Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 7 Корни и рост

Дымка утреннего тумана, густая и молочная, словно призрачная река, медленно оплывала поля, окутывая пожухлую траву и обнажённые ветви деревьев серебристой пеленой. Воздух был влажным и тяжёлым, пропитанным запахом прелой листвы и дымком далёких печей. Когда я приблизился к покосившейся избушке на самой окраине Ольховского села, из тумана выплыли кривые берёзы, будто немые свидетели былых времён, а под ногами хрустел промёрзлый наст, словно тонкое стекло.

Дом старосты Никиты, словно одинокий кряжистый дуб, высился особняком, у самого леса. Стены, почерневшие от времени и непогоды, хранили следы былой крепости, но теперь брёвна скрипели под порывами ветра, будто жалуясь на свою участь. Резные наличники, когда-то украшенные затейливым узором, теперь пооблупились, а ставни висели криво, словно веки усталого старика. Этот дом стоял здесь, казалось, вечно — молчаливый страж давно минувших времён, хранящий тайны, о которых уже никто не помнил.

Старик восседал на завалинке, сгорбившись над потрёпанной упряжью. Пальцы его, узловатые и тёмные от работы, ловко вязали ремни, будто он колдовал над чем-то важным, а не чинил старую сбрую. Завидев меня, он даже головы не поднял, лишь прищурил один глаз, будто стараясь разглядеть сквозь пелену лет:

— А, пожаловал. — Голос его хрипел, как скрипучая телега, везущая груз по разбитой дороге. — Уж думал, неделю ещё будешь по княжеским хоромам хороводиться, прежде чем до своих корней доберёшься.

Он выплюнул жвачку табака и усмехнулся, обнажив пожелтевшие зубы. Но во взгляде его, глубоком и пронзительном, плясал живой уголёк — то ли насмешка, то ли одобрение, а может, просто упрямство старого пня, который не сгнил, несмотря на все бури.

— Задержался, дед, — ответил я, присаживаясь рядом на скрипучую доску завалинки. Клинок меча с глухим стуком опустился на подтаявший снег, и старик тут же бросил на него оценивающий взгляд — видимо, прикидывал, сколько за такую сталь можно выручить у заезжих купцов.

— Но теперь намерен досконально разобраться, что тут и как.

Никита фыркнул, и его широкие ноздри раздулись, словно у старого ворчливого медведя. Но сеточка морщин вокруг глаз вдруг дрогнула, выдавая подобие улыбки — той самой, что прячется в складках кожи у стариков, которые уже давно разучились улыбаться по-настоящему.

— Ну что ж, боярин. — Он с трудом поднялся, опираясь на колени, и потянулся за палкой, торчащей у порога. — Пойдём, покажу тебе жалкие остатки твоих угодий.

Он махнул рукой в сторону поля, где из тумана проступали очертания покосившихся изгородей и заросших бурьяном пашен. "Жалкие остатки" — это было ещё мягко сказано. Земля, когда-то кормившая полсела, теперь лежала заброшенной, и только вороны сидели на скрипучих вехах, будто стерегли чьи-то забытые грёзы.

Я поднялся вслед за ним, и старик, кряхтя, тронулся в путь, его палка глухо стучала по земле, будто отсчитывая шаги до неотвратимого конца.

Вскоре меня ждало Первое открытие – земля помнит.

Мы медленно обходили заросшие межами поля, и Никита, словно старый лекарь, диагностирующий больного, тыкал своей суковатой палкой в промёрзшую почву, внимательно изучая каждый её вздох:

— Здесь, глянь. — Он приподнял палкой пласт земли, обнажив серую, безжизненную глину. — Бывало, рожь — по пояс мужику! А теперь — как сирота чахнет.

Он плюнул в сторону, и слюна тут же впиталась в сухую землю.

— Ратибор все соки выжал: три оброка в год драл, на семена ничего не оставлял.

Я наклонился, поднял ком земли и размял его в пальцах. Грунт рассыпался, как труха, не оставляя и намёка на былую плодородность. Внутри меня уже проснулся агроном Алексей — тот самый, что когда-то изучал сельское хозяйство не ради забавы, а чтобы понимать, как кормить людей.

— Земля истощена. — Я стряхнул с рук пыль. — Необходим севооборот, удобрения…

— Чего-чего? — Никита нахмурился, словно услышал колдовское заклинание, и даже отступил на шаг, будто боясь, что я сейчас начну бормотать на непонятном языке.

— Говорю, нельзя из года в год одно и то же сеять. — Я провёл рукой по воздуху, будто расчерчивая невидимые поля. — Нужно чередовать: рожь, затем горох, а потом дать земле отдохнуть под паром.

Старик застыл, словно громом поражённый. Его глаза, мутные от возраста, вдруг вспыхнули пониманием. Он медленно кивнул, и в этом движении была вся горечь прожитых лет.

— Дед твой так же делал. — Голос его дрогнул. — А потом новые хозяева явились — им лишь бы сейчас хапнуть да урвать.

Я сжал кулаки. Знакомо. Ближний прицел — к дальней яме. Так всегда: жадность сегодня оборачивается голодом завтра.

— Исправим.

В этом слове была не просто решимость. Это была клятва — земле, деду, этим самым жалким остаткам угодий, которые ещё можно было вернуть к жизни.

Никита посмотрел на меня долгим взглядом, потом хмыкнул и ткнул палкой в сторону дальнего поля:

— Ну что ж, боярин… Покажу тебе, где у нас чернозём ещё дышит.

И мы пошли дальше — старик с палкой и я с новым знанием, что земля, если к ней прислушаться, сама подскажет, как её исцелить.

Мы шли вдоль края поля, и с каждым шагом земля под ногами становилась мягче, словно наливаясь скрытой силой. Ветер донёс запах прелой листвы и чего-то ещё — горьковатого, древесного.

— Вон там, — Никита указал палкой на участок, поросший молодым бурьяном, — когда-то коноплю сеяли. Бабка твоя, покойница, ткала из неё холсты — крепкие, как кольчуга.

Я наклонился, раздвинул жухлую траву. Под ней — чёрная, жирная земля, ещё хранящая память о былых урожаях.

— Здесь бы горох посадить, — пробормотал я, мысленно раскладывая будущие посевы. — А после — гречиху. Она почву лечит.

Никита вдруг закашлялся, и в его кашле слышалось что-то вроде смешка.

— Ты, барин, либо дурак, либо святой. — Он вытер губы рукавом. — Кто ж нынче землю лечит? Все рвут, да рвут, пока не...

Громкий треск веток в ближнем перелеске оборвал его слова. Мы оба вздрогнули. Из чащи, шумно раздвигая кусты, вывалился здоровенный мужик в вытертом кожухе. За ним — ещё двое, помоложе, но с такими же наглыми, как у голодных волков, физиономиями.

— О-о, староста с барином землю меряют! — гаркнул передний, широко ухмыляясь. — А мы как раз насчёт оброка поговорить хотели.

Никита съёжился, но я медленно выпрямился, невольно касаясь рукояти меча.

— Оброк? — спросил я тихо. — Вы чьи?

— Ратиборовы, — ответил здоровяк, плюнув под ноги. — А земля — его же. Так что плати, барчук, или проваливай, пока цел.

Ветер внезапно стих. Даже вороны замолчали.

Я глубоко вдохнул, чувствуя, как в груди разгорается знакомая, давно забытая ярость.

— Вот как? — сказал я, и мои пальцы сомкнулись на рукояти. — Тогда передай Ратибору — его оброку больше не будет. Никогда.

Мужик замер, ухмылка сползла с его лица. Он не ожидал такого ответа.

— Ну... — начал он, но тут Никита неожиданно засмеялся — хрипло, по-стариковски.

— Беги, Ванька, — прохрипел он. — Пока этот "дурак" не вспомнил, как мечом рубить.

И Ванька побежал. Они все побежали.

А мы остались стоять среди поля, под низким серым небом, и земля под ногами вдруг показалась тёплой, почти живой.

— Что будем делать? — спросил Никита после долгого молчания.

Я взглянул на него и улыбнулся:

— Сеять.

Второе , что бросилось в глаза – люди помнили.

Стоило нам войти в деревню, как мужики, копошившиеся у плетней, шарахнулись в стороны, словно потревоженные воробьи. Одни притворно увлеклись починкой сохи, другие спешно принялись поправлять ворот рубах, лишь бы не встречаться со мной глазами. Даже бабы, только что громко переругивавшиеся у колодца, вдруг замолчали, прикрыв лица подолами.

Но Никита рявкнул на них, словно обухом ударил:— Чего разбежались, окаянные? Своего боярина не признаёте?

И словно лед тронулся. Сначала подошёл Кузьма-колесник, за ним — рослый Фома, что когда-то в моей отцовской дружине служил. Подходили по одному, робко переминаясь с ноги на ногу, будто земля под ними раскалилась.

Один, с лицом, словно вырезанным из дубовой коры — весь в глубоких морщинах и зарубках старых ран, — даже шапку снял в знак почтения. Его пальцы, кривые от непосильного труда, дрожали, сжимая потрёпанную шапчонку:

— Мирослав Ольгович… — голос его звучал хрипло, будто скрип несмазанной телеги. — Отец ваш, царствие ему небесное, перед смертью вольную мне дал. Да Ратибор поганый грамоту ту сжёг…

В его глазах, мутных от возраста, но всё ещё ясных, читалась такая надежда, что у меня в груди что-то ёкнуло.

— Будет тебе новая грамота, — твёрдо пообещал я, а в голове уже лихорадочно застучали шестерёнки расчётов: Освобожу десяток семей — они за меня в огонь и в воду. А их дети — моя будущая дружина.

Никита стоял чуть поодаль, скрестив на груби руки. Когда я бросил на него взгляд, старик одобрительно хмыкнул, словно поддакивая моим мыслям. Его взгляд говорил яснее слов: "Ну вот, начал понимать, как тут всё устроено."

А вокруг уже теснились другие — кто с жалобой на непосильные поборы, кто с просьбой заступиться. И в каждом взгляде, в каждом сгорбленном плече читалось одно: они помнят. Помнят, каково это — когда хозяин не выжимает последние соки, а защищает.

Я глубоко вдохнул запах дыма и кислого кваса, что витал над деревней, и почувствовал, как что-то давно забытое шевелится в груди.

— Собирайте сход, — сказал я громко, чтобы слышали все. — Будем решать, как жить дальше.

И в этот момент понял: это не просто земля моя. Это — мой народ. И за него теперь придётся драться по-настоящему.

Третье открытие: даже пепел хранит искру.

К вечеру мы добрались до усадьбы. Вернее, до того, что от неё осталось — чёрные скелеты построек, торчащие из земли, как рёбра погибшего великана. Но глаза, привыкшие видеть не только очевидное, сразу отметили важное:

Кузница — крыша провалилась, словно проломленный череп, но горн, сложенный из тёмного камня, стоял невредимый. Я провёл рукой по его шершавой поверхности — он всё ещё хранил тепло последней растопки, будто сердце, готовое забиться вновь.

Амбары — их зияющие дверные проёмы напоминали голодные рты, но стены из векового дуба стояли нерушимо. Я толкнул одну — не дрогнула. Эти брёвна переживут ещё не одно поколение.

Пруд — его поверхность затянуло зелёной тиной, сквозь которую кое-где проглядывали пузыри подводной жизни. Я бросил камень — глухой всплеск, и вдруг на мгновение мелькнула серебристая спина рыбы.

— Рыбу разводить можно, — пробормотал я вслух, уже прикидывая, сколько стерляди можно вырастить за два года и по какой цене её возить в город.

— Голова варит, — Никита хлопнул меня по плечу своей мозолистой лапищей. — Только вот беда — где серебра на всё это надыбать?

Я достал из-за пазухи кошель — кожаный, потёртый, с выцветшим гербом. В нём позвякивали жалкие крохи, заработанные на турнире. Достаточно, чтобы купить хлеба на неделю... или железо для первой партии инструментов.

— На первое время хватит. А там…

В голове вспыхнуло детское воспоминание Мирослава и тут же родилась дерзкая идея, как молния в летнюю ночь. Я повернулся к Никите, и старик даже отшатнулся от внезапного блеска в моих глазах.

— Дед, скажи-ка, кто у нас в округе мёд лучше всех делает?

Никита замер, потом медленно провёл языком по беззубым дёснам:

— Да Митька-бортник, что за Крутой горой живёт... Только он ещё твоего деда помнит. Нынче у него внук дело ведёт. А что?

Я ухмыльнулся, ощущая, как складывается план:

— Значит, будем мёд возить в город. И не просто мёд — наш, ольховский, с легендой.

Старик закашлялся, но в его кашле слышалось одобрение. Перед глазами уже стояли бочонки с янтарным содержимым, аккуратные повозки, идущие по зимнику... И главное — серебро, которое потечёт в карман не Ратибору, а мне.

— Ну что, боярин, — Никита щёлкнул языком, — похоже, ты не только мечом махать умеешь...

Мы стояли среди развалин, но в воздухе уже витало что-то новое — не запах тлена, а терпкий аромат перемен.

Неделю спустя Ольховское село кипело жизнью.

Рассвет только-только размывал ночную синеву, когда над деревней поднялся первый дымок из кузничной трубы. В кузнице — весело потрескивали угли в ожившем горне, а тяжёлые удары молота по наковальне разносились далеко вокруг, словно сердцебиение пробуждающегося хозяйства. Кузнец Герасим, бывший раньше бродячим мастером, а теперь получивший крышу над головой и долю от каждого заказа, работал с таким усердием, будто ковал не плуги, а собственное будущее. Мой первый инвестиционный проект оказался удачным: вместо звонкой монеты — кров и честный процент. И человек теперь работал не из-под палки, а за совесть, вкладывая в каждое изделие частицу себя.

На полях — тоже кипела работа. Впервые за последние пять лет пахали по-ольховски: разграничили участки, ввели севооборот, дали земле передышку. Казалось, сама почва, измученная годами хищнического использования, вздохнула свободно. Старожилы, наблюдая за этим, качали головами и вспоминали старые времена, когда урожаи были обильными, а хлеб — душистым.

В лесу — по моему указанию поставили новые борти для диких пчёл. Алексей, тот самый голос из будущего, что иногда просыпался во мне, с одобрением отметил: "Это называется ни́шевый экспорт. Мало кто делает — значит, цениться будет дорого." И правда — ольховский мёд, ароматный, с лёгкой горчинкой, мог стать нашей визитной карточкой.

Вечером, когда солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая небо в багряные тона, Никита принёс в усадьбу кувшин самогона, настоянного на травах. Пахло им крепко, с хвойной ноткой — старик, видимо, добавил в него можжевельника.

— Ну, боярин, — хрипло произнёс он, наливая мне полную кружку. — Похоже, ты и вправду наш, кровный.

Я усмехнулся краешком губ, пригубил жгучую жидкость и ощутил, как по телу разливается тепло.

— Это только начало, дед. Самое интересное — ещё впереди.

Потому что завтра первая партия ольховского мёда, аккуратно упакованная в дубовые бочонки, отправится прямиком к княжескому двору. И не просто так — а с тщательно продуманным подношением и тонким намёком на будущее сотрудничество.

А вместе с ней — и мой настоящий план, выверенный до мелочей.

Потому что игра только начинается. И намеревался выиграть. Алексей Ковалев я или кто?!

Но и про тренировки я не забывал.

Пока деревня спала, окутанная предрассветной дымкой, я уже стоял на заросшем бурьяном плацу за амбарами. Меч в руках — не парадный клинок с позолотой, а добротная боевая сталь, та самая, что прошла со мной через десятки стычек.

Удар. Левый выпад, рубящий диагональ от плеча. Ещё удар. Резкий отскок, имитация боя против нескольких противников. Мышцы горели, но это было хорошее жжение — как огонь в кузнице, закаляющий металл.

— Спину держишь криво, — раздался за моей спиной хриплый голос.

Оборвав комбинацию, я обернулся. Никита стоял у плетня, опираясь на свою суковатую палку, но глаза старика блестели остро — как у бывшего вояки, узнающего знакомый почерк боя.

— Фома сказывал, ты в столице на турнирах рубился? — крякнул он, подходя ближе. — Только турнир — не война. Там правила есть. А тут…

Он внезапно рванулся вперёд, и его палка свистнула у моего виска — я едва успел отклониться.

— …а тут только одна правда: либо ты, либо тебя.

Я оскалился, ощущая, как в жилах закипает азарт.

— Покажи ещё.

И началось.

Утро за утром мы сражались на этом плацу. Никита, оказывается, в молодости служил в княжеской дружине — его палка била точно в бреши, учила чувствовать дистанцию, предугадывать замах. А по вечерам я тренировал силу — перетаскивал брёвна для новых построек, отрабатывал удары по пню, обёрнутому старым канатом.

— Зачем? — спросил как-то Фома, наблюдая, как я, обливаясь потом, бью кулаками в мешок с песком.

— Ратибор не простит, — просто ответил я, вытирая кровь с разбитых костяшек. — Когда он поймёт, что мы не просто выживаем, а крепнем — придёт.

И я должен быть готов.

Не только хозяйство.Не только мёд.Но и сталь.

Потому что княжеские грамоты — хорошо, но последний аргумент всегда один.

Луна висела над лесом, как выщербленный серебряный щит, когда я в очередной раз выбрался на глухую поляну за околицей. Волчья сила — наследство моего рода, проклятие и дар — булькала в жилах, как забродивший хмельной мёд.

Я сбросил рубаху, ощущая, как кожа горит. Каждый мускул натянулся, как тетива перед выстрелом.

— Не борись с ней, — урчал волк внутри. — Она — часть тебя. Научись слушать.

Я закрыл глаза.

Внутри — рёв. Ярость. Голод. Тысячи лет звериной памяти, требующей выпустить когти, разорвать, вонзить зубы в плоть...

— Нет, — прошептал я сквозь стиснутые зубы.

Контроль.

Не подавление, не борьба — диалог. Я представлял её — эту силу — как бурную реку. Можно пытаться перегородить её плотиной, и тогда она сметёт всё. А можно направить по руслу.

Первый шаг. Пальцы сжались в кулаки — но не для удара. Я чувствовал, как когти рвутся наружу, но удерживал их, заставляя лишь слегка удлиниться, заостриться.

Второй шаг. Зрение. Мир вспыхнул в серебристых тонах, но я не дал ему поглотить себя. Очертания деревьев остались чёткими, не расплываясь в зверином хаосе.

— Хорошо, — прошептал я.

И тогда она — эта сила — впервые ответила.

Не яростью. Не болью.

Согласием.

Я открыл глаза. Руки были человеческими — но теперь я знал, что в любой момент смогу... изменить их. По своей воле.

Вдалеке завыл настоящий волк — будто почуял сородича. Я ухмыльнулся.

Теперь у меня есть ещё один козырь.

И Ратибор об этом не узнает.

Пока не станет слишком поздно.