Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 5 Наследие Ольховичей

— Теперь скажи, - ее голос прозвучал странно громко. –Когда ты в последний раз видел Седого?

Я вздрогнул. Откуда она знает это имя? Того древнего, чей вой я слышал лишь в детских кошмарах… Пришли мне воспоминания Мирослава.

—Ты служишь ему? - вырвалось у меня, и голос звучал хрипло, не по-человечьи.

Велена улыбнулась - не той хищной усмешкой, а чем-то древним, знающим:– Я служу правде. А она где-то посередине - между человеком и зверем.

Снаружи вдруг раздался вой - не волчий, нет. Что-то большее. То самое, что я слышал тогда, в тумане.

Она повернулась к двери, профиль резко очерченный в свете лампы:– Он зовет. Скоро придется выбирать, Мирослав. Между тем, кем тебя хотят видеть... и тем, кто ты есть.

Я встал, чувствуя, как в жилах бурлит что-то новое, древнее. Волк внутри молчал - впервые за все время. Потому что теперь мы слушали вместе.

— Пора домой, – произнесла Велена. — Набирайся сил, волченок…

После возвращения из леса ночь не сомкнула мне глаз.

Воздух в комнате был густым, словно пропитанным свинцом, а тени на стнах шевелились, будто живые. Я лежал, уставившись в потолок, чувствуя, как под кожей пульсирует что-то чужое, неукротимое. Руки всё ещё подрагивали — то ли от изнеможения, то ли от этого внутреннего зуда, что разъедал меня изнутри.

Волк притих.

Но не исчез.

Я ощущал его — тёплое, тяжёлое присутствие в глубине сознания, как второе сердце, бьющееся в такт моему. Он выжидал, притаившись в тёмных уголках моей души, готовый в любой миг прорваться наружу. Иногда мне казалось, что его жёлтые глаза вспыхивают в отражении оконного стекла, а низкий рык смешивается с шумом крови в ушах.

Но сегодня было не до него.

Прежде чем обуздать зверя, следовало усмирить людей.

А точнее — вернуть то, что они у меня украли.

Утро.

Я сидел в полуразрушенной горнице, жалко именуемой усадьбой Ольговичей.

Сквозь щели в стенах пробивался холодный ветер, шевеля пожелтевшие страницы книг, разбросанных по столу. Гнилые брёвна скрипели, будто стонали под тяжестью былого величия, а сквозь прохудившуюся крышу виднелись клочья серого неба. Пол под ногами прогибался, предательски уходя в подпол, словно намекая на бренность бытия — или на то, что и меня рано или поздно поглотит эта забытая всеми яма.

Когда-то здесь жили бояре, купаясь в роскоши и почёте. Стены помнили звон дорогих кубков, шелест парчовых одежд, голоса гостей, восхищавшихся богатством рода. Теперь же от былого великолепия остались лишь облупившиеся росписи да запах плесени, въевшейся в самое дерево.

А ещё — последний отпрыск рода.

Я.

Тот, кого даже крысы в погребе не удостаивали вниманием.

Возрождение

"Начинать нужно с малого", — промелькнуло в голове, когда я развернул потрёпанный свиток, с трудом добытый из княжеского архива.

Бумага была тонкой, почти прозрачной от времени, буквы выцвели, но их ещё можно было разобрать. Мои пальцы скользнули по строке, ощущая шероховатость чернил, впитавшихся в пергамент столетия назад.

"Сего лета, по указу великого князя, земли за рекою Свиягой отходят роду Ольговичей в вечное владение..."

Вечное владение.

Смешно.

Теперь эти земли принадлежали то ли купцам, то ли монастырю — даже толком никто не помнил. Но свиток был настоящим. А значит, у меня был шанс.

Северные угодья – некогда богатые соболями и чернобурками, где мой дед лично принимал дань от охотников, – теперь методично выгребались жадными руками Добрыни. Этот выживший из ума старик, обвешанный амулетами "от сглаза", умудрился за пять лет превратить лучшие промысловые земли в голую пустошь. И всё – под благообразным предлогом "управления по доверенности".

Пашни у реки – тучные, напитанные илом поля, где еще при отце колосилась пшеница в рост человека, – были любезно "взяты под опеку" боярином Ратибором. Мой драгоценный попечитель. Тот самый, что при жизни матери клялся ей в верности, а теперь с барской ухмылкой раздавал моё наследство своим прихлебателям.

Кузница и мельница – некогда гулкие, дымные, пахнущие раскалённым железом и свежей мукой – теперь "временно" управлялись княжескими приказчиками. Временное управление. Длиною в десять лет.

Уголки губ сами собой дрогнули в кривой усмешке.

Гнев

Я откинулся на грубо сколоченную лавку, и сучковатое дерево впилось в спину. Но эта боль была ничто по сравнению с тем, как гнев – густой, липкий, как кипящая смола – заполнял меня изнутри. Он растекался по жилам, обжигал горло, заставлял пальцы непроизвольно сжиматься в кулаки.

"Всё разворовано. До нитки."

Ирония судьбы заключалась в том, что юридически большая часть этого богатства всё ещё принадлежала мне.

Бесправному.

Нищему.

Последнему Ольховичу.

Просто никто не верил, что последний Ольхович осмелится восстать из пепла.

Первая цель – Ратибор.

Мой драгоценный опекун, мой благодетель, мой кровопийца. Он облюбовал себе уютное гнёздышко неподалёку – добротный терем с резными наличниками, некогда служивший нашей запасной резиденцией. Там, где в детстве я прятался от уроков в дубовых шкафах, пахнущих воском и яблоками, теперь раздавался его сиплый хохот и звон чужих кубков.

Теперь он разгуливал по моим землям, словно павлин по крестьянскому двору – важно, медленно, с презрительной усмешкой оглядывая то, что когда-то было моим. Собирал оброк с моих крестьян, судил и миловал на моём месте, а по последним слухам, даже присвоил себе право распоряжаться моими лесами. Моими! Те самыми, где ещё дед учил меня читать следы на снегу и выбирать деревья для сруба – не все подряд, а с умом, чтобы лес жил и плодился.

А теперь там вовсю гуляли топоры Ратиборовых дровосеков.

Я стоял на опушке, сжимая в руке ветку орешника – она треснула, сочась горьким соком.

"Что ж, пришло время нанести визит вежливости."

Волк под рёбрами заурчал одобрительно.

Ратибор при ближнем рассмотрении оказался именно таким, каким я его помнил – тучным, багроволицым, с жирным блеском на лбу и бегающими, как у загнанного кабана, глазками. Его двойной подбородок дрожал от каждого движения, а пальцы, унизанные перстнями, нервно перебирали край стола.

Он восседал за дубовым столом, ломившимся от жареного гуся с яблоками, пирогов с зайчатиной и кувшинов с медовым напитком, когда я вошёл без приглашения.

– Ты?! – он подавился куском гуся, и жир блеснул на его губах. – Как ты смеешь…

Его голос, некогда громовой и повелительный, теперь дрожал, как тростинка на ветру.

Я медленно переступил порог, давая ему время рассмотреть меня – худого, заросшего, в поношенной одежде, но стоящего прямо, с высоко поднятой головой.

– Здравствуй, опекун, – я растянул губы в подобии улыбки, в которой не было ни искры тепла. – Пришёл поинтересоваться, как продвигается твоя забота о моём наследстве.

Тишина в горнице стала густой, как смола. Даже слуги замерли, будто почуяв неладное.

Ратибор откинулся на резную спинку кресла, его глаза сузились, словну у кота, учуявшего мышь.

– Какое наследство? – он фыркнул, брызгая слюной. – Ты – нищий, Мирослав. Твой род угас.

Он махнул рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи.

Я неспешно обошёл стол, пальцы скользнули по резным дубовым спинкам лавок, по холодному серебру кубков, по узорчатым коврам, привезённым когда-то моим отцом из восточных стран. Всё моё. Всё, что он присвоил, пока я гнил в этой разваливающейся усадьбе.

– Любопытно, – я остановился вплотную перед ним, заставляя его запрокидывать голову, чтобы встретиться со мной взглядом. – По закону, пока я жив, земли Ольговичей – мои.

Я взял со стола спелое яблоко, крутанул его в пальцах – румяное, с каплями воска на боку. Надкусил. Сочная мякоть хрустнула на зубах, кисло-сладкий сок наполнил рот.

– ...а значит, всё, что ты тут нажил... – я жестом обвёл пиршественный зал, – технически тоже моё.

Лицо Ратибора налилось багряной краской. Жилы на шее набухли, как канаты.

– Ты... ты осмеливаешься... – он задыхался, пухлые пальцы впились в подлокотники.

– Я не смею. – Я бросил надкусанное яблоко в его тарелку с характерным звоном. – Я требую.

Швырнул на стол свиток – копию родовой грамоты, которую вырвал у княжеского писца за две серебряные монеты и угрозу вырвать ему глотку.

Бумага развернулась с шелестом.

Ратибор бросил на неё взгляд – и вдруг его уверенность дрогнула. Он узнал этот пергамент.

– Это...

– Подлинная копия. Заверенная. – Я наклонился к нему, упиваясь запахом его страха – пота, перегара и дорогих масел. – С печатью архива.

Тишина в горнице стала звенящей.

Где-то заскрипела дверь – кто-то из слуг поспешно ретировался.

Ратибор облизнул губы.

– Даже если... – он попытался взять себя в руки, – даже если это так, ты думаешь, князь просто...

– Князь, – перебил я, – уже получил свою копию.

Это была блеф. Но по тому, как задрожали веки у моего "опекуна", я понял – попал в цель.

Волк внутри заурчал одобрительно.

Я усмехнулся, предвкушая реакцию опекуна. Его рука судорожно потянулась к ножу, заткнутому за пояс.

Но я уже был рядом. Слишком близко.

– Попробуй, – прошептал я, впиваясь взглядом в его осоловевшие глаза. – Мне нужен лишь повод.

Он не решился.

Ратибор внезапно размяк, словно тряпичная кукла. Его толстые пальцы отпустили рукоять ножа, а губы растянулись в неестественной, масляной улыбке.

— Ну что ты, племянник, — засипел он, хватаясь за кувшин, — зачем ссориться? Выпей со мной, как в старые времена.

Медовый напиток булькнул в серебряный кубок — тот самый, с фамильным гербом Ольговичей. Он протянул его мне, глаза блестели мутным блеском — смесь страха и подлой надежды.

Я взял кубок. Покрутил в пальцах. Запах меда, пряностей... и чего-то еще. Горьковатого.

— Помнишь, как твой отец любил этот мед? — Ратибор торопливо налил себе, сделал большой глоток, демонстративно облизнулся. — Из тех же запасов!

Я медленно поднес кубок к губам — и увидел, как его зрачки расширились. Жадные. Нетерпеливые.

Резко опустил руку.

— Не сегодня, опекун.

Его лицо дрогнуло.

— Ты... ты что, подозреваешь...

— Я знаю, — я поставил кубок обратно на стол, ровно в круглый след от влаги. — Но не волнуйся. Мы еще выпьем.

Я наклонился к его уху, чувствуя, как он весь напрягся:

— На моих поминках.

Отстранился, наслаждаясь тем, как его жирное лицо покрывается мелкой испариной.

— До завтра, Ратибор.

И вышел, оставив его с недопитым ядом, дрожащими руками и страхом, который теперь будет грызть его куда вернее любого волка.

На улице я глубоко вдохнул ночной воздух.

Вечер.

Огонь потрескивал, отбрасывая дрожащие тени на корни старого дуба. Я сидел, подперев кулаком подбородок, наблюдая, как языки пламени лижут последние куски берёзовой коры.

Ратибор — лишь жалкая пешка. Толстый, трусливый, легко управляемый. Его страх перед князем сильнее алчности.

Добрыня — хитрее. Его «амулеты от сглаза» — прикрытие. Этот старик чувствует Волка во мне на уровне древних инстинктов. Но даже он не осмелится действовать без княжеского знака.

А князь…

Искры взметнулись вверх, смешавшись с звёздами.

Князь — игрок. Он знает, что я не просто обезумевший боярчик. Чует угрозу. Но пока не понимает — стоит ли меня давить, или… использовать. Как отца использовал.

Козыри

Я провёл рукой по борту плаща, нащупывая свёрток. Копии грамот, долговые расписки, списки «временных управляющих» — всё, что удалось собрать за эти месяцы.

Но главный козырь — не пергаменты.

Я — Алексей.

Точнее, то, что осталось от Алексея после пятнадцати лет в корпоративных войнах. Умение читать людей. Чувствовать слабые места. Играть на опережение.

План

ИнформацияВыяснить, кто ещё должен роду. Долги — не только серебро. Земли. Обязательства. Семейные тайны. Всё, что можно обратить в оружие.

СоюзникиВелена? Дочь лесника, которая до сих пор хранит мой детский нож. Слишком рискованно втягивать её.

Обиженные бояре? Их много. Но нужен кто-то с реальной силой.

РесурсыЗемли — не вернуть просто так. Нужен рычаг. Возможно… церковь? Архимандрит Сильвестр когда-то был другом отца.

Выжить

Я бросил в огонь ветку. Пламя вспыхнуло ярче, осветив морщины на моих руках — чужих и в то же время своих.

Этот мир жесток. Закон здесь — меч. Правда — сила.

Но я научусь.

Возможно не сразу.

Я встал, стряхнув пепел с рукава.

Я уже не тот жалкий боярёнок, каким они меня знали, их ждет сюрприз, в тщедушном теле больше не Мирослав, а нем я , Алексей.

И Я — Ольхович.

И все об этом скоро узнают.

Три дня.

Три долгих дня, за которые слухи расползались по княжеству быстрее, чем крысы по зернохранилищу. Я видел, как купцы на рынке замолкали при моем приближении, как приказчики вдруг стали учтивы до подхалимства. Даже нищие у ворот теперь косились на меня с каким-то странным ожиданием.

"Ольгович поднимает голову".

На четвертое утро гонец в ливрее Ратибора вручил мне пергамент с аккуратно выведенными буквами:

"Дорогой племянник, приезжай на охоту. Помиримся. Обсудим дела. Твой опекун".

Буквы были выведены слишком тщательно. Слишком... старательно. Как будто писарь переписывал текст по чьей-то диктовке.

Ловушка воняла, как тухлая рыба на солнце.

Я поехал.

Лесная ловушка

Рассвет застал меня на узкой тропе, петляющей между вековых дубов. Утренний туман цеплялся за землю, скрывая корни и камни. Идеальное место для засады.

Конь подо мной беспокойно зафыркал.

— Тише, дружище...

Я медленно провел рукой по стволу березы у тропы. Кора была слегка поцарапана — совсем свежие отметины. Чуть выше — обломанная ветка. Кто-то проходил здесь недавно. И не один.

Волк внутри зашевелился, чуя опасность.

Я натянул поводья, заставляя коня остановиться.

Ратибор встретил меня с показной, размашистой улыбкой, будто и не было той ледяной сцены в тереме. Его губы растянулись в неестественно широкой гримасе радушия, но в глазах, холодных и жестких, как зимний камень, не дрогнуло ни капли тепла.

— Мирослав! Ну наконец-то! — Он хлопнул меня по плечу, словно закадычного друга, но пальцы его чуть слишком крепко впились в ткань рубахи, словно когти хищника, готовые в любой момент вонзиться глубже. — Давай-ка покажу, где у нас кабаны, словно на убой, откормлены!

Его голос звенел фальшивой бодростью, а в каждом слове слышался скрытый укор, будто он намеренно подчеркивал, кто здесь хозяин.

Дружинники — пятеро здоровенных детин с каменными, непроницаемыми лицами — молча встали позади, как тени, готовые в любой момент обернуться оружием. Их взгляды, тяжелые и оценивающие, скользили по мне, будто взвешивая, сколько продержится мое показное спокойствие.

Я сжал зубы, но кивнул, подыгрывая его грязной игре.

— С превеликим удовольствием, опекун, — ответил я, вкладывая в слова ровно столько почтительности, чтобы не вызвать открытого гнева, но и не унизиться до лести.

Ратибор усмехнулся, будто уловил мой тон, и жестом велел следовать за ним. Его плащ развевался за спиной, как крылья ворона, а шаги были слишком громкими, слишком уверенными — будто он шел не по земле, а по моей гордости.

И я понимал: эта "экскурсия" — лишь начало.

Тяжелый, влажный воздух леса обволакивал лицо, смешиваясь с запахом прелой листвы и хвои. Мы продирались сквозь дебри уже несколько часов, и с каждым шагом чаща смыкалась все плотнее, словно пытаясь нас проглотить. Ветви цеплялись за одежду, как жадные пальцы, а под ногами хрустели прошлогодние сучья, выдавая каждый шаг.

Ратибор завел меня в самое сердце леса – туда, где древние деревья сплелись в непроницаемый купол, а солнечный свет лишь робкими золотыми нитями пробивался сквозь толщу листвы. Здесь царил полумрак, неестественный для бела дня, и даже звуки будто приглушались, словно сама чаща затаила дыхание.

— Вот тут, — он внезапно остановился, подняв руку. Его голос прозвучал слишком громко в этой давящей тишине.

Я окинул взглядом указанное место. Между коряг едва угадывалась узкая, заросшая тропинка – больше звериная, чем человеческая.

— Вчера целое стадо зашло, — продолжал Ратибор, и в его голосе сквозила странная, натянутая бодрость. — Давай, ты пройдешь первым, а мы с флангов зайдем, подстрахуем.

Его дружинники молча переглянулись. Ни один не двинулся с места.