Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 9 Ученик и учитель

Ледяная плеть дождя секла лицо, когда я продирался сквозь сумрак к заброшенной сторожке. Ветер выл, как раненый зверь, гнул вековые сосны, и их ветви скрипели, будто кости стариков. Святослав неспроста выбрал это забытое богами место – здесь даже тени боялись задерживаться.

Протяжный скрип половиц под ногами разорвал тишину, словно последний вздох умирающего. В дальнем углу, словно дикий зверь в логове, сгорбился княжич. Его силуэт едва выделялся во мраке, сливаясь с тенями. Перед ним, словно надгробные кресты, в пол воткнуты два меча – один старый, с выщербленным клинком, другой – узкий, острый, как последняя надежда.

— Опоздал, — проворчал он, не поднимая головы. Голос его звучал, как удар молота о камень – глухо, безжалостно.

Я шагнул ближе. Вода с моего плаща стекала на гнилые доски, будто слезы этой проклятой земли.

— Волки времени не считают, — ответил я, сжимая в кулаке обрывок пергамента – ту самую грамоту, что вернула мне родовые земли.

Святослав резко вскинул голову. В его глазах плясало пламя – то самое, что я видел в ночь расправы над Добрыничем. Но теперь в них было не только бешенство. Было что-то еще – отчаяние? Предчувствие?

— Она не вернулась, — прошипел он.

Я замер.

— Велена?

Он кивнул, и в этом движении была вся ярость загнанного зверя.

— Север не прощает ошибок. Или… ее уже нет.

Тишина.

Глубокая, как могила.

Потом Святослав рванулся к мечам, выдернул их из пола одним яростным движением. Один швырнул мне под ноги.

— Начнем.

Первое правило: боль – твой верный союзник.

Она будит то, что спит глубоко внутри. Она напоминает: ты жив.

Святослав обрушил на меня шквал ударов, его деревянная палка свистела в воздухе, оставляя багровые полосы на моих руках, спине, плечах. Я стиснул зубы, но не отступал, принимая каждый удар, впитывая его, как земля впитывает дождь.

— Почему не защищаешься?! — он дышал тяжело и прерывисто, словно это его избивали, а не он меня. Его глаза горели – не гневом, нет. Чем-то другим. Разочарованием?

Я вытер кровь с рассеченной губы, почувствовав металлический привкус на языке.

— Учусь.

Колючий щелчок в суставах. Опаляющий жар, растекающийся под кожей. Зверь внутри рвался наружу, требовал выпустить когти, разорвать, растерзать...

Но я сжимал кулаки до хруста костей, глубоко вдыхая, сдерживая его. Не сейчас.

Святослав замер, его грудь вздымалась. Пот стекал по вискам, смешиваясь с дождем за окном.

— Хорошо, — неожиданно он отбросил палку в сторону. Она глухо стукнулась о стену и покатилась по полу.

Тишина.

Только наша тяжелое дыхание да стук дождя по прогнившей крыше.

Княжич выпрямился, его взгляд стал острым, как необточенный клинок.

— Теперь покажи, что умеешь ты.

В следующее мгновение я уже рванулся вперед.

Мир сузился до лязга стали, свиста клинков и учащенного дыхания. Мои пальцы сжали рукоять меча, и вдруг – все стало четче.

Запах пота и ржавчины.Капли дождя на лезвии, замедленные в полете.Мельчайшие движения мышц на лице Святослава, выдавшие его следующий удар еще до того, как он начался.

Я парировал.

Наш клинки встретились с звенящим воем, высекая сноп искр. Святослав отшатнулся – он не ожидал такой скорости. Его глаза расширились, но уже через миг он ринулся в новую атаку, меч его запел в воздухе смертоносной песней.

Я ушел в сторону.

Не думал – просто знал, куда он ударит.

Мое тело двигалось само, будто кто-то другой управлял им – кто-то быстрее, сильнее, опаснее.

Щелчок.

Мой клинок чиркнул по его руке, оставив тонкую алую полосу.

— Черт! – Святослав зашипел, но не от боли – от удивления.

Он отпрыгнул назад, перехватывая меч, оценивая меня новым взглядом.

– Так вот ты какой, – прошептал он, и в его голосе впервые зазвучало что-то кроме злобы. Что-то похожее на уважение.

Я не ответил.

Не мог.

Все мое существо было натянуто, как тетива, каждый мускул горел, каждый нерв звенел.

Святослав вскинул меч – и мы снова сошлись.

Сталь пела.

Кровь стучала в висках.

Дождь за окном превратился в ливень.

Мы кружили по сторожке, как два волка на замерзшем озере. Деревянные стены содрогались от наших ударов, древние балки стонали под тяжестью ярости.

Святослав атаковал снова - его меч описывал смертоносную дугу, направленную мне в шею. Я увидел этот удар еще до того, как он начался.

Пригнулся.

Контратаковал.

Мой клинок чиркнул по его кольчуге, оставив серебристую царапину на стальных кольцах. Княжич зарычал, отпрыгнул на шаг назад, ощупывая новую вмятину на доспехах.

— Неплохо, - выдохнул он, и вдруг ухмыльнулся - по-волчьи, оскалив зубы. - Но ты все равно медленный, Ольгович.

Ложный выпад влево.

Резкий удар справа.

Я едва успел подставить клинок, но сила удара отбросила меня к стене. Дерево заскрипело под моей спиной.

– Тебя учили драться, - продолжал Святослав, ступая ближе, его меч рисовал в воздухе восьмерки. - Но не учили убивать.

Внезапный толчок ногой.

Грудь.

Я полетел назад, сбивая стол, рассыпая пергаменты по полу. Кровь во рту. Гнев в жилах.

Святослав занес меч для последнего удара - и замер.

Лезвие сверкнуло в полутьме, устремляясь к моей груди. В последний миг я рванулся вбок, чувствуя, как сталь прошивает воздух у самого виска.

Опираясь на одну руку, я резко развернулся, нога описала дугу – и с гулким ударом врезалась в запястье Святослава. Его меч звякнул о пол.

Я уже был на ногах.

Мой клинок – у его горла.

Тишина.

Только тяжелое дыхание да стук дождя по крыше.

Святослав замер, его глаза сузились – но не от страха. От уважения.

– Неплохо, – выдохнул он, оскаливаясь. – Очень неплохо для первого раза.

Я не опустил меч.

– Ты специально оставил открытой правую сторону, – прошептал я. – Почему?

Княжич хрипло рассмеялся, не пытаясь вырваться.

– Потому что настоящий бой – не в залах, не на тренировках. Там, где пахнет кровью и страхом. Ты это почувствовал.

Его рука вдруг рванулась к поясу – кинжал!

Но я был быстрее.

Удар рукоятью в висок – Святослав охнул, пошатнулся, но не упал.

– Вот теперь – хорошо, – прохрипел он, вытирая кровь с губ. – Значит, не зря я в тебя поверил.

За окном снова завыли волки – ближе, голоднее.

Святослав наклонился, поднял свой меч, взвесил его в руке.

– Следующий урок – выживание. Готов?

Я усмехнулся, чувствуя, как огонь растекается по жилам.

Второе правило: истинная сила рождается во тьме.

Мы сидели у догорающего костра, вглядываясь в пляшущие тени. Святослав достал из-под рубахи потемневший от времени медальон – древний, с выгравированным волком, алчно пожирающим луну.

— Мой дед носил его, — он протянул медальон мне. – Говорил, что когда-нибудь придет Ольхович, который…

Громкий треск сломанной ветки за дверью оборвал его слова. Мы замерли, как подстреленные птицы. Даже дождь, казалось, утих, боясь нарушить зловещую тишину.

Тяжелый топот. Шуршание кольчуги. Едва слышимый звон стали о сталь.

— Дружинники, — прошептал я, чувствуя, как леденеет кровь в жилах. – Твои?

Святослав побледнел, словно полотно:

— Не мои.

Третье правило: иногда бегство – единственная победа.

Мы вылетели через заднюю дверь, как зайцы, вспугнутые сворой голодных гончих. Ноги вязли в размокшей земле, каждый вдох обжигал легкие. Лес встретил нас непроглядной тьмой и колючими объятиями веток, хлеставших по лицам. Где-то позади раздавались яростные крики, эхом разносившиеся между вековых стволов:

— Здесь! За мной! В погоню!

Святослав вдруг резко свернул вправо, к старой дуплистой липе, чьи корни, подобно скрюченным пальцам, вросли глубоко в землю. В лунном свете его лицо было бледным, как смерть:

— Вниз!

Под корнями, словно черная пасть, зияла дыра – вход в древний подземный ход, вырытый еще прадедами. Мы нырнули в ледяную тьму, когда первые стрелы с присвистом вонзились в дерево над нашими головами.

Спустя час.

Мы выбрались из-под земли у заброшенной мельницы, чьи лопасти давно сгнили, превратившись в жуткие скелеты. Святослав, дрожа всем телом, рухнул на колени, его пальцы впились в сырую землю:

— Они… они не могли узнать о нашем убежище… — его голос дрожал от ярости и неверия.

Я медленно поднял с земли обрывок пергамента, кем-то оброненный в спешке. На пожелтевшей бумаге отчетливо виднелся родовой знак: двойной топор – символ боярского рода Громовых, давних и коварных союзников Добрыничей.

Сердце сжалось.

— Не твои люди, — прошептал я, с горечью осознавая предательство. – Мои.

Дождь хлестал по спине, превращая тропу в грязное месиво. Холодные струи стекали за воротник, смешиваясь с потом, а под ногами земля расползалась, словно живая. Мы бежали, не разбирая дороги, прыгая через корни и ямы, слыша за спиной всё ближе крики погони.

— Сюда! — Святослав рванул меня за рукав, резко сворачивая к старому дубу, чьи узловатые корни торчали из земли, как пальцы мертвеца.

Мы нырнули в заросли папоротника, едва не сбиваясь с ног. Липкие листья хлестали по лицам, а под ногами хлюпала вода, скрывая следы. Где-то позади раздавался треск веток и ругань — погоня теряла наш след, но не намерена была сдаваться.

— Тише... — я прижал княжича к земле, чувствуя, как его сердце колотится под тонкой рубахой, как дрожат его плечи. Не от страха — от ярости.

Шаги приближались.

— Черт! Где они?! — хриплый голос прозвучал в каких-то десяти шагах от нас.

— Может, к реке?

— Ищите! Хозяин обещал золото за их головы!

Я затаил дыхание. Князь? Значит, это не просто Громовы. Это княжеские люди. Настоящие охотники.

Минуту, другую... Мы не шевелились, слившись с землей, с мокрой листвой, с тьмой. Шаги удалялись, но не исчезали — они рассыпались по лесу, как стая голодных псов.

— Пошли, — прошептал я, помогая Святославу подняться.

Деревня. Утро.

Мы добрались до села на рассвете, вывалившись из лесной чащи, как призраки. Мокрые до костей, изможденные, но живые. Первые лучи солнца золотили крыши изб, а из труб уже поднимался дымок — хозяйки разводили огонь для завтрака. Запах свежеиспеченного хлеба смешивался с ароматом мокрой земли после дождя.

Никита встретил нас на пороге своей избы, скрестив руки на груди. Его коренастая фигура заслонила дверной проем, а седые брови нахмурились, словно тучи перед грозой:

— Ну и видок у вас. Как черти после купания в болоте.

Я ухмыльнулся, сбрасывая мокрый плащ, с которого струилась вода, образуя лужицу на полу.

— Рад видеть и тебя, дед. Особенно твою гостеприимную морду.

Староста фыркнул, но тут же засуетился, крича через плечо:

— Ну-ка, Марья, грей воды да чистой одежды! Да поживее!

Пока мы отогревались у печи, я рассказал Никите о погоне. Староста слушал, почесывая бороду, его глаза сужались, становясь узкими, как щелки.

— Княжеские? — он выдохнул, качая головой. — Значит, не все у тебя с князем ладно, как ты думал.

Святослав, сидевший на лавке с кружкой горячего сбитня в руках, мрачно опустил взгляд. Его пальцы сжали глиняную кружку так, что костяшки побелели.

— Отец... Он не знает. Это бояре Громовы действуют за его спиной.

Я взглянул на него, потом на Никиту, и тихо пробормотал:

— Или не за спиной.

Тишина.

Она повисла в воздухе, тяжелая, как предгрозовое небо. Даже Марья, обычно болтливая, замерла с ведром в руках, поняв, что затронуто что-то важное.

Полдень.

Солнце висело высоко, заливая деревню густым, медовым светом. Я стоял у окна, наблюдая, как жизнь течет своим чередом: мужики с покрикиванием тянули плуги на дальние поля, бабы, переругиваясь, таскали воду из колодца, ребятня с визгом носилась между изб, пугая тощих деревенских кур.

Обычный день.

Слишком обычный.

И вдруг — резкий скрип ворот, топот копыт, приглушенные голоса.

Я инстинктивно схватился за меч, но Никита уже выскочил во двор, распахнув калитку так, что та заскрипела на ржавых петлях.

— Да это ж... — его голос дрогнул.

Я шагнул на крыльцо.

Велена.

Она стояла посреди улицы, бледная, как лунный свет, в порванном дорожном плаще, но живая. Настоящая. За ее спиной топтались трое незнакомцев — два бородатых мужчины, крепких, как дубовые коряги, и худощавая девушка с глазами, полными усталой злости. Все в дорожной пыли, с потрескавшимися губами и руками, привыкшими сжимать оружие.

— Прости, что задержалась, — сказала она, и в ее глазах светилась не просто усталость, а что-то большее. Тень того, что ей пришлось увидеть.

Я шагнул вперед, земля под ногами внезапно став неровной.

— Где ты была?

Она вздохнула, провела рукой по лицу.

— Искала тех, кто знает правду о твоем роде.

Старший из незнакомцев — высокий, с седыми висками и шрамом через левую бровь — снял капюшон.

— Мирослав Ольгович. — Его голос звучал, как скрип старого дерева. — Мы служили твоему отцу.

Сердце ёкнуло, замерло, затем забилось с удвоенной силой.

— Вы... из его дружины?

Мужчина покачал головой, и в этом движении было столько усталости, что стало ясно — они не просто пришли. Они добрались.

— Хуже. — Он оглянулся, словно ожидая, что из-за спины уже лезет тень. — Мы — те, кто выжил после той ночи.

Тишина повисла тяжелым покрывалом, давя на плечи.

Велена посмотрела мне в глаза, и я вдруг понял — она не просто вернулась.

Она привела войну.

— Пришло время узнать, — прошептала она, — кто на самом деле убил твоего отца.

Я застыл.

— Я... я думал, он покончил с собой…

Воспоминание ударило, как обух по темени.

Княжеская гридница. Дым от факелов стелется по потолку, смешиваясь с тяжелым запахом медовухи и пота. Отец стоит посреди зала – коренастый, могучий, с седой бородой, заплетенной в два воинских узла. Его широкие плечи обычно гордо расправлены – сейчас они напряжены, как тетива перед выстрелом.

Князь с трона бросает свиток ему под ноги.

— Предатель!

Гул по залу. Шепот. Злобные взгляды.

Отец молчит. Только глаза – обычно ясные, как зимнее небо, теперь потемневшие от боли – скользят по лицам бывших дружинников. Никто не встречает его взгляд.

Добрынич (еще живой, еще целый, еще с ухмылкой) выступает вперед:

— Своих же продал, Ольхович!

Свиток на полу разворачивается – фальшивые письма, поддельная печать, ложные показания свидетелей.

Отец вдыхает – глубоко, будто перед последним боем – и поворачивается к выходу. Ни слова. Ни оправданий.

Три дня его не видят.

А на четвертый – находят мертвым.

Я помню, как стоял у порога той проклятой башни, вцепившись в косяк, не веря своим глазам. Отец лежал неподвижный, бледный, как зимний снег, а кровь на столе уже засохла черными узорами.

Мне не позволили подойти ближе.

Князь махнул рукой, словно отмахиваясь от палой собаки:

— Хоронить без чести. Предателю не место в родовом склепе.

Добрынич той же ночью устраивает пир – пьет, смеется, поднимает кубок за здоровье князя. А я – я сижу в углу, сжавшись в комок, и не плачу. Не верю. Не могу поверить.

Но все вокруг уже решили.

Мужики плюют в мою сторону, бабы крестятся, когда я прохожу, дети бросают камни и кричат:

— Отродье! Выродок! Сын предателя!

Я закрываю лицо руками, но не от страха – от ярости. Они смеют?! Они смеют?!

А потом приходит приказ – князь назначает мне опекуна.

Ратибора.

Старый воин, седой, как зимний лес, с лицом, изрубленным шрамами. Он служил отцу. Но теперь – теперь он смотрит на меня без жалости, без гнева. Пусто.

— Будешь жить при мне, — говорит он, и в голосе – никаких чувств.

Добрынич стоит рядом, ухмыляется, гладит бороду:

— Присмотри за ним, Ратибор. А то мало ли… яблоко от яблони.

Я сжимаю кулаки, но молчу. Молчу, потому что знаю – если скажу хоть слово, они убьют меня.

И вот теперь мне говорят, что все это ложь…

Седой воин резко вскинул голову, глаза вспыхнули.

— Так они и хотели, чтобы ты думал.

Где-то за спиной захлопнулась дверь. Никита замер, не решаясь подойти ближе.

А незнакомец с седыми висками шагнул вперед, впиваясь в меня взглядом:

— Ты готов услышать правду?

Ветер внезапно стих, будто затаив дыхание.