Ледяной Скипетр

Глава 20: Москва-живая

Тишина, в которую они шагнули, оказалась обманчивой. Она не была отсутствием звука. Это была тишина-гул, тишина-напряжение, словно гигантская раковина, приложенная к уху, в которой шумит не океан, а замерзшая кровь. Воздух, густой и неподвижный, пах не просто старым льдом, а чем-то давно забытым — пылью библиотек, увядшими цветами, воском потухших свечей и слабым, едва уловимым запахом гнили, припрятанным под слоем вечной мерзлоты.

Елена стояла, не в силах сделать еще один шаг. Ее ледяная рука, которая за стеной утихла, теперь снова заныла, но это была не резкая боль, а глухая, ноющая, будто в самой кости вибрировала струна, настроенная на страдание всего города.

— Слышишь? — прошептала она, и ее слова не растворились в воздухе, а повисли перед ней, словно вырезанные из инея.

Данила кивнул, его лицо было бледным. Он слышал. Это был шепот. Не один голос, а тысячи, миллионы, слившиеся в единый, едва различимый хор. Он исходил отовсюду — из трещин в брусчатке, покрытой прозрачным настом, из окон домов-призраков, из самих стен, сложенных из пористого, дышащего льда.

«Она пришла… она пришла… она пришла…»

Шепот был лишен эмоций. В нем не было ни радости, ни страха, ни надежды. Это была констатация. Констатация факта, который давно ожидался, но не принес облегчения.

Они ступили на мост, перекинутый через замерзшую реку, которую Данила с трудом узнал как Москву-реку. Лед под ногами был не просто гладким — он был прозрачным, как стекло, и сквозь него виднелись темные, неподвижные силуэты затонувших лодок, обросшие ледяными кораллами. Но самое жуткое началось, когда они достигли середины пролета. Шепот стал отчетливее, он исходил теперь из-под их ног, из самой толщи льда.

«Останься… стань одной из нас… здесь нет боли… здесь нет выбора… только покой… вечный покой…»

Это был уже не безличный хор, а персональное обращение. Шепот цеплялся за их собственные, самые потаенные мысли и страхи. Елена услышала в нем голос Марии: «Ты не справишься, дитя. Ляг, отдохни. Зачем бороться?» Данила услышал шепот своих бывших товарищей-морозников: «Ты предатель, Данила. Вернись в строй. Замри, как мы. Это твоя судьба».

Елена ощутила, как ее разум затягивает в сладкий, безмятежный омут. Так легко было бы поддаться, перестать бороться. Она замедлила шаг.

— Нет, — резко сказал Данила, хватая ее за локоть. Его рука дрожала. — Это ложь. Они высасывают не только жизнь, но и волю. Не слушай.

Она встрепенулась, встряхнула головой. Шепот отступил, снова став безличным фоном. Это было первое, самое простое испытание, и они едва его прошли. Оно показало, что опасность здесь не физическая, а духовная.

Они стояли на широком проспекте, уходящем вглубь города. По обеим сторонам высились здания старой, еще допотопной архитектуры, но теперь они были преображены льдом. Лед не просто покрывал их — он врастал в камень, изменял его, прорастал фасадами фантастическими барельефами, создавал ледяные галереи и балконы, с которых свисали гирлянды сосулек, похожих на хрустальные органы. И каждый из этих «органов» издавал свой звук — тонкий, высокий, почти музыкальный.

Фонари поют старинные песни. Они стояли вдоль проспекта, высокие, чугунные, но их стеклянные плафоны были заполнены не светом, а клубящимся синим сиянием, похожим на северное. И это сияние пело. Мелодии были старыми, до боли знакомыми — то ли колыбельные, то ли похоронные плачи. Елена узнавала обрывки мотивов, которые напевал домовой, которые слышала в Вологде от Арины. Это была музыка самой земли, но искаженная, пропущенная сквозь ледяную призму скорби. Песня фонарей не веселила душу, а вгоняла в глубокую, бездонную тоску. Она была памятью, которая не согревала, а жгла изнутри ледяным огнем.

Деревья кланяются. Они были не настоящими, а вырезанными из того же вечного льда, что и стена. Ледяные дубы, березы, сосны стояли по краям проспекта, их ветви, усыпанные хрустальными листьями, мягко покачивались, издавая тихий, похожий на бряцание стекляшек перезвон. Когда Елена и Данила пошли вперед, ветви склонились ниже, образуя над их головами мерцающий тоннель. Это был не поклон подданных перед правительницей. Это был поклон рабов, приветствующих нового надсмотрщика, или поклон умирающих, видящих последнего посетителя.

— Они… живые? — тихо спросил Данила, глядя на ледяную листву.

— Все здесь живое, — так же тихо ответила Елена. — И все здесь болеет.

Город стонет, как больной. Шепот «она пришла» постепенно сменился другим, более тихим, более пронзительным фоном. Это был стон. Глухой, протяжный, идущий из-под земли. Он вибрировал в ледяной брусчатке под ногами, отдавался в костях. Иногда казалось, что это шум ветра в бесчисленных ледяных иглах города, но ветра не было. Воздух стоял неподвижно, холодный и тяжелый, как свинец. Этот стон был дыханием Москвы. И в этом дыхании не было жизни — лишь агония, растянутая на десятилетия. Город был похож на раненого зверя, который забился в нору и медленно умирает, не в силах даже крикнуть.

Из рюкзака послышался шорох, и на плечо Елены выбрался домовой. Его мохнатая мордочка была сморщена от печали, а в маленьких глазках стояли слезы, которые тут же замерзали, превращаясь в крошечные бриллианты инея.

— Слышишь, дитя? — его голосок был едва слышен над похоронным пением фонарей. — Это не песня власти. Это предсмертный хрип. Город болен. Скипетр, что должен был питать его, беречь, как сердце, высасывает из него жизнь. Он не поддерживает баланс, он пожирает его, чтобы продлить свою агонию. Трон не правит, дитя. Трон умирает, и тянет за собой все в могилу.

Елена ощутила леденящий холод в самой глубине души. Она смотрела на эту невероятную, устрашающую красоту и понимала: это не величие. Это гробница. Самый роскошный саркофаг в мире.

Они свернули в узкий переулок, надеясь найти укрытие от давящей открытости проспекта. Здесь, у глухой стены, покрытой сложным ледяным узором, сидел старик. В отличие от других, его глаза не были пусты. В них тлела искра осознания, смешанная с невыразимой мукой. Он что-то чертил обломком сосульки на стене — бессвязные линии и цифры.

Увидев их, он замер, и его рука дрогнула.

— Вы… не из снов? — его голос был хриплым, ржавым, словно не использовался годами. — Вы настоящие?

— Мы настоящие, — осторожно сказала Елена, приседая перед ним. — Что с тобой? Что здесь происходит?

— Имя… мое имя… — он попытался вспомнить, и на его лице отразилось страшное напряжение. — Не могу… он забирает имена. Сначала имена… потом лица… потом… — он вдруг схватился за голову. — Больно! Вспоминать больно! Он не любит, когда мы вспоминаем!

— Кто «он»? Скипетр?

— Не имя… не произноси имя! — старик затрясся. — Оно везде слышит. Оно в фонарях, в камнях, в нашем дыхании… Оно боится тебя, девочка. Боится, что ты вспомнишь то, что все забыли. Что зима не должна быть вечной. Что лед… что лед должен таять.

Из переулка на проспект медленно вышла одна из сомнамбул — женщина с пустым взглядом. Она остановилась и уставилась на старика. Медленно, очень медленно, она подняла руку и указала на него.

«Нарушитель… Нарушитель спокойствия…» — прошептали ее безгубые уста, и этот шепот подхватили другие сомнамбулы, появившиеся из соседних улиц. Они не выглядели злыми. Они выглядели как организм, отторгающий инородное тело.

Старик вжался в стену.

— Уходите, — прошептал он. — Пока не поздно. Или останьтесь. Или… вспомните. Вспомните все.

Он закрыл глаза, и искра сознания в них погасла. Его лицо снова стало пустым и безмятежным. Он поднялся и, не глядя на них, побрел прочь, сливаясь с толпой других спящих. Попытка контакта провалилась, но она дала Елене ключ — Скипетр боится памяти. Боится правды.

Они шли дальше, и город открывался перед ними. Проспект вел к широкой площади, а за ней…

Кремль, окутанный инеем. Башни — как ледяные иглы. Он парил в дымчатом мареве, словно мираж. Стены древнего Кремля были скрыты под наслоениями льда, который натек за долгие годы, создав новые, фантастические формы. Башни не просто были покрыты инеем — они превратились в гигантские ледяные сталактиты, острые и хрупкие на вид, уходящие своими иглами в бледное, молочное небо. Они переливались всеми оттенками синего и фиолетового, словно внутри них горел холодный, угасающий огонь. Это была не крепость, а кристаллическое образование, чудовищный по размерам морозный цветок.

И самое ужасное зрелище ждало их наверху. Над главной башней парила фигура птицы, собранная из чистейшего, искрящегося снега. Ее крылья были распахнуты в величественном порыве, перья вырезаны с невероятной, божественной точностью. Но она не двигалась. Она была застывшим мгновением, памятником собственному полету. Ледяные цепи, почти невидимые в мареве, опутывали ее лапы и крылья, приковывая к башне. Феникс — символ возрождения — был пленником, замороженным в вечном ожидании смерти, которая не могла к нему прийти, потому что он был уже частью льда.

И по мере их приближения к центру, они начали видеть людей.

Сначала это были лишь силуэты в боковых переулках, застывшие у окон. Потом они появились и на главном проспекте. Они двигались. Медленно, очень медленно. Их фигуры были закутаны в меха и ткани, выцветшие от времени и холода. Их лица были бледны, почти прозрачны, а глаза… Глаза были пусты. В них не было мысли, не было осознания. Они скользили по Елене и Даниле, не видя их, и продолжали свой путь.

Один из них, старик с бородой, покрытой инеем, нес в руках сверток. Он делал маленькие шажки, потом останавливался, замирал на несколько минут, а потом снова двигался. Его движения были лишены цели, они были ритуалом, смысл которого давно утрачен.

Другая, женщина с лицом фарфоровой куклы, стояла у ледяного дерева и гладила его кору, беззвучно шевеля губами. Издалека это можно было принять за нежность, но вблизи было видно, что ее пальцы в кровь содраны об острые грани льда, а на губах застыла не песня, а одно и то же бессмысленное слово, повторяемое снова и снова.

— Это не жизнь, — прошептал Данила, и в его голосе прозвучал ужас, настоящий, глубинный ужас, который не могли вызвать ни пустоши, ни ледяные стражи. — Это существование. Они… они как заводные куклы. В них нет души.

— Они спят, — сказала Елена, чувствуя, как боль города проникает в нее через ледяную руку, становясь ее собственной болью. — Они застряли в сне, из которого не могут проснуться. Скипетр… он не просто высасывает жизнь из города. Он высасывает ее из них.

Пытаясь найти хоть какое-то укрытие, они зашли в полуразрушенное здание, похожее на старый вокзал. И здесь, в углу одного из залов, Данила заметил нечто иное. Не лед, а оплавленный камень. Небольшой участок стены почернел, и лед на нем растаял, обнажив обугленную кладку. На полу лежало несколько обгоревших стрел с оперением из красного фениксового пера.

— Следопыты, — мрачно констатировал Данила, поднимая одну из стрел. — Они уже здесь. Пролезли, как крысы. И смотри, — он указал на узор оплавления, — они не просто прожгли лед. Они пытались выжечь сам шепот. Видишь эти символы?

Елена присмотрелась. Среди оплавленных линий угадывались древние руны огня, выжженные на камне.

— Они создавали барьер. Очищали пространство. Ненадолго.

— Значит, не все здесь подвластно Скипетру, — в голосе Данилы прозвучала надежда. — Есть способы бороться.

— И есть те, кто уже борется, — добавила Елена. — Но где они теперь?

Ответа не было. Только шепот снаружи, становившийся настороженным, почти враждебным, будто город почуял в этом месте чужеродную, опасную энергию.

Они дошли до центральной площади. Она была огромной, круглой, мощенной черным камнем, который просвечивал сквозь идеальный, как зеркало, лед. В центре площади бился источник — не воды, а чистого света, который вырывался из-под земли и растекался по площади жидкими золотыми ручьями, тут же застывая в причудливые узоры. Но свет этот был слабым, пульсирующим неровно, как аритмичное сердце.

И тут из самого источника, из его пульсирующего света, начал формироваться силуэт. Сначала это была лишь колонна мерцающего воздуха, но вот проступили черты — высокий рост, широкие плечи, лицо, высеченное из ветра и мороза. Это был Буран. Но не тот, что они встречали в лесу. Этот был больше, величественнее, одетый в мундир, напоминающий форму древних имперских генералов, весь сотканный из вьюги и сверкающих льдинок. Его глаза горели не синим, а почти белым светом, в котором не было ни тепла, ни жизни.

Он парил над источником света, его взгляд упал на Елену.

— Добро пожаловать в сердце Империи, Елена Ветрова, — его голос был подобен грохоту далекой лавины, мягкому и разрушительному одновременно. Он не звучал в ушах, а рождался прямо в сознании. — Мы ждали тебя. Хотя, глядя на это, — он медленно повел рукой, очерчивая круг площади, спящих людей, замерзшего феникса и поющие фонари, — ты, наверное, задаешься вопросом: чего же именно мы ждали?

Елена не отводила взгляда. Она чувствовала исходящую от него мощь, но это была мощь угасающей звезды — ослепительная, но обреченная.

— Я вижу не сердце, — тихо, но четко сказала она. — Я вижу гробницу.

Буран склонил голову, и в его ледяных чертах мелькнуло что-то похожее на печаль.

— Гробница — это тоже сердце. Сердце, которое перестало биться. Когда-то здесь кипела жизнь. Но баланс… хрупкая штука. Слишком много власти, сосредоточенной в одном месте. Слишком долгая зима. Скипетр был создан, чтобы поддерживать жизнь, но он может лишь консервировать смерть. Мы, Стражи Ветров, стали тюремщиками. А они, — он кивнул в сторону сомнамбул, бредущих по площади, — стали заключенными в своих собственных телах.

— Почему они так выглядят? — спросил Данила, не в силах оторвать глаз от женщины, продолжающей раздирать руки о ледяное дерево.

— Скипетр питается памятью, эмоциями, снами, — ответил Буран. — Чтобы город не умер окончательно, он медленно вытягивает все это из людей. Сначала уходят сны. Потом яркие эмоции. Затем воспоминания. Остается лишь оболочка, выполняющая простейшие ритуалы, чтобы поддерживать видимость порядка. Они не страдают. Они уже ничего не чувствуют. Это милость, в какой-то степени.

— Какая ужасная милость, — выдохнула Елена.

— Зима не бывает милосердной, — холодно парировал Буран. — Она просто есть. Трон ждет, Елена. Он ждет нового Хранителя. Может быть, твоя свежая кровь, твои незамороженные сны дадут ему еще одну тысячу лет такой жизни. А может быть… — он сделал паузу, и его белый взгляд стал пристальным, — ты пришла положить конец этой болезни. Но знай, конец болезни может стать концом пациента.

— А если я откажусь? Если я просто уйду? — спросила Елена.

Буран улыбнулся, и это было самое безрадостное зрелище, которое она видела.

— Уйти? Отсюда? Милая девочка, ты вошла в организм болезни. Ты или станешь его частью, или его лекарством. Третьего не дано. Скипетр уже почуял тебя. Твоя кровь Ветровых — как свежая вода для умирающего в пустыне. Он не отпустит тебя. Посмотри.

Буран взмахнул рукой. Один из золотых ручейков света, струившихся из источника, резко изменил направление и устремился к Елене. Он не касался ее, но она почувствовала, как из нее буквально вытягивают силы. Перед глазами поплыли туманы, в ушах зазвенело. Она увидела мимолетные образы — себя, сидящую на ледяном троне, с пустыми глазами, как у этих людей. Рядом с ней стоял Данила, закованный в ледяные доспехи, его взгляд был обращен внутрь, в никуда.

— Нет! — крикнула она, отшатнувшись. Ледяная рука вспыхнула пронзительной болью, отталкивая поток света. Видение исчезло.

— Видишь? — сказал Буран. — Он уже пробует тебя на вкус. Завтра будет слишком поздно для вопросов. Завтра будет только выбор. Стать новым сердцем этой гробницы… или разбить его вдребезги, похоронив под обломками всех, кто в ней спит.

Елена окинула взглядом всю площадь, уходящие ввысь ледяные иглы Кремля, замерзшего феникса, людей-призраков. Величие было лишь фасадом, декорацией, скрывающей чудовищную правду. Империя Снежного Трона уже мертва. Она просто еще не упала. Она висела в невесомости небытия, как тот феникс над башней, закованная в лед собственного страха перед окончательной смертью.

Она пришла не за троном. Она пришла в морг. И ей предстояло решить — попытаться воскресить труп или предать его земле, чтобы освободить место для новой жизни.

— Я не для того шла сюда, чтобы продлить эту агонию, — сказала Елена, и ее голос прозвучал твердо, эхом раскатившись по замерзшей площади.

Буран смотрел на нее, не мигая.

— Тогда ты должна быть готова к тому, что твой путь закончится не коронацией, а приговором. Трон будет бороться за свое существование. Как и я. Мы — его последние защитники.

Силуэт Бурана начал таять, растворяться в свете источающего боль источника.

— Отдохни, Елена Ветрова. Завтра ты предстанешь перед Скипетром. И мы узнаем, станешь ли ты новой Императрицей… или палачом, пришедшим с юга.

Он исчез. Пение фонарей стало громче, наполненным новой, тревожной нотой. Стоны города под ногами, казалось, тоже усилились. Они были здесь одни. В сердце умирающей Империи. С единственным выбором, который был хуже любой битвы.

Данила молча взял ее за локоть. Его прикосновение было единственным теплым пятном в этом царстве льда и скорби.

— Что будем делать? — тихо спросил он.

Елена посмотрела на застывшего феникса, на его отчаянный, вечно длящийся порыв к небу. Она вспомнила старика, пытавшегося вспомнить свое имя. Она вспомнила оплавленные стрелы Следопытов.

— Я не знаю, Данила, — честно призналась она. — Но я не могу оставить все так. Ни их, — она кивнула на спящих людей, — ни его. Завтра… завтра я должна сделать то, чего боится Скипетр. Я должна вспомнить. Вспомнить все, что было до льда. И найти способ не убить, а разбудить.

Она повернулась и посмотрела на иглы Кремля. Завтра ей предстояло войти внутрь. Не как наследница. А как врач, держащий в руках скальпель. И от ее решения зависело, будет ли это операция по спасению… или эвтаназия. Но теперь у нее появилась новая цель — не управлять, а исцелить. И первые, ключи к тому, как это можно сделать, уже были найдены в шепоте отчаявшегося старика и в обгоревших стрелах с юга.