их дорога. Сквозь стволы деревьев, в лощине вдали, замерцали огоньки. Не один-два, а целая россыпь. Деревня.

А за деревней, на самом горизонте, уже сгущались сумерки, и в их багровой дымке угадывалось не просто силуэт. Угадывалось нечто громадное, исполинское, сложенное из теней и отблесков далекого, невидимого города. Башни, стены, купола. Он был еще далеко, за многими верстами, но его присутствие уже висело в воздухе тяжелым, неотвратимым предчувствием.

Москва.

Елена не почувствовала страха. Лишь холодную, сосредоточенную решимость. Она изменилась. Путь изменил ее. И теперь, с новым слухом и вернувшимся голосом, она была готова встретить то, что ждало ее в конце дороги.

Она бросила последний взгляд на темнеющую гладь Волги позади. Теперь она знала, что Водяной, хоть и был жесток, оказался ее величайшим учителем. Он не забрал ее голос. Он подарил ей безмолвие, из которого родилось истинное умение слышать. И этот дар был страшнее и ценнее любой магии, которую она могла бы представить.

Она посмотрела на Данилу, на его надежное, молчаливое плечо. Потом на огни деревни. И на темнеющий силуэт вдали.

— Пойдем, — сказала она своим, вернувшимся голосом. И это было не предложение. Это было утверждение.

И они пошли. Навстречу огням, ночи и судьбе.