Книга 5_Слезы на камнях

Глава 20

Ей было все равно, куда идти, главное – прочь от каравана с его воспоминаниями, подальше от людей со всеми теми расспросами, которых в этот миг она боялась так же сильно, как и огня. Огня, который… В который уж раз девушка с силой стискивала губы, зажмуривала глаза, стараясь прогнать тот сон-видение, который и в мире яви не потерял власти над ее душой. Это он гнал ее неведомо куда. Но сон – не все. Было что-то еще. Что-то, что, затуманив душу, подчинило себе тело.

Мати была не в силах противиться этой воле, не могла сделать и шага поперек, потому что… Потому что это было выше ее, и, вместе с тем – было ею больше, чем все остальное, чем она сама.

– Мати! – голос отца был далеким, звуча как сквозь толстый слой меховых одеял или полог снегов. Она узнала его, однако при этом он показался ей совершенно чужим, душа не очнулась ото сна, не встрепенулась, не вспомнила…

И, все же, ей захотелось повернуться, отозваться… Но только в первый миг, а потом нечто неведомое вновь потянуло ее вперед со всей огромной, безграничной силой. Девушка остановилась лишь оказавшись перед сухощавым, седым горожанином в одеждах служителя. Рука сама опустилась в карман, где лежал белый камешек жребия, потом, открытой ладонью вверх протянулась к служителю, ничего не говоря, зная, что тот все поймет и так, поймет лучше нее, потому что, в отличие от нее, он знал, зачем она здесь.

Ей бы спросить… Но в душе не было ни одного вопроса. Куда-то делось все ее любопытство. Она делала то, что должна была, чувствуя, что это так, потому что иначе не может быть.

– Идем, милая, – колючая рука старика легла ей на плечо.

Мати захотелось дернуться, сбросить ее с плеча, но она даже не шевельнулась, лишь, склонив голову на грудь, покорная и безропотная пошла туда, куда влек ее горожанин.

– Нет! – крик отца резанул по слуху, заставил если не опомниться, остановившись, то хотя бы замешкаться на мгновение, которого было достаточно, чтобы Атен успел подскочить к дочери, схватить ее за руку, удерживая.

Он запыхался, ему бы чуть-чуть времени – перевести дыхание, не говоря уж о том, чтобы понять, что же происходит. Но караванщик как-то сразу понял: у него нет ни мига. И решил: "Все потом. Главным сейчас – увести дочь подальше от этого проклятого места".

Он боялся, что девочка не захочет слушать его, заупрямиться. Мати ведь так и не забыла своей обиды за то, что караван, несмотря на все ее уговоры и мольбу, вошли в этот город. Но, к его немалому удивлению и, конечно же, еще большей радости, на этот раз дочь была готова подчиниться воле отца. Вернее, и он совершенно ясно чувствовал это, подчиниться воле кого угодно, того, чей голос звучал громче, чья власть была сильнее, словно у нее не было в это мгновение ничего своего и она не просто хотела, но стремилась поскорее заполнить эту пустоту тем, что было у других.

На мгновение караванщику показалось, что он видит… у него перед глазами забрезжила странная картинка: Мати, а над ней – огромная, поднимавшаяся до самых небес тень кого-то невидимого, великого. И эта тень шла вперед, ведя девушку за собой следом.

Вскрик Атена заставил дочь вздрогнуть, на мгновение очнуться ото сна, шевельнуться – и потерять связь с этим кем-то, которое – великое в своем неведении – начало уходить, бледнее, унося с собой не только дорогу вперед, но и смысл нынешнего мгновения. Все, что теперь заботило ее, было стремление поскорее отыскать себе нового проводника в грядущее. Мати видела, что отец с ней рядом, от него веяло покоем и уверенностью – и она готова была вернуться на его путь, пойти за ним. Но когда он уже собрался повести ее за собой, дорогу им преградили воины городской стражи.

Сказать, что это удивило Атена, было все равно, что ничего не сказать.

– С какой радости вы вмешиваетесь не в свои дела?!- он был так возмущен, что не кричал – шептал, вдруг охрипнув.

– Она не принадлежит городу, – пришел ему на помощь Лигрен. Лекарь покинул свое убежище, переступая через нежелание и даже страх ради того, чтобы быть рядом с человеком, сделавшим для него так много, что об этом было невозможно забыть, а, помня, не стремиться отблагодарить добром за добро. -Значит, – выпрямившись, расправив плечи, продолжал он, не просто зная, о чем говорит, но чувствуя свою несомненную правоту, – вы не имеете на нее никаких прав. Что бы она ни сделала, что бы ни произошло, что бы ни происходило сейчас.

Горожане молчали, потупив взгляды, словно показывая, что им понятно поведение чужаков и они не осуждают их, однако ничего не могут сделать для того, чтобы изменить то, что уже, в сущности, произошло. И Атен тоже молчал, хотя, наверное, должен был кричать, обвиняя людей оазиса во всем самых страшных прегрешениях, совершившим которые одна дорога – в мрачные пещеры богини смерти.

Но он не мог произнести ни звука, словно ему на губы была наложена печать молчания. Все, что было ему дано в этот миг, это смотреть на горожан с тем выражением соединенных воедино ненависти, презрения, боли, беспомощной печали, которое били того, на кого устремлялся такой взгляд, большее плеток и бичей. И все, кого он касался, опускали головы, нервно поводили плечами, наверно, впервые с того самого мгновения, как пришли на жертвенную поляну, вновь становясь просто людьми, способными если не действовать, то хотя бы чувствовать, сопереживать…

Но только на мгновение, спустя которое они вновь превращались в безропотных кукол, которыми играли боги.

Как и все другие, караванщик тоже попал под власть этого особого места, едва ступил на его землю. И его члены сковала неподвижность, а разум заполнил туман отрешенности. Прошло всего лишь несколько мгновений – и он уже понимал, что время безвозвратно упущено, что теперь он не в силах изменить происходящего и ему остается только смириться. Смириться с неизбежностью, но не болью.

Едва увидев Мати на этой проклятой поляне, Атен понял, что может потерять дочь.

Понял с такой очевидностью и ясностью, что ужас охватил его своим леденящим кольцом.Он еще не разглядел источник опасности, не связывая воедино все, что знал, не представлял, что именно должно случиться, не предчувствовал. Но боль от этого не становилась меньше, пламень, накативший на глаза, не жег слабее.

"Говорили же древние – "Тот, кто жалеет других, не щадит своих", – нет же, сочувствие прошибло, словно лихорадочный пот! И самое такое, что ошибаюсь не в первый раз! Тогда, с тем караваном в пустыне, ведь уже было так! Точно так! До таких черточек, что становится страшно! Но почему, великие боги, почему всякий раз из-за меня страдает моя девочка, словно мне суждено за все ошибки расплачиваться ею! Это несправедливо, ведь совершаю-то их я!" "Все так же, точно так же, – вертелось у него в голове, повторяясь вновь и вновь.

– Только, – кривая улыбка на миг коснулась его губ, – на этот раз некому помочь…

"

– Папа, уведи меня отсюда, пожалуйста! – вдруг донесся до него голос дочери – откуда-то издалека, хотя вот же она, стояла совсем рядом, ближе, чем на расстоянии вытянутой руки. И еще. Караванщику на какое-то мгновение показалось, что с ним говорит не выросшая, уже почти совсем взрослая Мати, а та маленькая девочка, которую он потерял где-то неимоверно далеко позади и которую так страстно хотел вернуть…

– Да, милая, – прошептал Атен. И, все же, он прекрасно понимал, что это обещание, каким бы искренним оно ни было, останется только словами, и не более того…

– Караванщик… – с трудом, преодолевая себя, решился заговорить с ним хозяин города. Он не знал что сказать. И, все же, пытался объяснить.

Никто не заставлял его. Никто не осмелился бы спрашивать с наделенного даром, за исключением, конечно, богов, Которые возвеличили его, наделив даром, но так же легко могли низвергнуть в подземелье, где влачат свое жалкое существование ничтожнейшие из живых.

– Как ты мог! – Атен обратился на него полный муки взгляд.

– Это не зависело от меня, – оправдываясь, развел руками старик, – это был выбор господина Намтара, а не…

– Как ты мог обманывать! – не слыша его, продолжал караванщик. Он не обвинял чужака в страшнейших грехах, не проклинал его, но от этого тому было только больней. – Зачем? Скажи мне! Я не могу понять! Ведь ты сам заговорил со мной об искренности! Когда я ни о чем не спрашивал, когда дело не касалось меня, почему же промолчал в тот миг, когда…

– Поверь, я не собирался от тебя что-то скрывать. Я не знал, что произойдет потом.

Мне не дан дар предвидения. А этот обряд…

– Обряд?! – Атен больше не мог сдерживать накопившихся в его душе чувств.

Безразличие сменилось яростью, которая, словно огненная вода от случайной искры, вспыхнула неугасимым костром до небес. – Ты делал вид, что хочешь нам помочь, а на самом деле, прикрываясь этим, просто решил забрать у нас то, что в любом другом случае, зная… нет, хотя бы просто предполагая, что подобное возможно, никто бы не согласился дать! Даже слушать бы не стал! А я, дурак, поверил в вашу искренность!

– Караванщик…

– Что же вы за люди такие – сытно кормите, мягко стелите, чтобы усыпить и убить?

– Я ведь говорю…

– И этот обряд… Что он такое, если допускает обман, если на него ведут с закрытыми глазами?

– Это была ошибка, ошибка! – воскликнул жрец, приходя на помощь Хранителю города, который побледнел, став белее снега. Губы старика дрожали. – Мой помощник должен был все вам рассказать! Никто не приказывал ему скрывать от вас правду!

– Почему же тогда он не сделал этого?

– Он боялся, что вы не станете участвовать в обряде! И надеялся, что все обойдется, что жребий падет на какую-нибудь рабыню. Мы бы выкупили ее – и все. А если так… Зачем было вас пугать, заставлять волноваться, нервничать?

– Нет, не говори мне, что он заботился о нашем спокойствии! После того, что случилось, я не поверю в это! Как уже никогда не поверю, что все люди земли – единое целое, что все свои, что нет чужих, от которых всегда следует ждать подлости!

– Он действительно полагал… – вновь заговорил жрец, но Хранитель остановил его:

– Хорошо, – его голос хрипел, – если тебе будет от этого легче – считай, что он думал не о вас, а о себе. Служителя не могло не беспокоить будущее города, которому, не прими вы участие в обряде, было бы суждено исчезнуть слишком быстро, чтобы в это можно было смириться. Пусть так.

– Да, – караванщик кивнул. Такое объяснение было ему сейчас понятно. Именно этого он и ждал. Чужаки всегда так себя ведут: если кто-то виноват – то только не они, а раз так, то и не им за все платить.

– Этот человек виноват перед вами, – продолжал Шед.- Он должен был объяснить, что происходит, – он на мгновение поднял взгляд на небо, на приближавшуюся к своему зениту луну. – Но что об этом сейчас-то говорить? Если ты хочешь, мы накажем его…

– Накажете?! Да какое мне до него дело?! Хотя, да! – он вдруг передумал. – Он ведь здесь? – караванщик огляделся вокруг, ища взглядом служителя, лица которого Атен не запомнил, но, все равно, был уверен, что, увидев, узнает наверняка.

– Да, – ответил Гешт, однако, заметив, что его помощник, услышав это, шевельнулся, стремясь предстать перед глазами торговца, принимая на себя всю его ярость, подал знак: "Оставайся на месте!" – он здесь.

– Тогда, раз все признают, что он вел обряд не так, как должен был, пусть он проведет его снова!

– Это невозможно, – качнул головой жрец. – Обряд совершается лишь раз…

– Значит, повторять его можно, лишь когда это выгодно вам?

– Жребий был брошен, караванщик, – вздохнув, проговорил горожанин. Он чувствовал себя прескверно. Но… великие боги, что он мог тут поделать? Если бы это было возможно, он принял бы на себя судьбу девочки. Не важно, что она даже не была рождена в этом городе. Он старик, а она так молода. Ей бы еще жить и жить…

Рука на плече юной караванщицы задрожала. Но чужую судьбу не натянешь на себя, словно платье…

– Да, я знаю, – глухо проговорил Атен. Голова караванщика опустилась на грудь. Он уже был готов вновь погрузиться в то безнадежное и беспомощное оцепенение, которое властвовало над этим клочком земли, но тут Хранитель, решив, видимо, помочь страннику смириться с потерей, не видя, что тот и сам уже в сущности готов сделать последний шаг к этому, произнес:

– Такова воля богов.

– Богов?! – едва услышав это, вновь вскинулся хозяин каравана. В его душе все забилось, заклокотало, разбивая тишину на мелкие осколки. – Каких богов?

"Вот ведь как все обернулось, – думал в это время Хранитель. – Выходит, наше предположение насчет этой девочки было истинным, – он с сочувствием взглянул на молодую каравнщицу. – Она симпатичная. А через несколько лет могла бы стать просто красавицей… – его глаза уже начали находить в лице девушки черты, роднившие ее с богиней снегов. – Эти синие глаза… Они как само небо… И светлые, почти молочные волосы… Нет, какие тут могут быть сомнения? Дочь слишком многое унаследовала от своей матери…" – он вздохнул, заметив на себе ее взгляд – испуганный, молящий о помощи, едва заметно качнул головой – сочувственно и беспомощно. Что он мог сделать? Если это бог солнца захотел таким образом наказать жену за измену – кто маг такой, чтобы вмешиваться в дела небожителей?

Конечно, это было не в характере господина Шамаша – творить Свою волю не собственными руками, а используя для этого смертных: людей, своего священного зверя – дракона. Да и не действовал Он никогда прежде так жестоко, да еще и, в сущности, прибегая к помощи обмана…

"Но, с другой стороны, – подумав, решил Шед, – ведь иначе было никак нельзя.

Узнай госпожа Айя о подобных замыслах Своего супруга, Она, несомненно, встала бы на защиту дочери. И кто знает, чем бы это все завершилось. А так…" Однако, несмотря ни на что, маг не верил, что все действительно так.

"Повелитель небес – бог справедливости. И, справедливости ради, Он должен был признать, что эта смертная ни в чем не виновата. Она – плод измены, но не изменница. Нет, хватит, хватит… – он потер ладонью нос, коснулся век, – не нужно думать об этом. Нужно успокоиться… Кто мы такие, чтобы пытаться понять поступки небожителей? Нам дано лишь исполнять Их волю. Да будет так… Да будет…" Однако вопрос караванщика вновь заставил его вернуться если не к размышлениям, то разговору об этом:

– Так о каких богах ты говорил?

– Ты сам знаешь… – тихо промолвил Шед, опустив голову, не решаясь взглянуть на караванщика.

– Знаю?! Что я знаю? Нет, я конечно, знаю! Знаю, что моя дочь находится под особой защитой! Ведь ей покровительствует сам бог солнца! И никто…

– Караванщик…

– Никто, – не давая горожанину вставить и слова, продолжал Атен, уже не шепча – крича, так, что его голос разнесся по поляне, заставив всех, собравшихся на ней, вздрогнув, повернув к говорившему головы, – из смертных, духов и даже небожителей не осмелится коснуться волоса на ее голове! Потому что никому не нужен такой враг, каким может быть господин Шамаш! И ваш обряд, если только вы не вершите здесь волю Губителя…

– Торговец, но ведь дракон – священный зверь бога солнца, – тихо молвил Гешт, – и он не подвластен никому, кроме своего божественного повелителя.

Атен был готов пропустить мимо ушей любые слова – доводы и заверения горожан, но эти почему-то услышал и, услышав, задумавшись, на миг остановился, растерялся, пробормотал:

– Это… – он страстно хотел обвинить горожан во всех грехах, и, прежде всего, во лжи и клевете, однако, не мог же он назвать обманом то, что на самом деле было правдой. Да, дракон – священный зверь бога солнца. Но если так… – Это… – он перевел взгляд на подошедших к нему и застывших рядом серыми безмолвными тенями с опущенными на грудь головами и погасшими глазами караванщикам. Евсей… Лигрен…

Лина… Рани… Все похожие и какие-то отрешенно безликие. Не потому что они понимали больше, чем Атен, видели дальше его, заставляли себя поверить в то, что казалось невозможным хозяину каравану. Нет. В сущности, они даже не задумывались над произносимыми в этот час полной луны словами. Как и все собравшиеся на поляне горожане, за исключением хозяев города, наделенных особым даром, особой власть преодолевать оцепенение, свойственное обряду, их тела были неподвижны, лица выражали полное покорство перед лицом судьбы, и лишь в глазах, за грань холода и безразличия, бился, пылая ярче, чем когда бы то ни было прежде, огонь жалости и боли И это тягучее, дурманное чувство вновь начало наползать на Атена, сковывая его по рукам и ногам, заставляя подчиниться, если не по своей воле, то против нее.

Вот только…

– Папочка! – испуганный, полный боли и мольбы вскрик дочери вновь вырвал его из той паутины, которую плел дух обряда. – Папочка, уведи меня отсюда! Пожалуйста!

Мне страшно! – она говорила так, как давно, в раннем детстве, пугаясь какого-то места, не пытаясь объяснить своего страха, не стыдясь его и не стремясь преодолеть, а лишь поскорее избавиться от него тем единственным способом, который был ей понятен – оказавшись под защитой отца в безопасности повозки.

– Да, милая, сейчас… – мотнув головой, сбрасывая с себя порвавшиеся нити дурмана, проговорил он, сперва – инстинктивно, затем, уже куда более осознанно продолжал: – Сейчас, сейчас мы уйдем… Вернемся в караван… – он за руку потянул дочь в сторону деревьев.

Но жрец продолжал удерживать ее:

– Так нельзя… Обряд…

– Я не хочу! – вскрикнула Мати. – Не хочу, чтобы дракон прилетал! -она в ужасе зажмурила глаза, из которых нескончаемым потоком полились самые соленые из слез, когда-либо касавшихся ее губ.

– Ну, дочка, ну, не плачь, – склонился над ней караванщик. Отец прижал ее к груди, пытаясь успокоить, хотя и знал, что у него ничего не выйдет, ведь он сам был взвинчен до предела.

– Пап, то, что происходит… Так должно было случиться. Я видела все… Не с самого начала, но это место… – она огляделась вокруг. И вновь в ее глаза вошел страх, которому, казалось, не было предела. Сглотнув комок, подкативший к горлу, девушка продолжала: – Я уже была здесь раньше… Во сне… И… Папа, уведи меня поскорее! Потому что я знаю, что будет потом! И не хочу этого! Не хочу!

– Милая, дорогая, ну что может случиться! Ведь дракон – священный зверь бога солнца, а Шамаш…

– Ты не знаешь, папа! – закричала, всплеснув руками, девушка. – А я видела!

Видела в вещем сне! И… Уведи меня куда-нибудь, пока ничего не произошло!

– От своей судьбы не укроешься, – вздохнув, качнул головой Шед.

– Девочка еще не прошла испытание, – с трудом, но, все же, нашел в себе силы, чтобы проговорить Лигрен, – а значит, у нее еще нет судьбы! Ей не от чего бежать!…

– У нее есть судьба, – возразил Гешт, – иначе она ее не предчувствовала бы…

– У людей…

– Она не человек. Вернее, не совсем человек.

– Как ты можешь! – воскликнул Атен. – В такой момент ты вновь возвращаешься к этой бредовой идее о том, что она – полубог, дочь госпожи Айи! Но… Это было бы смешно, если бы не было так горько!

– Он думает, что Мати дочь богини снегов? – переводя взгляд с чужака на хозяина каравана, спросила Лина. – Но это невозможно! Послушай меня, служитель, я очень хорошо знала мать девочки. Она была прекрасной женщиной, но при этом – всего лишь смертной. Очень смертной. Ведь иначе она не оставила бы дочь в тот миг, когда была нужна ей более всех на свете!

– Я уже говорил им. Но эти горожане упрямы, как… – не найдя нужного слова, он лишь безнадежно махнул рукой. – Лина, Лигрен, уведите Мати в караван…

– Да… – они приблизились к девушки, но стоило им коснуться рук девушки, как на них накатилась страшная слабость. Они и сами не поняли, как оказались на земле.

Ноги просто отказались держать их. – Мы не можем, – растерянно глядя на Атена, проговорил Лигрен.

– Человек она или полубог, но у нее есть своя судьба, – Шед был убежденным в своей правоте, и эта убежденность придавала ему силы. – А от судьбы нельзя убежать. Посему вам не удастся увести отсюда ту, которая должна быть здесь.

– И, все же, мы попытаемся, – пусть ему было не откуда ждать помощи, но Атен не собирался сдаваться. А тут еще слезы в глазах дочери, ее глухие рыдания подстегивали, словно порывы ветра, заставляя идти вперед, – мы вернемся в караван. Сейчас же.

Он собрал воедино все свои силы, призвал на помощь всех богов, каких только знал.

Губы беззвучно зашептали слова заклинаний, одно за другим, без устали, не запинаясь, зная все их так же хорошо, как линии на карте мира снежной пустыни.

Наконец…

"Да!" – заликовала его душа, когда плоти удалось преодолеть ту невидимую преграду, которая удерживала на месте, и сделать шаг в сторону деревьев. Затем еще один. Еще… Пусть ужасно медленно, тратя на тот путь, который прежде бы остался даже не замеченным, целую жизнь, однако он вел дочь в сторону деревьев – спасительных, но еще таких далеких.

Рука Гешта отпустила девичье плечо. В глаза жреца затрепетало удивление, брови чуть приподнялись. Он никак не ожидал, что чужаку удастся сойти с места. Но раз тот смог…

В первый миг он обрадовался. За девушку, которая была симпатична его душе. Но потом, задумавшись, испугался. Испугался сильнее, чем когда бы то ни было прежде.

Ведь если не будет жертвы… Как в этом случае поведет себя дракон? Придет в ярость? И уничтожит город? Сожжет его своим огненным дыханием, разрушит ураганом, рожденным его крыльями? Да какая разница, какая смерть их ждет…

Нет, не "какая разница". Не существует ничего ужаснее огненной смерти. И если впереди именно она…

Хозяин города не мог допустить, чтобы все случилось так! Да, девочку жалко. Но такова ее судьба. А всех не дожалеешься. Служитель, он должен был в первую очередь беспокоится о горожанах, вверенных его заботам. Что же до остальных…

Можешь помочь – хорошо, помогай, нет – что же, смирись. Такова судьба смертного – склонять голову, когда ничего другого не остается.

И вновь рука сжала плечо молодой караванщицы.

– Отпустите меня, – пискнула Мати, морщась от боли, – пожалуйста! Мне больно!

– Отцепись, тебе говорят! – зло прикрикнул на горожанина, на мгновение забыв, что говорит со служителем, Атен. Впрочем, какое ему было теперь до этого дело! Тем более, что с этого дня для караванщика в мире смертных существовали лишь свои и чужие. А если так, какая разница, кто чужак.

– Торговец…

– Ты – за своих, а я – за своих! – процедил сквозь зубы хозяин каравана. – Идем, Мати…

В этот миг он был готов на все, чтобы сохранить дочь, даже пойти против воли небожителей. Но боги могущественнее людей. И самый безжалостный из смертных не сравниться по жестокости с судьбой.

Рев разрезал мир между небесами и землей. Все тотчас застыли, не в силах не то что пальцем шевельнуть, но даже глубоко вздохнуть. Все взгляды обратились на небеса, из бездны которых навстречу земле летел небесный странник – дракон.

Сперва он был маленькой тенью, хрупкой и беззащитной, которая, казалось, подуй ветер сильнее – и развеется без следа. Но с каждым новым мгновением эта тень все росла и росла, завораживая, подчиняя этому зрелищу, во власти той силы, которая прежде ощущалась лишь в мгновении зарождения огня.

– Великие боги! – сорвалось с губ караванщиков восхищенное, полное благоговейного трепета восклицание. Пусть им доводилось уже видеть священных животных – посредников между людьми и небожителями, но, да простит их госпожа Айя, простят Ханиш с Шуллат, золотые волки не шли ни в какое сравнение с драконом – таким величественным, таким могучим, таким… Ведь если у золотых волков были в краю людей пусть дальние, но все же родственники, то таких, как этот странник небес земля просто не могла бы вынести на себе. Казалось, ступи он на твердь – и та провалится под его тяжестью в черный мрак подземелий.

Он уже был столь велик, что закрывал собой половину неба, но все продолжал и продолжал расти до тех пор, пока его тень не накрыла собой весь город. Служители встали на колени перед драконом, выражая покорство. Следом на землю опустились и караванщики – в знак уважения к священному зверю бога солнца.

– Мы не можем идти против него, – чуть слышно проговорил Лигрен.

– Мы не должны, – шепнул Евсей, полный благоговейного трепета взгляд которого был устремлен на создание сказок и легенд. – Такова воля священного зверя. Он… Он восхитителен! Теперь я понимаю, почему девочка, видевшая его лишь раз, сохранила эту память на всю жизнь, и не важно, сколько неповторимых чудес происходило с ней потом…

– Она помнила то, что невозможно забыть – образ своей смерти… – глотая катившиеся по щекам слезы, шепнула Лина. – Как жаль! Как мне жаль…

– Я не хочу умирать! – вырвалось из уст Мати, которая, как и все остальные, не сводила взгляда с дракона, только в ее глазах не было восхищения – лишь страх.

– Не бойся, милая, – поспешил успокоить ее, или же, скорее – самого себя Атен. – Дракон не тронет тебя. Ведь он – священный зверь Шамаша, – караванщик повторял эти слова вновь и вновь, словно заговор, – а Шамаш не желает тебе зла.

– Да, может быть… – в глазах Мати зажглась надежда. Может быть, ее сон был не более чем кошмаром, который, не досмотренный до конца, прерванный страхом, изуродовал предсказание, отражая его в кривом зеркале фантазий. Но эта надежда ушла, угасла так быстро!

"Я столько всего плохого сделала с тех пор, как увидела этот сон! Поссорилась со всеми, с кем дружила. Отпихнула от себя всех, кто заботился обо мне. Я думала такие гадости о людях и не только о них, что… Что Шамаш вправе наказать меня.

Я заслужила наказания".

И стоило ей подумать об этом, смириться со своей судьбой, приняв ее такой, какая она виделась ей, как страх ушел из сердца. Ей стало легко. На место холоду панического ужаса пришло даже что-то вроде любопытства. Мати стало интересно, тот ли это дракон, который принес Шамаша, или другой?

Девушка присмотрелась к крылатому исполину, застывшему над землей, пытаясь, как во сне, убедиться, что это – тот же самый. Шкура зверя была испещрена шрамами от ран, которые когда-то казались смертельными. И дракон… Начав восхищаться им, девушка уже не могла его бояться. Мати помнила, что в миг первой встречи зверь был добр к ней. Он говорил с ней…

И ее душа перестала верить, что дракон причинит ей зло. Ведь тогда, в прошлом, она сделала все так, как он велел. Она не оставила Шамаша в снегах, добилась, чтобы отец взял его в караван, хотя тот и думал, что путь свел его с преступником в глазах людей и богов, обрекших его на медленную смерть от ран и холода в снегах пустыни. А Шамаш оказался самим повелителем небес…

Воспоминания перестали ранить, наоборот, теперь они разливались по душе сладким теплом, успокаивая. А что если… Ее глаза блеснули. Что если дракон прилетел к ней не затем, чтобы наказать? Может быть, он хочет, как во сне, подарить ей радость полета? Она ведь так мечтала об этом – подняться, словно в сказке, в небо, наслаждаясь этим сказочным чувством легкости и свободы, восхищаясь красотой мира, величием небес…

Мати никогда не просила об этом Шамаша, видя, как больно тому вспоминать о потерянном друге. Вернее, просила – послать сон, где бы все это было. Но сон и явь ведь разные вещи. Разные… Так, может быть, и пророческий сон сбудется не во всем? Может быть, все исполнится не совсем так… Совсем не так, как она видела в своих страхах? И если так…

Какой же глупой она была! Ну конечно, Шамаш прочел ее мысли, узнал об ее мечте, и, едва отыскал дракона, пересек небесный и земной пути так, чтобы Мати вновь смогла с ним встретиться! А о будущем он заговорил с ней вовсе не потому, что хотел предостеречь от бед…

Ведь он не стал бы предупреждать, когда мог просто не позволить им прийти! Нет, он знал: по мере того, как человек растет, тем больше всего внушает ему страх.

Наверное, увидь она случайно вновь дракона, вот так, наяву, она бы испугалась его. Ведь он такой… Такой огромный, могущий… Она должна была подготовиться к этой встрече. Но только вместо того, чтобы готовиться к ней с радостью, она разжигала в своей душе страх. И чуть было не лишила себя, может быть, самого большого и важного чуда в своей жизни…

Высвободившись из ослабевших рук державших ее людей, Мати сделала шаг вперед, потом еще. С каждым новым мигом ее движения становились все увереннее, тверже и быстрее, а затем вдруг остановилась.

Мати скорее почувствовала, чем поняла: что-то начало происходить. Ее слух резанул резкий, злой лай, переходивший в завывание, так похожее на голос метели.

Обернувшись, девушка увидела бежавшую через поляну волчицу. Та ощетинилась, оскалила зубы, и, задрав морду, облаивала дракона словно пес залезшего на крышу вора.

По-видимому, Шуллат решила, что крылатый зверь угрожает ее подруге. Наверное, она прочла тот, первый страх в глазах хозяйки, которая так часто в последнее время кричала и плакала во сне, постоянно твердя о каком-то недобром предвидении, в центре которого был именно крылатый странник. И вот теперь, видя их рядом, она бросилась на защиту Мати, не задумываясь даже над тем, что ей не справиться с огромным крылатым зверем, который и больше, и сильнее, и, к тому же, еще и недосягаемо высок в своей небесной стихии. Но какое все это имело значение, когда подруге нужна была ее помощь?

– Нет! – в страхе закричала девушка, как-то сразу поняв, что два священных зверя, каждый из которых был по-своему дорог ей, готовы вступить с друг другом в бой.

Она хотела остановить Шуллат. Но ее вскрик лишь подхлестнул волчицу, лай которой стал срываться в хрип, а рычание – в вой. Собравшись, она подпрыгнула, словно стремясь, взмыв в небеса, вцепиться дракону в длинное, вытянутое, словно у лебедя, горло.

Сперва крылатый странник не обращал на волчицу никакого внимания, делая вид, что не замечает ее. Он не собирался отвлекаться от своей цели из-за неизвестно кого.

Но в какое-то мгновение, когда дракон опустился к самой земле, волчица, изловчившись, сумела-таки дотянуться до горла и вцепилась в нее что было силы.

– Нет, Шуллат, нет! Он друг! – закричала Мати, стремясь остановить подругу, но было уже поздно.

Дракон мотнул головой, стремясь сбросить с себя снежную волчицу. Та усилила хватку, что было силы сжав зубы. И как ни была толста и прочна чешуйчатая кожа, острым клыкам удалось ее прокусить. Кровь не брызнула потоком из раны. На землю упало лишь несколько капель густой синеватой жижи, но толи от боли, толи от самого духа своей крови дракон пришел в ярость. Заревев, он выдохнул из себя столб огня, целясь в противника, однако промахнулся и обжег свое собственное крыло. Рев превратился в жуткий вой. Голова зверя замоталась, крылья забили по воздуху, рождая ураган, заставляя оказавшихся рядом людей припасть к земле, ища в ее тверди защиты от ветра и огня. Но волчица не разжимала зубов. Казалось, ничто не заставит ее это сделать, и рано или поздно она раздерет дракону горло.

– Шуши, не надо! – заплакала девушка, глядя на происходившее сквозь пелену слез.

Она не могла допустить, чтобы дракон пострадал из-за нее.

Услышав знакомый с детства голос, снежная охотница закрутила головой, стремясь увидеть подругу, заглянуть ей в глаза. Она на мгновение отвлеклась, ослабила хватку, и…

Дракону удалось, наконец, сбросить волчицу, которая, отлетев в сторону, упала, с хрустом ударившись о ствол дерева, заскулила от боли.

– Крылатый странник! – теперь Мати сквозь те же слезы просила его. – Не трогай ее!

Прости! Она причинила тебе боль, но и ей сейчас больно! Она тебе не враг! Все, чего она хотела – это защитить меня! – говоря это, девушка чувствовала на себе внимательный, настороженный взгляд дракона. Он слушал ее и, как ей уже начало казаться, был готов согласиться. Сама же караванщица была готова пожертвовать ради Шуши всем, чем угодно, даже своей мечтой.

Конечно, теперь ей не удастся подняться в небеса, ни в этот раз, ни, наверное, уже никогда, потому что дракон больше не прилетит к ней. Но это не важно.

Главное, чтобы с Шуллат все было в порядке. Она ведь ударилась. Что если она сломала себе лапу или, того хуже, спину? Мати чувствовала ее боль так же сильно, как свою собственную, и хотела поскорее подойти к ней, узнать, что с ней, помочь…

Но стоило Мати сдвинуться с места, как дракон заревел. В его обращенных к девушке глазах было предостережение. И в сердце девушки вновь проснулся страх.

– Нет…! – прошептала она, отступая на шаг назад.

Рев крылатого исполина перерос в рокот. Ярость алой дымкой закрыла глаза. И увидев это она испугалась сильнее, чем прежде. Ее губы, руки задрожали…

Шуллат была далеко от нее, и, все же, ее слезившиеся глаза и сквозь багряную пелену боли и крови разглядели это, всем своим сердцем, всем духом она ощутила ужас, охвативший подругу, и, собрав воедино все свои силы, вновь кинулась на дракона.

Мати не успела и вздрогнуть, вскрикнуть, не то что понять происходившее, как дракон, не позволяя на этот раз волчице даже приблизиться к себе, опережая, ударил ее своей огромной когтистой лапой, откидывая в сторону и оставляя на земле длинные глубокие борозды – следы когтей и алые капли крови.

Стоило девушке бросить взгляд в ту сторону, куда отлетела волчица, как внутри у нее все оборвалось, по душе разлилась волна боли и пустоты. Волчица не двигалась, не скулила и Мати как-то сразу решила, поверила, что та умерла, что дракон убил ее. И тогда она действительно испугалась, испугалась сильнее, чем прежде. Это было то же безудержное чувство паники, которое охватило ее в пророческом сне. И еще она чувствовала растерянность, непонимание происходившего. Как? Почему? Ведь дракон, как и его хозяин, казался ей самым мудрым, милосердным и добрым на свете.

Мати не могла себе представить, никогда не поверила бы, если б не увидела собственными глазами, что странник небес способен убить вот так просто, только за то, что волчица встала на защиту своей хозяйки! Да что маленькая снежная охотница могла сделать этому гиганту? Ну укусила она его и что? Это причина убивать?

Дракон больше не казался ей милым и славным. Убийца – вот кем он стал в затуманенных слезами глазах. И едва пришло это понимание, как Мати вновь вспомнила тот свой сон. Но на этот раз не для того, чтобы испугаться его, но чтобы разозлиться – на него, на себя, на всех на свете.

– Ну и ладно! – хлюпнув носом, процедила. – Хочешь убить меня – убивай! Пусть!

Мне теперь все равно! – она закрыла глаза, словно в мире не осталось больше ничего, что она хотела бы видеть. Ее зубы были стиснуты, губы беззвучно шептали, повторяя вновь и вновь, убеждая разум, заставляя поверить и подчиниться плоть: "Я не побегу! Не побегу!" И она стояла, ожидая, когда дракон прилетит за ней…

Рев разнесся над землей, разбивая на части тишину земли и столь зыбкий покой души.

"Не побегу…" – уже без прежней уверенности повторила она.

И в тот последний миг, когда невидимая, но такая осязаемая лапа дракона, как казалось девушке, уже готова была схватить ее, Мати, как во сне, подчиняясь голосу страха, отшатнулась в сторону. Она знала, что не должна этого делать, что ей следует перебороть себя. Ведь такой была ее судьба, но…

"Я смогла изменить ее во сне, – мелькнуло у нее в голове. – И сейчас… Все будет так же. И ничего не случиться…" Ничего страшного не произойдет – убеждала она себя. Если дракон схватит кого-то другого, кого-то из горожан… Что же, она ведь не обязана умирать за них.

Неизвестно за кого. Пусть.. Что ей за дело до чужаков?

Все равно так, как во сне, не будет. Потому что… Потому что там не было Шуллат…

Там с волчицей ничего не случилось. А тут…

Но страх не покидал ее. И рев дракона не затихал. "Почему? – она была просто в отчаянии. – Ведь я сделала то, что велел мне сон! Я ушла в сторону от своей судьбы! Почему же это не отпускает меня?! Почему?!" Не открывая глаз, не видя, что делает, не думая ни о чем, кроме как о смерти, которая была так близка, что ее дыхание касалось лба, она опрометью бросилась бежать прочь – не важно куда, лишь бы подальше отсюда.

– Нет! – резанул ее по слуху возглас, заставляя прийти в себя, очнуться. Потому что даже в бреду она не смогла бы не узнать этот голос. -Остановись! Малыш, от дракона нельзя убегать!

– Шамаш! – вскрикнув, радуясь первому в долгой череде бед доброму событию. Она остановилась, поспешно закрутила головой, ища бога солнца взглядом, – Шамаш, Шуллат! Она ранена! Может быть даже… Шамаш, вылечи ее! Спаси! – девушка, наконец, увидела его, стоявшего совсем рядом, возле деревьев.

Мати побежала к богу солнца, стремясь поскорее оказаться рядом с Ним, под Его защитой.

– Стой!

Она слышала его, но не могла просто взять и остановиться сейчас, когда до спасения оставалось всего несколько шагов. И тогда Шамаш сорвался со своего места, бросился к ней навстречу. Она обрадовалась – совсем как маленькая девочка, ей почему-то вдруг страшно захотелось уткнуться лицом ему в плечо и разреветься, очищая свою душу светлыми слезами от всех бед, дурных мыслей, всего…

Однако в последний миг он резко выбросил руку вперед, оттолкнув Мати в сторону.

От неожиданности та не удержалась на ногах и села прямо на черную грязную землю.

Первое, что она увидела, подняв удивленные глаза, был дракон, несшейся к земле, к ней – как вдруг совершенно отчетливо поняла она.

– Нет! – сорвалось с губ полное боли и отчаяния. Она вскинула руки, пытаясь как-то заслониться ими, скрыться от опасности так же, как когда-то в детстве – "Если я не вижу ее, то и она не увидит меня". – Нет! Я не хочу! Шамаш!

Тот молчал.

Почему? Сердце девушки бешено забилось в груди, холод мурашками пробежал по спине. Неужели он ушел? Неужели он оставил ее? Один страх позволил Мати превозмочь другой, и она осторожно приоткрыла глаз. И тотчас увидела бога солнца, который стоял между ней и драконом. Девушка была готова вздохнуть с облегчением, когда, вдруг, с совершенной очевидностью предвидения поняла, что случится в следующее мгновение. И вздох обратился стоном.

– Нет! – сквозь хлынувшие из глаз слезы, кричала, молила она. – Боги! Свышние, верните время назад! Дайте мне еще один шанс! Я не хотела, чтобы все так случилось! я хотела, чтобы все произошло совсем иначе! Все должно было быть по-другому!

В то последнее мгновение ей показалось, что небеса вняли ее мольбам и время остановилось. Но оно остановилось и для нее. А когда пошло вновь…

Мати не успела ничего сделать, сказать, даже заглянуть в глаза Шамаша, который, обратив лицо дракону, прокричал что-то. Она лишь поняла, что это – имя, которое было настолько чужим для людского слуха, что звуки даже не сложились в слово, которое можно было бы понять и запомнить. Ей хотелось верить, что сейчас все закончится, что странник небес узнает своего хозяина, обрадуется его возвращению и…

Но в душе, памяти она знала, что случиться, что будет потом. И с ледяной жестокой очевидностью понимала, что виной всему была она, только она одна. И ничего не изменить. Остается лишь ждать, когда все произойдет…

Мгновение – и крылатый исполин с затуманенным красной дымкой, ничего не видящим взглядом, разъяренный, лишившийся рассудка, налетел на Шамаша, схватил его, чтобы унести прочь, в черную бесконечность небес.