Ледяной Скипетр

Глава 9. Встреча с Водяным

Последние версты до Волги тайга отступала, будто не решаясь спорить с великой рекой. Деревья редели, чаща расступалась, уступая место заснеженным, поросшим бурьяном пустошам. Воздух, до этого плотный, напоенный смолистым дыханием хвойных лесов, становился иным — влажным, тяжелым, пахнущим студеной водой и дальними морями. Он гудел в ушах нарастающим, низким гудением, словно где-то впереди работал гигантский, невидимый мотор земли.

И вот они вышли.

Волга лежала перед ними, как исполинский, уснувший зверь. Не просто река — стихия, ширь которой терялась в белесой дымке на противоположном берегу. Лед, сковавший ее, был не белым, а серо-стальным, испещренным торосами и припорошенным снегом. Он не сверкал, а тускло отсвечивал свинцовым блеском под низким, нависшим небом. От этой громады, от этого безмолвного, застывшего могущества веяло такой древней, безразличной силой, что дыхание перехватывало. Здесь чувствовалась не просто вода, замерзшая на зиму. Здесь чувствовалась История. Память тысячелетий, затопленных городов, проплывших ладей, слез и песен миллионов людей.

— Вот она… — тихо выдохнула Елена, останавливаясь на самом краю высокого, обрывистого берега.

Ее голос, обычно такой ясный, казался крошечным, потерянным в этом пространстве. Данила стоял рядом, его лицо было напряженным и сосредоточенным. Он смотрел на реку не как на природное явление, а как на стратегический объект, полный скрытых угроз.

— Лед ненадежен, — сказал он, всматриваясь в торосистую поверхность. — Видишь эти темные полосы? Это наносы. Под ними — сильное течение. Лед там тоньше.

— Нам нужно на тот берег, — констатировала Елена. Обойти Волгу означало потерять дни, а может, и недели. У них не было такого времени.

Домовой, сидевший в рюкзаке, зашевелился, и его шепоток прозвучал тревожно:

— Река спит, но не мертва. И у нее есть хозяин. Он не любит, когда по его спине ходят без спроса.

Елена кивнула. Она и сама чувствовала это — чей-то древний, тяжелый взгляд, устремленный на них с середины реки. Она сжала в руке ветку ольхи, но та молчала, будто и сама была подавлена масштабом реки.

Спуск к воде был крутым и опасным. Они медленно карабкались вниз по обледеневшему склону, цепляясь за обнаженные корни старых берез. У самого уреза воды лед был гладким, как полированное стекло, и прозрачным настолько, что в его темной, почти черной глубине угадывалось медленное, сонное движение глубинных течений.

Елена ступила первой. Лед под ее ногой издал короткий, предупреждающий скрип, но выдержал. Она сделала несколько осторожных шагов. Данила следовал за ней, его опытный взгляд выискивал малейшие признаки опасности.

Они прошли около сотни саженей от берега. Все вокруг было застывшим и безмолвным. Только ветер гудел в ушах, да где-то вдали слышался треск ломающегося льда.

И вдруг тишину разорвал оглушительный, сухой хлопок — словно выстрел из огромного ружья. Прямо перед Еленой лед треснул. Не просто треснул — рассекся длинной, извилистой молнией, и из темной, зияющей щели, с леденящим душу чавкающим звуком, взметнулась рука.

Она была огромной, по локоть, и состояла не из плоти, а из сплетения черных, скользких водорослей, серой тины и старого, обглоданного временем дерева. Пальцы, длинные и цепкие, были лишены ногтей, вместо них болтались какие-то ракушки и речные жемчужины. Рука схватилась за край льдины, впилась в него, и следом, медленно, тяжело, из черной полыньи стало подниматься нечто.

Сначала показалась голова — лысая, бугристая, цвета мокрого речного песка. Потом плечи, покрытые чешуей, похожей на потрескавшуюся от солнца глину. И, наконец, вся фигура. Он был огромен, ростом с хорошую лодку, и пахло от ним стоячей водой, илом и чем-то невыразимо древним, допотопным. Его борода, длинная и косматая, сплеталась из тины, корней и пузырящихся струйках мутной воды. А глаза… это были не глаза. Два глубоких, черных омута, в которых тонул свет и надежда. В них отражалось небо, лед и два маленьких, испуганных человеческих силуэта.

Это был Водяной.

Он уставился на них своим бездонным взглядом, и губы, похожие на две скользкие пиявки, медленно разомкнулись. Голос, который из них послышался, был похож на грохот подводного камнепада, на бульканье воды, затягивающей в воронку, на скрип тонущего корабля.

— Кто смеет будить Дедушку? — проревел он. Звук прошелся по льду, заставив его снова зловеще затрещать. — Кто топчется по моей спине, не спросившись?

Елена стояла, парализованная древним, животным страхом, который шел не из разума, а из самой крови, из памяти предков, веками боявшихся этого духа. Но внутри, поверх этого страха, холодной сталью входила та самая новая твердость, что родилась в ней после лешего. Она сделала шаг вперед, опережая Данилу, который уже инстинктивно встал в боевую стойку, его рука сжала рукоять ножа.

— Мы просим прохода, Дедушка, — сказала Елена, и голос ее, к ее собственному удивлению, не дрогнул. — Мы идем по срочному делу. Не со зла.

Водяной склонил свою массивную голову, изучая ее. Его омуты-глаза сузились.

— Ветрова… — прошипел он, и из его бороды выплеснулась струя мутной воды. — Пахнешь льдом. Старым льдом. И болью. Твой род всегда приносил мне боль. Твоя пра… как ее… Анна… остановила реки. Заставила их замереть. А река, что не течет, — это мертвая река. Ты думаешь, я забыл?

— Я не она, — ответила Елена. — И я несу не только лед.

— А что еще? — Водяной фыркнул, и в воздухе запахло тухлой рыбой. — Слезы? Молитвы? Их у меня и своих полно. На дне. Целые сокровищницы.

— Мы просим лишь перейти на ту сторону, — сказала Елена. — Мы не тронем твоих владений.

— ВСЕ, что на реке и подо льдом — мои владения! — грохнул Водяной, и от его кригалец под ногами Елены качнулся. — За все надо платить. Таков закон. Испокон веков. Жизнь… — он протянул свою водорослевую руку, указывая на Данилу, — в обмен на путь. Его жизнь. Он сильный. Дух упрямый. Из него выйдет хороший утопленник. Будет служить мне верой и правдой.

— Нет! — крикнула Елена, резко вскинув голову.

В тот же миг Данила шагнул вперед, окончательно закрыв ее собой. Его лицо было бледным, но решительным. Он смотрел в бездну глаз Водяного без страха, с холодной готовностью воина, видящего единственный выход.

— Бери меня, — коротко бросил он. — Отпусти ее.

Сердце Елены сжалось от чего-то острого и горячего. Нет. Только не это. Не он. Не после той ночи, не после той исповеди. Она не могла принять такую цену. Не его жизнью. Мысли метались, как пойманные мухи. Что она могла предложить? У нее не было золота. Не было власти. Ее воспоминания уже были частично раздарены. Что оставалось?

И тут ее осенило. То, что было ее оружием, ее инструментом, ее связью с миром. То, без чего она не могла бы ни уговаривать, ни убеждать, ни петь колыбельные, если… когда-нибудь…

Она резко оттолкнула Данилу в сторону, снова выйдя на первый план. Ее серые глаза встретились с омутами Водяного.

— Нет, — повторила она, и в ее голосе зазвучала сталь. — Его — не возьмешь. Возьми мой голос.

Тишина, воцарившаяся после этих слов, была оглушительной. Даже ветер стих, будто прислушиваясь. Данила застыл, глядя на нее с немым вопросом и ужасом. Домовой в рюкзаке прошипел что-то несвязное, полное отчаяния.

Водяной медленно, с скрипом, повертел головой.

— Голос? — переспросил он, и в его булькающем тембре послышалось нечто, похожее на интерес. — Голос Ветровой? Твой голос?.. — Он причмокнул своими пиявкообразными губами. — Интересно… Твой род всегда умел говорить с водой. Твои слова могли успокоить шторм или наслать его. Твой смех заставлял родники бить ключом. А песня… твоя песня могла растопить лед… или вогнать его в самое сердце реки. Ты предлагаешь мне это?

— Я предлагаю тебе мой голос, — четко повторила Елена, чувствуя, как внутри все сжимается в ледяной ком. — На час. Полное молчание. Ты получишь его, и мы беспрепятственно перейдем на той стороне.

Водяной задумался. Вода в его бороде переливалась и булькала.

— Час… — протянул он наконец. — Час — это много для Ветровой. За час можно многое успеть. Или не успеть… Договорились, девочка.

Он внезапно двинулся к ней. Он не шел по льду — он скользил, его нижняя часть тела оставалась под водой, в полынье, а верхняя неслась вперед с пугающей скоростью. Данила снова рванулся было вперед, но Елена остановила его жестом. Она стояла неподвижно, сжав кулаки, глядя на приближающееся чудовище.

Водяной протянул свою холодную, скользкую, покрытую водорослями руку и коснулся ее горла.

Прикосновение было леденящим, липким, отталкивающим. Оно не было болезненным, но Елена почувствовала, как что-то живое и важное вырывают из нее, словно длинную, сверкающую нить. Она попыталась вскрикнуть, протестуя против этого насилия, но…

Ничего.

Ни звука. Только безмолвный, пустой выдох.

Она открыла рот, пытаясь что-то сказать, издать любой звук, но ее голосовые связки не дрогнули. В ушах стояла абсолютная, звенящая тишина. Она была глухой к собственному существованию. Мир вокруг не изменился — шумел ветер, трещал лед, булькала вода, — но он стал безмолвным кино, спектаклем, в котором она больше не могла участвовать.

Ужас, холодный и бездонный, охватил ее. Она схватилась за горло, глаза ее расширились от паники. Она видела, как Данила что-то кричит ей, его лицо искажено отчаянием и гневом, но не слышала ни слова. Только видела движение его губ.

Водяной отступил, и на его уродливом лице расплылось нечто, напоминающее довольную ухмылку.

— Готово, — проскрипел он. — Теперь ты… тихая. Как рыба. Как камень на дне. Мне нравится. Садитесь.

Он развернулся своей массивной спиной, широкой, как плот, покрытой ракушками и тиной. Лед вокруг него растаял, образовав небольшую, спокойную заводь.

Данила, бледный, с поджатыми губами, схватил Елену за руку. Его хватка была почти болезненной. Он смотрел на нее, пытаясь поймать ее взгляд, что-то безмолвно спрашивая, упрекая, умоляя. Но она не могла ответить. Она лишь кивнула, стараясь передать взглядом, что все в порядке. Что она согласна. Что это был ее выбор.

Он, стиснув зубы, помог ей взобраться на скользкую спину Водяного, а затем поднялся сам. Спина была холодной и влажной, но удивительно устойчивой.

Водяной тронулся. Он не плыл быстро, а двигался медленно, величаво, рассекая грудью тонкий лед на своем пути. Полынья за них тут же затягивалась свежим, прозрачным льдом. Казалось, сама река расступалась перед своим хозяином и смыкалась за ним.

И тогда Водяной запел.

Его голос был глухим, идущим будто из-под земли, из самой толщи воды. Это была старинная, тягучая, бесконечно печальная песня. Елена не слышала слов, но чувствовала их вибрацию спиной, костями, каждой клеточкой своего онемевшего тела.

«Эх, Волга-матушка, река глубокая…

Кого ты скрыла в себе, вода холодная?..

Добра молодца с ясными очами…

Девицу-красу с ее печалями…

Все ты забрала, все в себе укрыла…

Стала ты вечной, а их забыла…

Эх, Волга-матушка, река-кормилица…

Сколько же горя твоей водице?..»

Песня текла, как сама река, бесконечная и полная неизбывной тоски. Она была о потере, о памяти, о тяжелой доле и о вечном покое, что ждет всех на дне. В этом пении не было злобы. Была лишь вселенская, безразличная печаль самой стихии.

Елена сидела, обхватив колени, и смотрела на проплывающие мимо ледяные глыбы. Безмолвие внутри нее было оглушительным. Она была отрезана от мира, заперта в стеклянный колпак собственной немоты. Она пыталась вспомнить звук своего голоса, звук бабушкиной колыбельной, шепот Северной Двины — но все это было призрачным, неуловимым, как сон. Оставалась только вибрация той грустной песни, что проникала в нее через спину Водяного, отдаваясь эхом в онемевшей груди.

Она посмотрела на Данилу. Он сидел, напряженный, как струна, его взгляд был прикован к ней. Он не сводил с нее глаз, будто боялся, что если отведет взгляд, она исчезнет, растворится в этом безмолвии. В его глазах читалась буря эмоций — ярость на себя, на Водяного, на всю эту несправедливую ситуацию, и в то же время — какое-то новое, глубокое, почти болезненное уважение к ней. Он, солдат, готов был отдать жизнь — простой и понятный жребий. А она отдала нечто более абстрактное, но, возможно, не менее ценное. Часть своей связи с миром. Часть своей сущности.

Он видел, как она сжалась от холода и ужаса, видел панику в ее глазах в первые мгновения, видел, как она теперь сидит, собрав всю свою волю, чтобы не поддаться отчаянию. И он ничего не мог сделать. Ничего не мог сказать. Он мог только быть рядом. И его молчаливая поддержка, его взгляд, полный решимости разделить с ней любую ее ношу, в тот момент значили больше любых слов.

Казалось, прошла вечность, но вот впереди показался другой берег — такой же высокий и обрывистый, покрытый редким лесом. Водяной, не прекращая своей песни, подплыл к самому урезу воды, где лед был тонким и хрупким.

— Приплыли, — булькнул он, обрывая песню на полуслове. — Слезайте. Ваш час пошел.

Они молча соскользнули с его спины на крепкий прибрежный лед. Елена, едва ступив на землю, чуть не упала — ноги были ватными, все тело дрожало от пережитого напряжения и холода.

Данила подхватил ее, поддержал. Его рука была твердой и надежной.

Водяной повернул свою голову, его омуты-глаза снова уставились на Елену.

— Помни, девочка, — проскрипел он. — Ты отдала мне не просто звук. Ты отдала часть своего влияния. Свою власть над словом. Кто знает, какую песню ты не успеешь спеть, какое слово не успеешь сказать… Пока твой голос у меня. Цена… цена всегда оказывается выше, чем кажется.

Он медленно, с тяжелым всплеском, погрузился в черную воду. Лед сомкнулся над ним, не оставив и следа. Лишь легкая рябь пробежала по поверхности, да на льду осталась лужица мутной воды и несколько травинок тины.

Они остались одни. На пустынном берегу. Под свинцовым небом. В оглушительной тишине, нарушаемой лишь ветром и сдавленным дыханием Данилы.

Он повернул Елену к себе, заглянул в ее глаза. Его собственные глаза были полны боли и вопросов.

— Зачем? — беззвучно прошептали его губы.

Она не могла ответить. Она лишь покачала головой, и из ее глаз, наконец, покатились слезы. Беззвучные, горькие, жгучие слезы. Она плакала о своем голосе, о своем страхе, о своей ноше. И о том, что, возможно, Водяной был прав — цена действительно оказалась страшнее, чем она думала.

Данила не сказал больше ни слова. Он просто притянул ее к себе, обнял, прижал к своей груди, к толстой, грубой ткани его шинели. Он держал ее, пока ее безмолвные рыдания не стали реже, а потом и вовсе утихли.

Он отпустил ее, посмотрел на ее бледное, испачканное слезами лицо, и его собственное лицо исказилось гримасой суровой нежности. Он достал из своего походного мешка флягу с водой и поднес к ее губам. Она сделала несколько глотков, и прохладная влага хоть немного смыла комок отчаяния в горле.

Потом он взял ее за руку. Его ладонь была теплой и шершавой. Он не отпускал ее. Он повел ее вверх, по склону, к спасительной темной полосе леса на горизонте.

Они шли молча. Елена смотрела на его широкую спину, на амулет Сварога, поблескивавший на его груди, и чувствовала тепло его руки. Она была нема, как рыба, как камень. Но она была жива. И она не была одна.

А где-то в глубине Волги, в своих темных чертогах из затопленных бревен и костей, Водяной, хозяин реки, слушал новый, диковинный звук в своей коллекции — чистый, высокий, еще не обретший силы, но полный скрытой мощи голос Елены Ветровой. И ухмылялся своей беззубой, пиявчатой ухмылкой. Игрушка была любопытной. Всего на час. Но кто знает… час на Волге — он такой длинный, такой обманчивый… Иногда он тянется целую вечность.

---------------------------------------------------------------------

Слово «кригалец» — это авторский неологизм, то есть слово, придуманное мною специально для этого текста.

Оно образовано путем слияния двух слов:

«Крик»

— передающий резкий, громкий, пронзительный звук, который издает Водяной.

«Галец»

(или «галька») — мелкий, окатанный камень, часто встречающийся на речных берегах. Это слово придает ощущение чего-то твердого, природного, «речного».

Таким образом, «кригалец» — это не просто крик, а голос, похожий на грохот речной гальки, низкий, скрежещущий, «каменный» по тембру. Этот окрик не просто звучит — он физически ощутим, он «катится» по льду, как волна, заставляя его вибрировать.

Почему был выбран именно такой прием?

Создание атмосферы:

Прямого синонима (вроде «рокот», «грохот») было недостаточно. Мне нужно было слово, которое сразу бы погружало читателя в стихию речного духа — грубого, древнего, состоящего из самой материи реки (воды, ила, камней).

Характеризация Водяного:

Его речь не должна быть человеческой. Она должна быть слышна не только ушами, но и кожей, костями. «Кригалец» идеально передает эту идею — это голос, который не просто сообщает информацию, а оказывает физическое воздействие на мир.

Обогащение языка мира:

В фэнтези, особенно с сильным фольклорным уклоном, такие авторские неологизмы помогают создать уникальную языковую среду, сделать мир более живым и осязаемым.

Краткий итог: «Кригалец» — это скрежещущий, низкий, «каменно-водный» голос Водяного, обладающий не только звуком, но и физической силой. Это попытка найти слово для того, для чего в обычном языке слова нет.