Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 18. Сны из иного мира

Той ночью мне впервые явился их мир.

Я стоял в лесу-колоссе, где деревья-мастодонты вонзались вершинами в багряное, кровоточащее небо. Их стволы, покрытые шрамами веков, пульсировали, словно жилы, а кора шевелилась под прикосновением незримых существ. Воздух, спертый и тяжелый, пах медью и тлеющей золой, обжигал легкие с каждым вдохом. Издалека, словно из чрева земли, доносился мерный, гулкий стук — биение сердца, чудовищного и древнего, пронизывающее тело низким, животным ужасом.

И тогда из-за корявого ствола выползла она.

Мать.

Но не та, что, умиротворенная, спала за стеной в нашем доме, где пахло хлебом и лавандой.

Эта была иной. Ее платье, сплетенное из живых, трепещущих ветвей, шевелилось, как клубок змей, обвивая тело, то сжимаясь, то разжимаясь в такт тому далекому стуку. Волосы — черные, как смола, — перетекали в клочья тумана, растворяясь в воздухе и вновь собираясь в призрачные очертания. А глаза…

Глаза были их глазами.

Бездонные колодцы, в которых тонули звезды и целые миры. В них горела тоска, древняя, как само время, и чуждый разум, холодный и непостижимый, скользил по моей душе, будто исследуя ее.

— Ты несешь в себе осколок нас, — прошептала она.

Голос ее звучал на языке, которого я никогда не слышал, но каждое слово прожигало сознание, врезаясь в память с болезненной ясностью.

— Как и она. Это делает тебя… интересным.

Ее пальцы, длинные и узловатые, как корни старого дуба, протянулись ко мне. Я почувствовал, как под кожей зашевелилось что-то чужое, будто зерна тьмы, посеянные в моей крови, откликнулись на ее прикосновение.

Я попытался закричать, но звук застрял в горле, превратившись в хрип.

И тогда я проснулся.

Комната была погружена во тьму, но в моей руке пылал "Лютоволк".

Не метафорически.

По стальному телу клинка змеились пляшущие языки синего пламени, холодного, как дыхание зимней бури.

Утро

— Опять?

Велена склонилась над дымящимся котелком, где булькала густая похлебка, но ее руки замерли в воздухе. Взгляд, острый, как кинжал, впился в меня, будто пытаясь вырвать правду прямо из черепа.

Я не стал отвечать. Просто разжал ладонь.

На коже, будто выжженный изнутри, проступил новый рунический знак — переплетение корней, уходящих вглубь плоти, словно что-то пустило ростки прямо под моей кожей. Они пульсировали в такт моему сердцу, и от этого зрелища в горле встал ком.

— Снова сны?

Из соседней комнаты вышла мать. Она уже выглядела лучше — щеки не были такими восковыми, в глазах теплился слабый свет, почти человеческий. Почти.

Но что-то чужое все еще клубилось на дне ее взгляда.

То, что не принадлежало ей.

То, что, возможно, уже никогда не уйдет.

Я не стал задавать вопросов. Просто показал ей руку.

— Ты знаешь, что это.

Мать медленно опустилась на скамью, будто ее ноги вот-вот подкосятся. Пальцы дрожали, когда она обхватила чашку с чаем — пар поднимался к ее лицу, но, кажется, она его даже не чувствовала.

— Когда они… держали меня…

Голос ее был хрупким, как тонкий лед над бездной. Она сделала глоток, словно пытаясь смыть с языка горечь воспоминаний.

— Я видела их мир. Сквозь зыбкую брешь.

Седой, дремавший у печки, внезапно распахнул один глаз — желтый, как расплавленный металл. Его когти впились в половицу, и шерсть на загривке встала дыбом.

— Что ты там увидела?

Мать закрыла глаза.

— Они умирают.

Тишина в избе стала густой, как смола.

— Их мир рассыпается в прах, как песок сквозь пальцы.

В ее голосе звучала вселенская скорбь, словно она оплакивала не просто чужую гибель, а что-то большее. Что-то, что когда-то было частью всего сущего.

— И поэтому…

Она не договорила.

Но мне не нужно было слышать конец этой фразы.

— Поэтому они так отчаянно рвутся сюда.

Мои слова повисли в воздухе, тяжелые, как свинец.

Тишина после этих слов казалась оглушительной. В печи потрескивали угли, отбрасывая на стены дрожащие тени. Я сжал кулак, чувствуя, как руна под кожей пульсирует в такт чужому ритму.

И вдруг — вспышка.

Не света, а памяти.

Я зажмурился, но было уже поздно.

Я был Алексей.

Офис. Кондиционер. Бесконечные отчеты на мониторе. Телефон, который не умолкал ни на минуту.

"Кредиты... Инвесторы... Просрочки..."

Мир, где самыми страшными чудовищами были цифры в таблицах и холодные взгляды партнеров на совещаниях.

Я сидел в кресле с кожаным подголовником, стиснув виски пальцами. Голова раскалывалась.

"Всего лишь стресс", — убеждал я себя.

Но по ночам снились леса.

Древние. Немые. Ждущие.

— Мирослав?

Голос Велены вернул меня в избу. Я вздрогнул — ладонь, сжимавшая "Лютоволка", была влажной от пота.

— Ты... вспомнил? — мать смотрела на меня так, будто уже знала ответ.

Я кивнул.

— Я был им. Там.

Слова давили горло.

— Там, где мир умирает по-другому. Где люди гниют заживо, даже не понимая этого.

Седой фыркнул, будто смеялся.

— И что же важнее? — прошипел он. "Спасти мир, который даже не знает, что болен... или этот?"

Я посмотрел на мать — на ее руки, изуродованные их пленом. На Велену, которая до последнего будет варить зелья, чтобы мы могли сражаться еще один день.

— Здесь — моя война, — сказал я.

Слова повисли в воздухе, тяжелые, как клятва. Ветер за окном ответил новым витком бури — стены избы затрещали под его напором, словно старый корабль в шторм.

Я поднял "Лютоволк". Синее пламя, холодное и ненасытное, лизало лезвие, но не обжигало — лишь оставляло на пальцах иней, будто напоминая: этот клинок теперь часть меня. Как и руна. Как и память, что больше не была просто сном.

Я помнил.

Помнил, как сидел в стеклянной башне среди небоскребов, где люди, не видя бездны под ногами, играли в богов. Помнил пустые улыбки, договоры, подписанные кровью, которую никто не замечал. Помнил, как однажды, глядя в окно на город, охваченный сумерками, увидел в отражении не свое лицо, а чужое — с глазами, полными звезд и древней ярости.

Тогда я счел это галлюцинацией. Усталостью.

Теперь знал — это был первый зов.