Лед

Глава 18

До наступления полярной ночи, которая началась на широте «Зимовья Александровского» двадцать первого апреля 1895 года, мы успели заложить пять продовольственных складов, которые устраивали на каждом градусе южной широты. Последний наш склад, куда было складировано почти четыре тонны провианта, из которых основную массу составляло тюленье мясо, был заложен на восемьдесят третьем градусе южной широты тринадцатого апреля. За эти три похода, в которых участвовали все собачьи упряжки и почти все члены экспедиции, была разведана дорога почти до границы шельфового ледника, за которым лежало Полярное плато.

Опыт как говорится не пропьешь, и с закладкой складов мы управились довольно легко, без особых сложностей.

Нам повезло с погодой — больших метелей в эти недели не случалось, и дорога, которую мы дополнительно помечали снежными пирамидами и флагами, каждый раз оставалась более-менее читаемой. Собаки привыкли к маршруту и шли охотнее, чем в первый выход. Главная трудность была не столько в закладке самих складов, сколько в том, чтобы не допустить перемешивания вещей и поддерживать порядок: часть грузов предназначалась для постоянного зимовья, часть — для будущих походов на юг, и если бы мы путали ящики, весной сами бы оказались в тупике.

Работа шла размеренно. Керосин мы экономили, почти всё тепло добывалось за счёт жира и жировых печей, так же как и прежде, вместо палаток мы возводили иглу, в надежде на то, что они переживут зиму и облегчат нам весенний поход на юг. Если честно, надежды на это конечно было мало, однако иглу помогали нам и сейчас, экономя время на разбивку лагерей при прокладке маршрута. Люди втянулись, по окончании дневного перехода уже никому не нужно было говорить, что ему делать: кто-то рубил и укладывал снежные блоки для иглу, для укладки вокруг вешек и складов, кто-то записывал данные в журнал, кто-то следил за собаками. К концу третьего похода мы уже действовали почти автоматически, и даже шутили по дороге.

К середине апреля все понимали, что большие выходы закончены, впереди оставалось лишь обустройство зимовья и ожидание долгой темноты. В лагере стало заметно спокойнее: никто не рвался куда-то идти, люди занимались мелкими хозяйственными делами, латали одежду, проверяли нарты, чинили собачью сбрую. Было ощущение, что мы поставили крепкий фундамент и теперь можем позволить себе передышку.

Полярная ночь вступила в свои права быстро. Уже через несколько дней после двадцать первого апреля стало казаться, что света мы вовсе не видели. Дневные сумерки были такие короткие и тусклые, что к ним относились скорее, как к удобному времени для выхода к складам или рубки льда, чем к настоящему дню.

Жизнь в зимовье вошла в размеренное русло. Каждый день начинался одинаково: топка печей, приготовление горячего чая и каши, кормёжка собак. Потом распределялись мелкие работы — кто-то заготавливал снег и лед для топки воды, кто-то шел на охоту, кто-то записывал в журнал метеорологические наблюдения. Благодаря стараниям Чарли, возле зимовья было устроено две метеостанции и астрономическая обсерватория. Прозрачность воздуха и месяцы темноты создавали хорошие условия для астрономических наблюдений.

У каждого теперь, появилась ещё и обязанность читать вслух книги и газеты, привезённые с «Веги» и «Фрама», а также вести лекции по тем темам, в которых были сильны члены экспедиции. Это занятие быстро стало привычным: вечером в зимовье собирались все, и кто-то из товарищей, по очереди, проводил занятия.

Мелочи стали важнее всего. Найденный в ящике кусок сахара — событие, затеянная кем-то шутка — предмет для обсуждения на целый день. Мы начали вести список анекдотов и историй, которые рассказывали друг другу; кто-то даже вёл счёт, сколько раз они повторялись.

Собаки жили рядом, в снежных загонах, и их лай и визг в ночи были постоянным фоном жизни. Без них было бы совсем тихо, и, может быть, даже тяжело.

Иногда выходили на лёд, в основном за мясом — ловили тюленей, если погода позволяла. После окончания походов это теперь стало делом всей команды, а не только инуитов. Даже небольшая добыча поднимала настроение, потому что это означало свежую пищу, и, главное, разнообразие.

Самое трудное оказалось — борьба со скукой и бессонницей. Не все могли спокойно переживать долгую тьму. Кто-то засиживался до глубокой ночи, просто глядя на фитиль лампы, кто-то, наоборот, ложился рано, но просыпался среди ночи. В такие часы слышно было, как кто-то тихо ворочается на койке или шепчет молитвы, стараясь не потревожить беспокойный сон товарищей.

Я часто вспоминал визит «Фрама» в нашу бухту. Легендарный корабль со своим экипажем пробыли у нас три дня. На второй день я встретился с Фритьофом Нансеном, прибыв к нему на корабль. Норвежский полярник и правда оказался болен. Нансен лежал с температурой у себя в каюте, и выглядел откровенно неважно. Его самочувствием и объяснялось то, что он не занимался обустройством своего базового лагеря, предпочтя остаться на «Фраме» до своего полного выздоровления.

С разрешения руководителя норвежской экспедиции я его осмотрел. По всем признакам у Нансена была тяжёлая форма гриппа, которым переболел в свое время практически весь экипаж «Фрама». Про себя я тогда порадовался, что Фритьоф не нашел всё-таки в себе силы высадиться на берег и побывать у нас в зимовье. Только эпидемии гриппа нам тогда для полного счастья не хватало! Сам же я, после визита на корабль, добровольно отправился в карантин, и пробыл в отдельно построенном для меня иглу три дня. Слава богу, ни каких признаков заболевания у себя, и у остальной команды в последующим я не выявил.

Разговор с Нансеном вышел странный. Слишком откровенный.

— Как вы держитесь? — спросил я, присев на деревянный стул рядом с его койкой.

Нансен повернул голову, губы сухие, голос сиплый:

— Держусь, как видите… Хотелось бы быть на льду, а не тут, но организм решил иначе.

— Грипп, — сказал я, ощупывая ему пульс. — Температура высокая. Вам повезло, что здесь тепло. На берегу это было бы куда хуже.

Он усмехнулся уголком рта:

— Знаете, иногда думаешь, что хуже уже некуда… А потом организм доказывает обратное.

Мы помолчали. Слышно было, как за переборкой скрипят доски и хлопает где-то снасть на ветру.

— Вы ведь идёте к полюсу, — вдруг сказал Нансен, глядя на меня. — Идёте серьёзно.

— А вы? — спросил я в ответ.

Он отвёл взгляд в сторону лампы.

— Тоже иду. Но если честно, иногда думаю — мы слишком самонадеянны. Лёд всегда сильнее человека. Если честно, я не готовился к походу в Антарктиду, «Фрам» должен был идти к Северному полюсу. Мы готовились к этой экспедиции несколько лет, и тут появляетесь вы, и практически без подготовки берёте эту вершину. И снова я думал: «хорошо, я не успел, но Южный полюс будет мой!». Я думал совершить к Антарктиде разведочный поход, исследовать местность, изучить метеоусловия, и только потом идти на покорение полюса, но вы снова не даёте мне времени. Мы даже собак с собой взять не успели, их у нас с собой было всего двадцать восемь штук, из которых во время плавания погибло семь! — Нансен немного помолчал и продолжил — Вы же понимаете, что все три наши экспедиции пойдут практически в неизвестность? Последние люди, что тут были, даже не исследовали материк, они только прошли вдоль льдов, и было это полвека назад! Вы знаете, что вы делаете? У вас есть план?

— Знаю — откровенность за откровенность, решил я — Я знаю, как и куда я пойду. Я и мои люди готовы. Со мной все те, кто ходил на Север. Когда мы выйдем я вам не скажу, однако можете быть уверены, что торопиться мы не будем. Морозы, что тут бывают, даже инуиты не выдержат. В минус шестьдесят по Цельсию, собаки не смогут спать на снегу, лыжи не будут скользить, а керосин придётся греть спиртом, чтобы разжечь. А ещё тут дуют ураганные ветры, что в сочетании с лютым холодом, делают условия практически невыносимыми. В таких условиях погибнуть легче, чем дойти куда бы то ни было. Прислушайтесь к моему совету, тоже не торопитесь.

— Спасибо за совет Иссидор. Я обязательно подумаю над вашими словами — Нансен зашелся в кашле, его лоб покрылся испариной — Извините, проклятая болезнь.

После этого разговор пошёл проще. Он расспрашивал про наш путь от Петербурга, я — про его планы на Север. Не было в том соревнования, скорее простое желание услышать, что думает другой.

— Скажу вам прямо, — сказал Нансен, когда я уже собирался уходить, — если дойдёте, не скрывайте, как именно. Многим это будет важнее самой вершины.

— Мы ничего скрывать и не собирались, — ответил я. — Ложь в полярных делах слишком дорого обходится.

Он кивнул, прикрыл глаза, и разговор закончился сам собой.

Всего мы поговорили около часа, а потом я покинул «Фрам», отказавшись от ужина. Расстроенным норвежцам я объяснил это боязнью подхватить заразную болезнь, и они приняли это объяснение как должное.

С Нансеном мы расстались если не друзьями, то точно не врагами. Я искренне сочувствовал норвежцу. И в той истории, что уже поменялась, и в этой, он так и не стал первооткрывателем полюсов, однако я его очень уважал. Именно его походы по Гренландии, путешествие и зимовки на «Фраме», в своё время стали толчком к исследованию крайнего севера и юга. Именно его наработками пользовались все успешные экспедиции, в том числе и мои. Норвежец был живой легендой. Наверняка он меня не послушает, и уйдет в поход, как только начнётся полярная весна, но я знал, что это путь в некуда. В моем времени Амундсен и его команда чуть не погибли, совершив ту ошибку, от которой я предостерегал Фритьофа. Тогда команда Амундсена потеряла много собак, а часть людей получили серьезные обморожения. Если у Нансена всего двадцать одна собака, то потеря даже одной будет для него трагедией.

На следующий день «Фрам» покинул Китовую бухту, и с тех самых пор мы остались одни.

Когда «Фрам» ушёл, в бухте стало тише. Казалось, даже ветер стих, хотя, скорее всего, это было лишь впечатление после трёх дней оживления и разговоров с чужим экипажем.

Вечером, после моего выхода из карантина мы снова собрались в зимовье.

— Ну что, — сказал Ричард, растягивая слова, — теперь точно никого, кроме нас, тут нет. Хоть песни пой, хоть драку устраивай. Никто всё равно не услышит.

— Песни ладно, — заметил Арсений, — а вот драки нам только не хватало. В тесноте и так все на нервах.

— А мы и без драки друг друга изведём, — буркнул кто-то с нары. — Я помню зимовку в Гренландии, мне иногда хотелось кого ни будь убить.

— Так-то верно, — сказал я. — Но давайте попробуем зиму пройти без глупостей. Никуда нам отсюда не деться, так что беречь нервы и друг друга — это единственное, что у нас есть.

После этого мы ещё долго сидели молча. Лампа потрескивала, кто-то лениво чесал бороду, кто-то перетягивал ремни на лыжных сапогах. Каждый думал о своем, а вот меня всё никак не покидала мысль о «Полярной звезде» и её пассажирах. За три дня я немного успокоился, и тем не менее сильно переживал. Меня волновала судьба экспедиции.

Жизнь вернулась в прежнее русло. Утром мы снова растапливали печи, кормили собак и брались каждый за своё дело. Чарли не унимался со своими наблюдениями, таскал приборы то к метеостанции, то обратно, и постоянно спорил с Паншиным, правильно ли он ведёт записи. Фомин больше времени проводил возле загонов, уверяя всех, что собаки у нас «главные работники» и за ними нужен глаз да глаз.

Вскоре начались действительно сильные морозы и метели. «Зимовье Александровское» быстро оказалось погребенным под тоннами прессованного ветром снега. Без крайней необходимости лагерь теперь никто не покидал. Развлекались мы рытьем снежных тоннелей к складам, хозпостройкам, собачим палаткам и жилищу инуитов. Вскоре над поверхностью бухты торчали только печные и вентиляционные трубы нашего дома, а вход в него начал напоминать лаз в пещеру. Под снегом всё пространство лагеря покрылось лабиринтом снежных ходов и залов.

Так мы и прожили до середины августа: кромешная тьма, рутинная работа, сон и прием пищи по графику, пока однажды нашу размеренную жизнь не взорвало событие, которого никто из нас точно не ожидал. До зимовья, в крайне изможденном состоянии и сильно обмороженные добрались трое выживших с императорской яхты!

Они появились ночью в прямом смысле слова. Мы услышали лай собак, а потом какой-то крик в темноте. Сначала подумали, что кто-то из наших задержался возле загона. Но, выйдя в снежный тоннель с фонарём, увидели три фигуры. Шли они медленно, держась друг за друга, словно слепые. Лица покрыты инеем и чёрными пятнами обморожений. На каждом из них было надето несколько слоев разномастной одежды. От парадных офицерских морских кителей, до матросских бушлатов, перехваченных полосами, вырезанными из теплых одеял. На ногах, поверх сапог, толстым слоем были намотаны те же одеяла. Вся их одежда и обмороженные лица буквально лоснились от копоти и жира.

— Свои… свои… — прохрипел один, едва мы добрались до странной троицы. — С «Полярной звезды»…

Я своим ушам не поверил, когда услышал это. Это шутка, что ли⁈ Нет, шутить тут некому. Подхватив под руки пострадавших, мы быстро привели их в зимовку, уложив прямо на нары. Горячий чай, что тут же налил им Паншин, они даже пить не могли — только держали кружки и пытались согреться. Один из выживших беззвучно плакал, лёд на его ресницах таял от жара печи. Нам с трудом удалось срезать с них лохмотья.

То, что предстало перед моими глазами, когда я увидел их обнаженные похожие на скелеты тела, заставило меня содрогнуться. У всех троих пальцы на ногах уже начинали гнить от гангрены, с руками картина была не лучше. Почерневшие носы и уши, были даже не в счёт. Всем троим требовалась срочная операция, чтобы хотя бы попытаться спасти им жизнь.

Когда мы их мыли и готовили к операции, когда они немного пришли в себя, мы услышали их историю.

Яхта попала в ледяной плен уже в начале зимы. По приказу Алексея, яхта шла в Китовую бухту, и почти дошла, однако Великий Князь не был великим полярником, и совсем не учел, что пройти к леднику возможно только летом. И самое главное, уверенный в своем роскошном крейсере, который только по недоразумению называли яхтой, он напрочь игнорировал предупреждения офицеров корабля. В итоге яхту сжало льдами. Паровые машины выработали последние запасы угля, а котлы потекли. Лёд давил со всех сторон, корпус трещал всё сильнее, пока однажды в июне корабль не разорвало — доски разошлись, и «Полярная звезда» ушла под лёд.

Экипажу и пассажирам пришлось спасаться наспех. Провиант удалось вынести частично, однако потом в пути многое пришлось бросить. Люди гибли один за другим, часть из них осталась на льду, потому что не могли идти дальше. Эти трое шли последними. Добрались чудом.

Мы слушали молча. Никто не перебивал, не задавал лишних вопросов. В словах, выживших и так хватало правды, от которой холодело внутри сильнее, чем от ветра за стеной.

Они рассказывали, перебивая друг друга. Сначала — коротко и сбивчиво, потом всё длиннее и связнее.

Когда «Полярную звезду» окончательно раздавило, первые дни люди метались. Одни предлагали ждать весны на месте, другие — идти к бухте. Решили идти: стоять среди льдов без топлива и тёплого жилья было равносильно самоубийству. Штурманы яхты сориентировались по звездам, определив, что до Китовой бухты осталось всего триста миль. Выжившие сделали нарты из обломков корабля и нескольких спасенных шлюпок, и по приказу князя нагрузили их всем, что он лично считали нужным. Взяли даже серебряную и фарфоровую посуду, музыкальные инструменты, какие-то сундуки — казалось, всё пригодится. Уже через три дня стало ясно, что большую часть этого богатства не утащить.

— Мы бросили сейф с кассой яхты прямо на льду, — тихо сказал один из них. — Сначала жалко было, а потом смеялись сами над собой, и жалели, что не взяли из него пачки с купюрами для костра.

Идти по льду, изрезанному трещинами и полыньями, через торосы, оказалось трудно. В день выжившие проходили едва ли несколько миль. Собак не было, тягловой силой выступали матросы и офицеры, князь и его окружение шли налегке. Люди недоедали, да и сил оставалось всё меньше. Вскоре невольные полярники стали погибать один за другим. Еда кончалась катастрофически быстро, теплой одежды на всех не хватало. Люди ели тюленей, но добыть их удавалось редко. Ссоры были постоянные. Одни требовали бросить почти всё и идти налегке, другие боялись остаться без еды и пытались тащить каждый ящик. Однажды дрались из-за мешка с сухарями.

Однако главным врагом оказался не голод, а усталость и лютый мороз. Каждый день одинаков: идти, падать, снова идти. Те, кто ослаб сильнее, постепенно отставали. Сначала обещали подождать, потом уже не могли — иначе замёрзли бы все. Тех, кто не мог больше идти, оставляли в снежной яме, накрывав брезентом. Двое из рассказчиков открыто плакали, вспоминая, как уходили от товарищей. В темноте полярной ночи, отдельные группы выживших теряли друг друга, чтобы потом больше никогда не встретиться, вперед продвигались только небольшие партии, имеющие во главе опытных морских офицеров, умевших ориентироваться по звездам. Вот эти счастливчики, если их можно так назвать, оказались как раз в команде второго штурмана «Полярной звезды». Сам штурман не дошел, но благодаря ему, эти трое смогли продолжить путь.

Когда они увидели первые снежные пирамиды с нашими флажками, которые мы ставили во время охоты на тюленей чтобы не потеряться, они были уже на грани. По их словам, тогда стало ясно: кто-то живой рядом, и есть куда дойти. На этом они и держались последние дни — через Китовую бухту они шли к берегу трое суток!

— Мы шли на свет фонаря, — закончил один. — Иначе бы легли там.

— А что с князем и наследником? — Задал главный вопрос Арсений — Где они?

— Где-то там — С трудом кивнул головой один из матросов в сторону бухты — Последний раз мы видели их несколько недель назад.