Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 1 Чужое тело

Пролог: Падение

Я верил всегда в материальное.

В контракты, где красовались шесть нулей, в их плотную, почти осязаемую тяжесть на весу перед подписанием. В холодный блеск стали Rolex, скользивший по запястью, отмеряющий время, которое я научился дробить на прибыль. В выверенный до миллиметра механизм собственного тела, отточенный годами безжалостных тренировок — каждое движение, каждый удар, каждый вдох, подчинённый одной цели: быть сильнее, быстрее, неуязвимее.

Я всегда считал, что смерть — это что-то далёкое. Что-то, что случается с другими. С теми, кто слабее, кто не рассчитал риски, кто не умел держать удар.

Но потом самолёт вдруг затрясло.

Резко, грубо, будто гигантская рука встряхнула игрушечную модель. Мой MacBook, вырвавшись из рук, с глухим стуком врезался в соседнее кресло, оставив на бежевой обивке тёмную вмятину. Кофе из хрупкой фарфоровой чашки выплеснулся на брюки, но я даже не почувствовал ожога — только внезапную, ледяную пустоту в груди.

"Господин Ковалёв, прошу пристегнуть ремни!"

Голос стюардессы дрожал, в нём плескался неприкрытый ужас. Она уже знала. Все они уже знали.

Я медленно повернул голову к иллюминатору.

Сквозь толстое стекло, словно алчные демоны, взметнулись языки пламени. Левое крыло, изломанное, неестественно вздёрнулось к небу, обнажая клубящийся дым и рваные края металла. Где-то внизу, под нами, простиралась бескрайняя синева океана, но теперь она казалась не свободой, а бездной.

В голове, словно удар хлыста, пронеслась единственная мысль, обжигающая, яростная:

"Я не успел подписать контракт на сорок миллионов."

Нелепо. Глупо. Но мозг, годами заточенный на цифры, на сделки, на расчёты, даже сейчас цеплялся за самое важное.

"Чёрт… а ведь сделка с японцами была почти в кармане…"

Почти.

Последнее, что я почувствовал — невыносимый жар, ворвавшийся в салон, сжигающий кожу, лёгкие, мысли.

Потом — тьма.

Абсолютная. Без контрактов. Без нулей. Без Rolex на запястье.

Только тьма.

Сознание вернулось вместе с приступом тошноты, скребущей нутро когтями.

Каждый вдох отдавался резью в рёбрах, будто кто-то вонзил между ними раскалённый прут. Я застонал, но звук застрял в пересохшем горле, превратившись в хрип.

Первое, что я ощутил — холод.

Ледяной ветер бил в лицо, пробираясь под грубую ткань, в которой я был облачен. Зубы стучали так сильно, что казалось, вот-вот раскрошатся. Я попытался пошевелиться, но тело не слушалось — будто меня переехал КамАЗ, раздавил, а потом кое-как слепили обратно.

– Где я?..

Голос звучал чужим, сиплым, словно я не пил воды несколько дней. Я медленно открыл глаза, и мир предстал передо мной размытым, как сквозь запотевшее стекло.

Низкий, закопчённый потолок.

Грязные брёвна, почерневшие от времени и дыма. В нос ударил едкий коктейль запахов — гарь очага, прелая солома, кислый дух немытого тела и ещё что-то… металлическое. Кровь?

Я лежал не в удобном кресле бизнес-класса, а на жёстких досках, накрытых потрёпанной волчьей шкурой. Её жёсткая щетина впивалась в спину, но даже эта боль казалась ничтожной по сравнению с тем, что творилось в голове.

— Это что, розыгрыш?..

Где самолёт? Где стюардесса с её дрожащим голосом? Где мои сорок миллионов?

Голова раскалывалась, будто после ночи с виски и дурацкими решениями, которые казались гениальными до первого луча солнца. Я сжал веки, пытаясь выдавить из памяти хоть что-то, но перед глазами лишь мелькали обрывки: огонь, крики, падение…

А потом…

Я опустил взгляд.

И увидел руки.

Но не свои.

Измождённые, с выступающими сухожилиями, иссечённые жёлтыми мозолями — такие бывают у крестьян, годами вцепляющихся в рукоять проклятой мотыги. На запястье не было Rolex. Только грязь под ногтями и тонкие белые шрамы — следы от порезов, которые никто и никогда не зашивал аккуратными нитками в частной клинике.

–Что за чертовщина?!

Я попытался встать, но мир вдруг накренился, и я рухнул обратно

— Мирослав! Опять валяешься, дармоед?! Опять нажрался, падаль?

Голос прозвучал как удар кнута. Я вздрогнул, и в тот же миг в висках застучало — не просто боль, а целая буря обрывков, теней, чужих воспоминаний.

В дверях стоял здоровый детина в потрёпанном кожаном доспехе, с лицом, будто вырубленным топором из дубового корня. Его маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели на меня так, будто я был дерьмом на его сапоге.

— Вставай! Княжеский глашатай уже в городе. Если опозоришь род перед другими боярами — сброшу тебя в тот же овраг, где сдох твой отец!

Я сжал кулаки до хруста костей. Пальцы впились в ладони, оставляя на коже полумесяцы кровавых следов.

"Мирослав?.."

Имя обожгло сознание, как раскалённый клинок.

И вдруг — взрыв.

Не просто воспоминания — целая жизнь, ворвавшаяся в мой разум сокрушительным вихрем.

Бедный клан. Некогда гордый род, чьи воины стояли плечом к плечу с князьями. Теперь — жалкие остатки: разорённые вотчины, сожжённые усадьбы, поруганные святыни.

Позор. Тяжелее любых оков. Отец — княжеский воевода, чьё имя когда-то гремело по всей земле — обвинённый в измене. Его последний путь — по дороге позора, под плевки и улюлюканье черни.

Смерть в ущелье. Не в честном бою, а как пса — с перерезанным горлом, брошенного в каменистую расселину, чтобы даже могилы не было.

И самое главное — я был последним.

Последним Ольховичем.

В голове било молотом, выжигая эту истину в сознании:

Я — Мирослав Ольхович.

Последний отпрыск.

Жалкий.

Безземельный.

Безродный.

Но всё же — Ольхович.

А этот скот, этот выродок в человечьей шкуре — боярин Ратибор.

Мой "опекун", по милости князя.

Вор.

Узурпатор.

Прибравший к рукам последние земли моего клана.

Моего отца.

Моей крови.

Его жирные пальцы сжимали моё наследство — поля, которые возделывали мои предки.

Луга, где паслись наши кони.

Леса, где мы охотились.

Всё — его.

А я?

Я — нищий.

Пьяница.

Посмешище.

Я попытался встать, но удар сапога в ребра швырнул меня на спину, выбивая дух и возвращая в реальность. Надо мной навис мужик в засаленной телогрейке, с пропитым, багровым лицом, как у алкоголика на последней стадии разложения.

– Вставай, кому сказал, вошь…

Голос его хрипел, словно скрип несмазанных колёс телеги. Я попытался подняться, но тело не слушалось, словно чужое. Но инстинкты не спали.

Когда он занёс ногу для нового удара, я перехватил её и резко потянул на себя.

Мужик рухнул рядом, изрыгая проклятия:— Ты охренел, ублюдок!

Его дыхание воняло перегаром и гнилыми зубами. Я откатился в сторону, чувствуя, как в жилах закипает ярость.

"Кто ты такой, чтобы бить меня?"

Но ответ уже висел в воздухе. Я знал.

Он — мой палач.Я — его жертва.

Но не сегодня.

Я впился пальцами в грязный пол, чувствуя, как в мышцах просыпается сила.

"Мирослав Ольхович…"

Это имя теперь было моим.

И я не собирался умирать в этой вонючей лачуге.

Ратибор вскочил с земли с рыком, от которого кровь стыла в жилах. Его массивное тело напряглось, как туго натянутый лук перед выстрелом. Глаза, налитые кровью, бешено сверкали в полумраке хаты, отражая тупую, животную ярость.

Из-за потёртого кожаного пояса сверкнуло лезвие – кривой нож, заточенный до бритвенной остроты, с тёмными пятнами засохшей крови на рукояти.

– Я тебе кишки выпущу, щенок! Гнида! – его хриплый рёв наполнил тесное помещение, смешавшись с запахом перегара и пота.

Он бросился вперёд, как разъярённый кабан, нож свистнул в воздухе, описывая смертельную дугу. Я инстинктивно рванулся в сторону, но моё тело – это тело Мирослава – ещё не слушалось как следует. Лезвие чиркнуло по рёбрам, оставив за собой жгучую полосу боли. Тёплая кровь сразу же проступила сквозь грубую ткань рубахи.

И тут –дверь с грохотом вылетела с петель. В проёме, заливаемом резким светом зимнего дня, встали две исполинские фигуры в кольчугах, заляпанных грязью и кровью.

Первый – рыжий детина с лицом, изрубленным шрамами, как поле после битвы – двинулся с пугающей лёгкостью для своего размера. Его мозолистая лапища вцепилась в запястье Ратибора с хрустом ломающихся костей.

– А-а-аргх! – боярин скривился от боли, но рыжий лишь оскалил жёлтые зубы.

Второй воин – чернобородый, с топором, на лезвии которого виднелись свежие следы крови – приставил остриё к шее Ратибора, ровно под кадык.

– Ты че, боярин, княжескую волю забыл? – рыжий прошипел, и его дыхание, пахнущее луком и хреном, обдало Ратибора жаром. – Или тебе напомнить, как князь с изменниками разговаривает?

Ратибор замер. Его багровое, обрюзгшее лицо дёргалось в бессильной злобе. Нож со звоном упал на грязный пол, подпрыгнул и замер у моих ног.

– Сука... – прохрипел он, но чернобородый лишь сильнее прижал топор, и капли крови выступили на его шее.

Рыжий оскалился:– Ещё слово – и твоя башка полетит вон в тот угол. Понял, боярин?

В воздухе повисло напряжённое молчание. Даже дыхание казалось слишком громким.

И в этот момент за спинами воинов раздался чёткий, холодный голос:– Достаточно.

И тут в дверном проёме появилась она.

Женщина.

Не просто женщина – живое воплощение княжеской воли. Высокая, прямая как натянутая тетива, она вошла, неспешно переступив порог, и сразу всё пространство сжалось вокруг неё. Темные волосы, заплетённые в тугую косу, лежали тяжелым жгутом вдоль спины. Глаза – ледяные, прозрачные, как февральское небо перед бураном – медленно обвели помещение, останавливаясь на каждом из нас.

Одежда её была простой, но каждый шов, каждая складка говорили о качестве, недоступном простолюдинам. Кожаный пояс с медными бляхами, сапоги из мягкой, но прочной кожи – не роскошь боярыни, но и не холопья рвань.

– Боярину Мирославу нужно умыться и одеться, – её голос резанул воздух, как сталь по кости. Ни повышения тона, ни дрожи – только спокойная, неоспоримая уверенность. – Глашатай ждёт.

Её взгляд – острый, как стрела – скользнул по Ратибору. И в этом взгляде читалось не просто предупреждение. Это был приговор.

"Тронешь его – умрёшь. Сегодня. Сейчас. Здесь."

Рыжий воин разжал пальцы, но не отошёл ни на шаг, продолжая нависать над боярином своей громадной тушей. Чернобородый опустил топор, но лезвие всё ещё блестело наготове, в паре дюймов от бедра Ратибора.

Тишина.

Только тяжёлое, хриплое дыхание Ратибора нарушало её. Слюна капала с его перекошенного рта, оставляя мокрые пятна на грязной рубахе.

– Ладно… – он прохрипел, и в этом слове слышалось не смирение, а отложенная месть. – Но это не конец.

Женщина не удостоила его даже взглядом. Её молчание звенело громче любых слов – унизительное, всесокрушающее. Вместо этого она развернулась ко мне, и в этом движении была холодная грация волчицы.

– Идём, Мирослав Ольхович.

Её голос звучал как приказ, но в нём сквозило что-то ещё – едва уловимое, заставляющее насторожиться.

Я поднялся, стиснув зубы от боли. Кровь сочилась из царапины на боку, тёплая и липкая, пропитывая грубую ткань. Голова кружилась, мир плыл перед глазами, но внутри полыхала ярость – живая, всепожирающая. Она горела в груди, как раскалённая сталь в кузнечном горне.

– Кто ты? – хрипло вырвалось у меня.

Она едва заметно усмехнулась, и в уголках её глаз заплясали опасные искорки.

– Зовут меня Велена. Я служанка княжеского дома.

Но её слова висели в воздухе, как туман над болотом – обманчивые, скрывающие трясину. Я видел, как воины замерли при её появлении, как их взгляды цеплялись за каждое её движение, полные неуловимого напряжения.

Это была не просто служанка.

Это была угроза.

– А теперь идём, – повторила она, и в её голосе зазвучали стальные нотки. – Князь ждёт.

Ратибор скрипел зубами, его пальцы судорожно сжимались в кулаки, но он молчал. В его взгляде читалась ненависть, но и страх – глубокий, животный.

Я выпрямился, чувствуя, как с каждой секундой сознание Мирослава срастается с моим. Шагнул к двери, намеренно медленно, чувствуя на себе взгляды:

Рыжего воина – любопытство, смешанное с опаской

Чернобородого – мрачное одобрение

Ратибора – немую клятву мести

Велены – что-то нечитаемое, но заставляющее спину покрываться мурашками

За порогом ждал холодный ветер и неизвестность.

Шаг за порог обжег ледяным ветром. Я судорожно втянул воздух, и он обжёг лёгкие, как крепкий самогон. Двор оказался тесным, заставленным бочками и телегами, но за частоколом угадывались крыши боярских хоромов и острый шпиль княжего терема.

Велена шла впереди, её коса колыхалась в такт шагам, как живая. Воины следовали за нами, их кольчуги позванивали при каждом движении.

"Служанка княжеского дома, моя задница", - пронеслось в голове. Ни одна холопья девка не ходит с такой выправкой, не смотрит на бояр сверху вниз.

Мы обогнули закопчённую кузницу, где дюжий мужик с лицом, напоминающим жареный пирог, опускал молот на раскалённое железо. Он на мгновение поднял взгляд, и в его глазах мелькнуло... уважение? Страх?

— Долго ещё идти? - хрипло спросил я, чувствуя, как кровь продолжает сочиться под одеждой.

Велена даже не обернулась:

— Дотерпишь, Ольхович. Не впервой тебе кровь терять.

Её слова обожгли сильнее раны. Как она...

Внезапно из-за угла вывалилась пьяная ватага. Трое парней в засаленных кожухах, с покрасневшими лицами. Один, с разбитым носом, тупо уставился на меня:

— О, смотрите-ка, Ольхович-смердюк вылез! Что, боярин, опять Ратибор тебя...

Он не успел договорить. Чернобородый воин шагнул вперёд и со всего маху врезал ему в живот. Парень сложился пополам, захрипев.

— Княжеский гонец! - рявкнул рыжий. - Кто ещё язык распустит?

Пьяницы шарахнулись назад, как испуганные псы. Но в их глазах читалась не просто боязнь - острое, жгучее любопытство.

Что за игра здесь шла? Почему княжеские люди защищают последнего Ольховича? И почему все вокруг смотрят на меня, будто я...

Мы подошли к высоким воротам, украшенным медными волчьими головами. Стражи в кольчугах и остроконечных шлемах молча расступились. Один даже кивнул мне - почтительно!

— Здесь я тебя оставлю, - вдруг сказала Велена. Её пальцы неожиданно сжали моё запястье с силой, от которой кости затрещали. - Слушай внимательно, Мирослав. Князь дал тебе шанс, которого не давал никому. Не упусти его.

Она толкнула меня вперёд, на площадь. В последний момент её губы искривились в чём-то, что должно было быть улыбкой:

— И запомни - здесь ты либо станешь тем, кем должен быть... либо умрёшь. Третьего не дано.

Велена уже развернулась уходить, но вдруг резко остановилась. Её плечи напряглись под грубой тканью одежды. Медленно, с какой-то хищной грацией, она повернулась и сделала шаг назад ко мне.

Ветер трепал её косу, когда она молча достала из складок одежды грязноватый лоскут холста.

— Приложи к ране и затягивай потуже, — бросила она, сунув тряпицу мне в руки. Её пальцы на мгновение задержались на моих — холодные и шершавые, как старый пергамент. — Турнир ждать не будет.

Я сжал тряпку, чувствуя, как грубая ткань впитывает кровь, проступившую сквозь рубаху.

— Какой ещё турнир? — хрипло спросил я, но Велена уже отворачивалась.

— Тот, где ты либо вернёшь себе имя, либо лишишься головы, — бросила она через плечо. — Выбирай, Ольхович.

Её тень скользнула по пыльной площади, растворяясь в толпе. А я стоял, сжимая тряпицу, и чувствовал, как в висках стучит:

Турнир.

Шанс.

Смерть.

На площади уже собирался народ — крики, смех, звон монет. Где-то впереди ржали кони и звякало оружие.

Я прижал тряпицу к ране, стиснув зубы от жгучей боли. Холст мгновенно пропитался кровью, став липким и тяжелым. Пришлось рвать подол рубахи, чтобы затянуть повязку потуже — грубая ткань врезалась в тело, но кровь постепенно перестала сочиться.

Я одернул рубаху, глубоко вдохнул и сделал шаг вперёд — к своей судьбе.

Шаг к славе.

Или к гибели.