Книга 5_Слезы на камнях

Глава 19

Мгновения, словно снежинки, подхваченные ветром, слагались в вихрь, который, не имевший ни конца, ни начала, кружил перед глазами людей, не замечавших его до тех пор, пока сами не попадали в круговорот.

Подходил к концу последний день пребывания каравана в городе. По удивительному стечению обстоятельств, в котором люди видели не иначе как промысел бога судьбы, все должно было закончиться ночью полнолуния. Воистину, нельзя было представить себе наилучшего времени для возвращения во владения госпожи Айи, владычицы снегов и луны. Собираясь в дорогу, торговцы радовались расцвету ночного светила и с недоумением, которое, однако же, не переступало границы молчания, поглядывали на жителей оазиса.

Горожане изменились, стали напряженными, взволнованными и даже самый непосвященный и нелюбопытный из караванщиков понимал: они чего-то ждут, чего-то настолько страшного, что об этом нет сил вспоминать, не то что говорить.

Обычно последний торговый день в городе отмечался как праздник, когда все веселились, смеялись, танцевали, говоря, не умолкая ни на миг. На это же раз все сложилось иначе. Сразу после полудня последние покупатели, откладывавшие приобретение понравившихся вещиц на потом, понимая, что тянуть больше нельзя, заторопились, заметались от прилавка к прилавку, вдруг потеряв нужное из виду, отыскав, быстро купили и поспешили по домам, отвечая на вопросы караванщиков кратким извинением или вовсе испуганным молчанием. И все. Улицы опустели. Город словно вымер, погрузился в то оцепенение, от которого веяло дыханием смерти.

– Странно, – переглядывались ничего не понимавшие караванщики.

– Это точно…

Конечно, торговцы не осуждали жителей города за то, что те омрачили гостям их последний день в оазисе. Чужаки столько сделали для странников снегов, что имели в их глазах все права на некоторую странность. Однако же, надо признать, кое-кто из торговцев обиделся. И даже очень. Ведь самые интересные истории не рассказывают в первые дни остановки, оставляя напоследок. И вот, в тот миг, когда напряжение от сдерживавшегося так долго стремления выговориться достигла предела, оказалось, что слушать некому.

Само собой разумеется, что рано или поздно караванщики должны были обратить свои взоры к хозяину каравана, не без основания полагая, что тому должно быть известно больше, чем остальным.

– Дело в жертвоприношении, – вздохнув, ответил Атен.

– Это что же, правда?-лишь совсем нелюбопытные не слышали о беде города, когда в минувшие дни об этом шептались все вокруг. Другое дело, что караванщики не особенно верили слухам, полагая, что все они – не более чем выдумки в стремлении поразить внимание собеседников. Торговцы сами поступали так не раз, приукрашивая реальность до таких пределов, что в этой выдумке от правды в сущности ничего не оставалось. Во всяком случае, так было до тех пор, пока они не стали спутниками повелителя небес.

– Да…

По мере того, как время подходило к вечеру, у Атена на сердце становилось все более тоскливо и сумрачно. Он надеялся, что Шамаш успеет вернуться в срок. Но вот, до полнолуния осталось совсем ничего, а бога солнца все не было.

"Может быть, Хан не нашел дороги к Нему. Пусть волк и священный зверь, но ведь не повелителя небес и ему вряд ли открыты все те дороги, которыми странствует его хозяин. А, может, дело в чем-то другом. Кто знает, какие дела увели Шамаша из каравана. Не случайно же сама богиня врачевания отправилась за Ним. А если городу, которому Она покровительствует, снова угрожает беда? Что если Губитель вновь отыскал дорогу туда? – Атен напрягся, поджал губы. От одной мысли о том, что Шамаш, возможно, ведет сейчас новое сражение со своим извечным врагом, а караванщики думают… даже не о себе – о ком-то совершенно постороннем, не молясь за Него, своей верой увеличивая силы бога, становилось совсем скверно на душе. – А еще послали за ним волка. Чтобы тот отвлекал Его внимание на какие-то посторонние заботы…" -Это не может быть правдой, – отвлек его от размышлений голос Лины.

Караванщица, подойдя к хозяину каравана, тронула его за локоть, заглянула в глаза.

– Жители города – такие милые люди! Они не могут…быть столь жестокими. Они не могут…

Другие, собравшиеся вокруг, кивали головой, согласные с женщиной.

– Ты ошибаешься, Атен, – проговорил Евсей. – Над этим городом нет ореола смерти.

Он чист, и…

– Это потому… – Атену было трудно объяснить то, чего он и сам-то до конца не понимал. Но он пытался, потому что люди города были ему больше чем просто симпатичны. Он хотел поддержать их хотя бы словом, своей верой, раз уж он был не в силах помочь. Но, с другой стороны, он не считал нужным скрывать от своих спутников правду, когда она касалась не только его одного, но всех. – Потому что они… Они приносят людей в жертву не по собственной воле, а потому что того требуют от них боги…

– Ну, – Евсей поморщился. – В городе смерти тоже приносили жертвы потому, что того хотела госпожа Кигаль. Ведь такой была установленная Ею плата. И, все же, вспомни, в какую ярость пришел Шамаш, узнав о жертвоприношениях. Несмотря на то, что речь шла о решении Его сестры. А тут…

– Тут все иначе, – вновь, вздохнув, повторил Атен.

– Иначе?! – теперь караванщики не понимали его.

Что бы ни говорил хозяин каравана, его люди не верили, что все действительно так.

Это было… Невозможно, и все. Да, Атен был доверчив к подобным историям. Ему казалось, что если с их караваном происходит столько всего удивительного, то и вокруг должны твориться чудеса.

Но если на одно мгновение допустить…

Караванщики брезгливо поморщились, затем – виновато переглянулись, и, наконец, надолго опустили головы, пряча глаза. В мире возможно все. А первое впечатление…

Даже не первое, вообще – впечатление – может быть обманчивым. В конце концов, человеку свойственно видеть лишь то, что он хочет.

– Тогда о каком сочувствии может идти речь? – пробормотал Лис. В его голосе уже чувствовались отзвуки презрения и ненависти.

– Если так, – в отличие от мужа, Лина думала о другом, хотя ее мысли питали те же самые чувства, – мы не можем, не должны принимать от них помощь. И вообще, – в ее округлившихся глазах отразился ужас, – может быть, тот обряд, который они проводили, был частью…

– Нет, – качнул головой Евсей. – Я слышал, что они выбирают жертв в новолуние. А приносят в полнолуние. Так у них заведено.

– Ну… – женщины вздохнули с некоторым облегчением.

– Однако, – Лис хмуро огляделся вокруг, – если так, не лучше ли нам будет покинуть город до срока? Уйдем сейчас.

– Действительно, – поддержали его остальные караванщики.

Все глаза вновь поднялись к Атену. Люди ожидали его решения, хотя для себя его уже приняли.

– Они делают это не от хорошей жизни, – тот хотел оправдать горожан, отмыть их в глазах своих друзей. Но ему не дали и слова сказать.

– Конечно, – качнул головой, осуждая доверчивость хозяина каравана, Лигрен, – никто не делает это от хорошей жизни. Это делается для того, чтобы жить.

– Но эти несчастные не просят ничего для себя…

– Жизнь. Они просят ее. И что может быть ценнее и дороже!

– Несчастные – это те, кого приносят в жертву, а не их палачи или молчаливые свидетели…

– Здесь нет палачей. Не жертвенник забирает обреченных.

– А что же?!

– Дракон.

– Да, они говорят, но верить в подобное…Это… это смешно! Нет, даже не так,-поспешил поправить себя Лис,-преступно! Ведь дракон – священное животное Шамаша, а Шамаш…

– Ненавидит жертвоприношения! – закончил его мысль Лис.

Караванщики надвинулись на Атена стеной, объединившись все против него.

– Как говорят в снегах: "Не всякий волк служит госпоже Айи". Так же и с драконами.

Может быть, этот – какой-то отщепенец, нарушивший волю своего господина…

– Священный зверь ни за что не пойдет против воли своего повелителя! – прервал его Лигрен. – Да, он может иметь собственный путь. Но следует ему лишь до тех пор, пока это позволяет ему бог!

– Я не знаю, Лигрен, не знаю, – Атен обвел взглядом своих спутников по тропе каравана. – Да и кто я, кто мы такие, чтобы знать помыслы богов. Все, что я хочу – попытаться понять тех, кто был добр к нам. И попытаться помочь. Потому что эти люди нуждаются в помощи и достойны ее. Вот вы вспоминаете о том, другом городе.

Да, Шамаш был недоволен…

– Недоволен – слишком мягко сказано! – проворчал Лис. – Он был просто взбешен! Я никогда больше не видел Его таким!

Атен не слушал его, он продолжал:

– Но Он же не оставил тот город своим вниманием, не дал ему кануть в бездне, становясь обителью духов и демонов. Он сохранил жизни его жителям. А ведь те горожане были куда злее, безжалостнее…

– Не нам решать.

– Да! – вскликнул, прерывая брата, Атен. – Не нам! Поэтому я и отправил золотого волка к Шамашу. Когда бог солнца вернется в караван, мы все узнаем.

– Но это может случиться слишком поздно! Ведь до полнолуния осталось совсем немного…

– Что ж, – задумавшись, Лигрен поджал губы, – это тоже будет Его ответ, который будет означать, что Он не хочет вмешиваться в судьбу города… Может быть, местные жители достойны такого наказания…

– О чем ты говоришь! – в ужасе взглянув на него, воскликнула Лина.

– Мы ведь не знаем, что стало причиной происходящего…

– Это же Шамаш! – не дала ему договорить женщина.-Шамаш!

– Да. Но Он очнулся от бреда совсем недавно. Может быть, кара была наложена еще тогда, когда Он был по другую грань. Или только пересекал ее.

– Но если так, узнав о происходящем здесь, Он должен был отметить наказание!

– Женщина, – лекарь осуждающе глянул на нее, – бог никому ничего не должен! Он свободен в Своей воле, Своих поступках и желаниях. Над Ним нет ни законов, ни порядков, ни обычаев. Он – господин Своей судьбы!

– Но ведь Он может…

– Да, Он может изменить все, что угодно. Однако вряд ли станет это делать…

– Почему?! Если эти горожане исправились, что несомненно так…

– Потому что боги не меняют Своих решений!

Караванщики умолкли. Головы многих опустились на грудь, других – повернулись, обращая лицо к возвышавшемуся над священным холмом храму, будто ища знак – отметину беды и проклятья. Но нет. Стены храма были спокойны и неколебимы, излучая добрый золотой свет, подобный солнечным лучам. И небо над городом было ясным и солнечным. Не собирались тучи, стремясь обратить день ночью, своды не покидал внезапно свет, делая мир слепым, не кричали, мечась из стороны в сторону, отгоняя вестников беды, птицы…

– На все воля богов, – пробежав взглядом по своим спутникам, молвил Атен. – Вы правы – не нам решать… Не нам решать за Шамаша. И не мне изменять свое решение.

– Но…

– Я не вижу для этого никакой причины. Тем более, что уже далеко за полдень.

Каравану поздно уходить из города. Потому что мы перейдем грань посредине ночи.

Как раз этой ночи полнолуния, которую вы так боитесь…

– Мы не боимся, просто… – однако, на этот раз доводы хозяина каравана подействовали. – Ты прав. Подождем…

– Хотя, конечно, лучше было бы уйти… Если мы поторопимся… – начал Лигрен, но Лис остановил его:

– Ничего не выйдет. Нам нужно время, чтобы собраться. Время, чтобы дойти до грани города. Мы не успеем до темноты, даже если будем бежать. А ведь олени не пойдут быстрее, чем привыкли. И нам двигаться слишком быстро небезопасно. К тому же, не известно, как поведут себя горожане.

– Да что сделают нам эти милые люди…

– Не скажи, жена, не скажи… Что мы знаем о них за исключением того, что они были приветливы к нам? Ничего! Может быть, полнолуние как-то по особенному действует на них. Изменяет. Превращает в чудовищ.

– Он прав, – нехотя, но, все же, поддержал Лиса Лигрен. – Нельзя бежать от судьбы…

Мы этим сделаем только хуже. Тем более, что я слышал: этот обряд проходит не возле стен города, а в перелеске, и как раз на нашем пути. Так что, если мы отправимся в путь сейчас, то сами пойдем навстречу беде…

– Мы подождем, – заговорили в один голос все, кивая. Они были согласны: так лучше.

Да и чего, собственно, они испугались? То, что происходит в городе, если происходит вообще, как-то связано с повелителем небес. Дракон, которого здесь все так боятся, и которому, как они теперь узнали, приносят жертвы – священный зверь бога солнца. А караванщики – спутники господина Шамаша, которым Он столько раз помогал в пути, спасая жизни, храня от бед. Что с ними может случиться?

Ничего.

– Утром уйдем…

– Да, как и собирались…

– А пока начнем потихонечку собираться…

– И отдохнем…

– А то кто знает, какой выдастся ночь.

Караванщики стали расходиться. Рядом с хозяевами задержалась только Лина.

Оглядевшись вокруг, она проговорила – как-то осторожно, неуверенно:

– Но если этот обряд… Если город в чем-то… не просто в чем-то, а в чем-то очень сильно провинился в глазах Шамаша, может быть, тогда нам не следует принимать те драгоценности… – не договорив, она умолкла, переводя взгляд с Атена на Лиса и с Лиса на Евсея.

Мужчины молчали, глядя на нее, ничего не говоря, словно предлагая ей самой подумать и решить. А она… Она была к этому совсем не готова.

Женщина повела плечами.

– Ну… Я просто… Я просто подумала… – и, опустив голову, не говоря больше ни слова, она побрела в сторону своей повозки.

Глядевшие ей вслед хозяева каравана молчали. Никому из них не хотелось расставаться с драгоценностями, которые были так нужны. И, в конце концов, они ведь не делали ничего плохого. Просто шли по дороге судьбы, подчиняясь ей во всем…

Нет, конечно, если Шамаш велит им вернуть все, до последнего камешка, до единой вещи, купленной на эти драгоценности, они сделают так, ни мгновение не колеблясь.

Но если Он не прикажет…

– Он вернется? – глядя куда-то вдаль, спросил Евсей.

– Конечно, – Атен нисколько не сомневался в этом. Но было еще и другое. – Вот только когда… – он вздохнул.

– О чем ты думаешь?

– Да так… О многом… И ни о чем… – хозяин каравана поежился. Ему что-то вдруг стало зябко, и вообще неуютно. – Ты давно видел Мати? – спросил он брата.

– Утром.

– А потом?

– Нет.

– А ты, Лис?

– После завтрака – нет.

– Куда она запропастилась…

– Бродит где-то. Обиженная на всех и вся…

– Ей здесь не нравится. В этом городе, я имею в виду. И вообще она очень изменилась, стала резкой, нервозной…

– Эти ее предчувствия… – начал Евсей, но Атен прервал ее:

– Какие там еще предчувствия! Предчувствия! Ну, – подумав, он вынужден был признать:-наверное, что-то она почувствовала… Может быть, как раз жертвоприношение… Ужас жертв, которых отдают на съедение дракону…

– Это не жертвоприношение, – неожиданно проговорил, качнув головой, Евсей.

– То есть?

– Не жертвоприношение в обрядовом понимании этого слова. Ведь жертву не убивают на алтаре, лишая не только жизни, плоти и вечного сна, но и самой души… Этих людей просто отдают священному животному…

– Но…

– Взгляни на все это иначе, Лис. Разве караванщики не обязаны отдавать свои жизни золотым волкам?

– Да… – спустя некоторое время раздумий, ответил воин. – Это не жертвоприношение, а нечто… нечто такое же и, все же, совсем иное… Только…

Только волки сами выбирают себе жертву. Почему же эти горожане не дают такого же выбора дракону?

– Возможно, в этом и есть их ошибка,- задумчиво проговорил Лигрен. – Не вина, а именно ошибка. Которой они прогневали не повелителя небес, но Его священного зверя, не получающего того, что ему нужно…

– И он будет прилетать вновь и вновь до тех пор, пока… – подхватил его мысль Евсей.

– Пока горожане не поймут этого и не позволят ему самому сделать свой выбор, – закончил мысль брата Атен.

– Все не так просто, – качнул головой Лигрен. – Ошибку легко совершить. Но чем дольше она не исправляется, тем труднее будет это сделать, ведь она, повторяясь, накапливается, как снежный ком, и то, что прежде можно было остановить детской рукой, теперь не сдержать и могучему воину. Недовольство превратилось в ярость, взращенную непониманием. А ненужная жертва…

– Довольно, – качнул головой Атен. – Будет лучше дождаться Шамаша. И не говорить о том, что мы не можем понять сами, – он, повернувшись, зашагал прочь.

– Куда ты? – окликнул его Лигрен.

– Спать, – через плечо бросил тот.

– Сейчас? Посреди дня?

– Почему нет? Раз грядущая ночь не будет знать сна…

– Я тоже пойду, – сорвался с места Евсей. – Что бы там ни произошло, я хочу знать… – и, что-то бормоча себе под нос, он зашагал в сторону своей повозки.

– Летописец! – сорвалось с губ глядевшего ему вслед Лиса. В голосе воина не было ни тени усмешки или снисхождения, лишь глубокое почтительное уважение.

– Да, летописец… – Лигрен вздохнул. – Знаешь, мне, конечно, грех жаловаться на свою судьбу. Все же, я обрел свободу, я иду дорогой каравана, который избрал себе в спутники величайший из небожителей, и, все же, временами я жалею, что в глазах повелителя небес я – всего лишь лекарь. Не Его слуга-служитель, а всего лишь лекарь…

– Тебе этого мало? Хочется большего?

– Да. А тебе нет?

Лис качнул головой.

– Сначала – хотелось. Но потом я подумал… Подумал, и понял – я такой, каким Он хочет меня видеть, каким я лучше всего могу Ему служить. У Него есть летописец, а я – Его воин.

– Но я хочу быть Его жрецом! – воскликнул Лигрен, затем, внезапно умолкнув, сжался, сгорбился, словно смутившись того, что выдал свои сокровенные мысли, которые столько времени хранит в глубине своей груди, пряча от всех и самого себя и продолжал бы таить и дальше, если бы слова сами не вырвались наружу. – Мечты, – поморщившись, усмехнулся он, виновато взглянув на воина, – человек слаб и не может всецело освободиться от их власти.

– Да. Но наши желания не всегда имеют значение для кого-то, кроме нас самих. В отличие от воли небожителей, от которой зависит все.

– Может быть, тебе и довольно того, что ты только воин, но сейчас ты говоришь как служитель.

– Все спутники бога служители. Кажется, я уже говорил это…

– Может быть, хотя я не слышал. Но ты прав. Во всяком случае, об этом стоит подумать… Лекарь – служитель… – и он тоже ушел.

– Что ж, все разошлись, – оставшись один, пробормотал себе под нос Лис. – Выходит, о безопасности придется позаботиться мне… Нужно будет установить дозор… Так, на всякий случай… …Атен проснулся, когда солнце только-только подошло к горизонту. До ночи было еще далеко.

Наверное, не сдвинься он с места, не выгляни наружу, стремясь узнать время, он бы смог снова заснуть. Но не теперь. Движение прогнало дрему, а солнечный свет очистил взгляд. Тем более, что в голове роились мысли, заботы и сомнения.

Ему было обидно, что он не смог помочь горожанам, а непонятно, почему Шамаш не откликнулся на его мольбу. Он не смог уйти, когда у Него были другие заботы, или не захотел приходить сюда?

"Что бы там ни было…" – Атен вылез из повозки, огляделся вокруг и убедившись, что все спокойно, что караванщики, закончив сборы в дорогу, готовят ужин, направился в сторону леса.

Ему почему-то страшно захотелось увидеть этот обряд. В глубине души он надеялся, что в последний миг что-то произойдет, что ему будет суждено стать свидетелем спасения, не смерти, но, в любом случае, караванщик решил быть рядом с теми, кто нуждался в его помощи, полагая, что ведь и духовная поддержка – это не так мало.

Солнце уже скрылось за горизонтом, когда Атен вышел из леса. Похолодало и, зябко ежась, караванщик уже жалел о том, что не надел что-нибудь потеплее тонкой городской рубахи. А ведь он знал, что идет к приграничью, да еще на ночь глядя.

Караванщик, наверное, долго бы сетовал на себя за глупость, но тут его внимание привлекли люди, которые стояли на простилавшемся за лесом поле. Их было не так много, как ожидал Атен, большинство – в хламидах служителей, среди которых сразу же бросались в глаза своей постороннестью, что ли, воины и несколько горожан, принадлежавших, по-видимому, к высшей городской знати. А он-то думал, что на обряд соберется весь город и ему ничего не будет стоить затеряться в толпе!

"Нет, – оглядевшись вокруг, Атен даже попятился. Меньше всего ему хотелось попасться кому-то на глаза, и уж тем более – привлекать к себе внимание. Заметив поблизости толстое ветвистое дерево, он передвинулся, прячась за его стволом. – Постою-ка я лучше здесь, в сторонке. Видно, конечно, отсюда не слишком хорошо, и вообще, чувствуешь себя так, словно пришел подглядывать за другими, но… В конце концов, так оно и есть. А что до зрелища… Я ведь здесь не ради него.

Главное, я не пропущу того мгновения, когда прилетит дракон. И если Шамаш все же в последний момент появится, буду рядом… Может быть, я понадоблюсь…" Караванщик застыл на месте, боясь двинуться, шевельнуться, хрустнуть попавшей под ногу веткой. Но уже какое-то время спустя он понял, что напрасно беспокоится.

Никто из пришедших на обряд просто не мог заметить его, когда все горожане смотрели лишь вперед, в сторону просвечивавшего через тонкую грань перелеска белоснежного простора пустыни.

Никто не оборачивался назад, словно это было запрещено, никто не шевелился, полностью погрузившись в ожидание того, что должно было произойти дальше. До слуха караванщика доносилась монотонная песня-заговор, в которой были мольба к небожителям о помощи и защите и, в то же время, смиренная готовность принять любую Их кару, если на то будет воля богов. Эта песня подчиняла себе, смиряла дух, связывала руки…

Как-то незаметно Атен начал погружаться в это оцепенение…

Но тут совсем рядом послышался шорох. Караванщик вздрогнул, торопясь, огляделся вокруг.

– Не пугайся, свои, – прозвучал у него под самым ухом тихий шепот. Повернув голову, Атен нос к носу столкнулся с Линой, рядом с которой были еще две женщины.

– Что вы здесь делаете? – с трудом сдерживая голос, который оттого звучал не просто тихо, но сипло, спросил хозяин каравана, никак не ожидавший встретить своих людей, которым здесь было совсем не место. -Уходите, живо! – он готов был рисковать своей жизнью, но не собирался позволять другим поступать так же.

– Мы хотим посмотреть, – караванщицы заупрямились.

– Живо, я сказал!

– Атен, неужели ты не понимаешь, что мы должны… нам нужно знать!

– Что? Зачем?

– Если мы были частью обряда…

– Нет! – прервал ее, не дав договорить, хозяин каравана. – Не были!

– А как же жребий?

– Это был совсем другой обряд! – еще немного, и он, потеряв над собой контроль, закричал бы на Лину. Но рядом были горожане, которые не должны были узнать о присутствии чужаков.

– Атен…

– Перестаньте! – он болезненно поморщился. Караванщик не допускал и мысли о возможности подобного, ведь хозяева оазиса говорили ему об откровении. Разве можно после этого обманывать? И вообще… – Возвращайтесь к своим семьям.

– За детьми присмотрят другие. А мы останемся здесь, – твердо проговорила Лина.

Она не спорила с Атеном, а просто сообщала ему о принятом решении. – Так хотели все. Мы должны знать!

Хозяин каравана сдался. Тем более, у Атена не было уверенности, что женщины послушаются его и уйдут, а не сделав несколько шагов в сторону, затаятся за соседним деревом.

– Ладно, что уж с вами поделаешь… Кто еще из наших здесь? – спустя какое-то время, убедившись, что на поляне за это время ничего не изменилось, спросил он.

– Лигрен и Евсей. Они решили подойти ближе.

– Ну конечно! – проворчал себе под нос Атен. – Ничего удивительного. Я так и думал. И вообще странно, что они не захотели поучаствовать в обряде.

– Но ведь это же жертвоприношение! – в ужасе глядя на него, выдохнула женщина.

– Исключительно для пользы дела. Для достоверности… А вы, значит, заметили меня…

– Мы решили, что так будет лучше. Ну… побыть где-то поблизости… рядом с тобой.

– Разумное решение, – удовлетворенно кивнул хозяин каравана. Несмотря на всю отчаянность женщины каравана оставались вполне здравомыслящими.

– Смотрите, тучи расходятся… – зашептала одна из спутниц Лины из-за ее спины – Рани, приглядевшись, узнал ее хозяин каравана.

Атен закинул голову, устремил взгляд на небосвод, который еще мгновение назад был беспроглядно сиз, как свод пещеры в подземных владениях богини смерти.

Теперь же, с немалым удивлением, караванщик отметил: за те мгновения, что он говорил с женщинами, все изменилось. Укрывавшая небеса дымка рассеялась, словно ее и не бывало, и пред взглядами людей предстала луна в своем самом прекрасном, царственно величественном виде.

Темно-синие небеса были подобны отрезу дорогой атласной ткани, шитой золотом, с драгоценными камнями – искрами звезд, которые были подобны крошечным искрам вокруг лампы с огненной водой. Ни единой тени не падало на лик луны, даже вуаль, обычно скрывавшая, замутняя, ее черты, в эту ночь была откинула назад. И глядевшим на ночное святило людям открылись задумчивые, немного грустные черты лица – может быть, лика самой госпожи Айи – огромные глубокие глаза, тонкие, чуть поджатые губы, бледные, лишенные хотя бы одной кровинки щеки, в ореоле сверкавших золотом волос…

Луна была прекрасна. Но эта красота казалась далекой, холодно – отрешенной, восхищая взгляд, но не согревая душу. Касаясь ее холодом дыхания снежного ветра, она навеивала тоску, взращивала ее в сердце, лелеяло, защищая от перемен.

Пока еще ничего не происходило, но по тому, как вдруг напряглось все внутри, Атен понял: вот-вот начнется.

– Тихо! – торопливо зашептал он своим спутницам. – Больше ни звука! Сейчас…

Но те поняли это и без предупреждения. Застыв на месте, они ушли во внимание, боясь пропустить хотя бы миг из того, что им предстояло не просто увидеть, но запомнить, чтобы потом рассказать тем, кто остался в караване.

"Дракон! Он приближается!" – караванщику не терпелось поскорее увидеть это загадочное создание, которое летописцы и сказочники называли не иначе как духом чуда.

В первый момент, думая о крылатом звере, он не испытывал ни тени страха, разве что любопытство. Но затем… воспоминание о дочери принесло в его душу беспокойство. Ему стало как-то не по себе от мысли, что она вновь увидит дракона.

Он не знал причины… да и не было ее вовсе, просто Атену почему-то страшно не хотелось, чтобы они встретились, словно им двоим не было места на одной земле.

"Что это я вдруг? – он сам удивился этому странному чувству. – Дракон – существо небесное, дочка – земное. И вообще, моя девочка сейчас в повозке, сладко спит и не думает даже…" Но тут он увидел тень, мелькнувшую у самой кромки леса. Это было невозможным, но караванщик мог поклясться вечным сном и воскрешением души, что…

"Нет, – мотнув головой, она зашептал слова заговора-заклинания, спеша отогнать от себя наваждение, – Мати не пришла бы сюда! Она шарахается от горожан с того самого дня, как караван вошел в оазис, словно им в руки отданы нити ее смерти.

Нет, это не она. И вообще – этого не может быть, потому что просто быть не должно! И все тут!" Сомневаться можно в чем угодно, но только не в том, во что веришь всей душой. И караванщик успокоился… …Мати не собиралась никуда идти. Еще днем, при свете солнца, заметив, что караванщики начали собираться в дорогу, она, забившись в дальний угол повозки, спрятавшись, словно маленький ребенок под ворохом одеял, и дала себе слово: ее нога не ступит на землю до тех пор, пока твердь не покроют снега, возвращая покой душе, и город, который вселял в нее столько страха, не останется далеко позади.

Несмотря на тепло оазиса, чей жар усиливали одеяла, девушка вся дрожала от холода, зуб не попадал на зуб, руки были такими холодными, что она не только никак не могла их согреть, но ей казалось, будто от ладоней веет таким холодом, словно их коснулось ледяное дыхание богини снегов.

Мати боялась даже пошевелиться, сжималась в комок от одной мысли о том, что отец или кто-то другой из караванщиков может ее позвать, заставляя выбраться из повозки. Голова раскалывалась на части от жуткой боли, перед глазами все плыло, кружились какие-то искры, подобные огненным снежинкам. И вообще, так плохо она еще никогда себя не чувствовала. Даже когда болела.

"У меня, наверно, жар", – подумала девушка. Она собиралась коснуться рукой лба, но при одной мысли о том, что придется пошевелиться, все внутри нее запротестовало и Мати не сдвинулась с места. Закрыв глаза, она замерла, прислушиваясь к себе: биению сердца, дыханию, срывавшемуся посвистом с плотно сжатых губ.

А затем… Она и сама не заметила, как провалилась в глубокое серо-мглистое забытье сна. Это был странный сон, пустой. Казалось, что его и не было вовсе, просто глаза закрылись, открылись, а посредине – мгновение ока и тишины. Это показалось ей странным, очень странным, когда всегда, сколько она себя помнила, не было ни одной ночи, чтобы ей не снились сны. Порой они были радостными и светлыми, порой – страшными, иногда глупыми, подчас – такими заумными, что она была не в силах ничего понять. Случалось, что Мати забывала, о чем был сон, но при этом была совершенно уверена, что он ей все таки снился. А теперь…

В первое мгновение она даже решила, что все дело в том, что она просто не проснулась, а, наоборот, только-только заснула и события, которые можно было бы запомнить, еще не совершились. И поэтому она какое-то время продолжала лежать под одеялами, не шевелясь, боясь прогнать приблизившуюся к ней пугливым снежным зверьком дрему.

Время шло, но ничего не происходило. Вокруг стояла тишина, в которой не было слышно ни звука. И вдруг, как казалось, из самого сердца покоя повеяло страхом – не холодным, снежным, с которым Мати привыкла справляться, заглушая его зов шепотом-заклинанием, а огненным, всепоглощающим, таким ярким, что девушка даже испугалась: а что если повозка загорелась? И в тот же миг, словно подтверждая ее мысли, девушку овеяло жаром, который, казалось, накрыл ее своей огненной волной с головы до ног.

Взвизгнув, Мати села, замотала руками, головой, стремясь поскорее сбросить с себя одеяла, как назло, лишь сильнее запутываясь в них, от этого еще сильнее пугаясь. И лишь когда она уже подходила к той грани, за которой теряют всякую надежду, смиряясь со всем, ей удалось освободить голову. У нее тотчас зарябило в глазах, а лицо обдало порывом жаркого воздуха, в голове мелькнуло полное ужаса:

"Все!" Мати зашептала молитву, прося богов уже не о спасении, а лишь о том, чтобы Они сохранили ее тело для вечного сна, облегчили переход ее души в подземный край.

Она ждала боли, которая, как говорили, всегда идет впереди смерти, за исключением разве тех случаев, когда последний шаг по дороге жизни делался во власти сна. Но боли не было, словно она действительно спала. И тогда девушка осторожно, с опаской приоткрыла сперва один глаз, потом второй…

В повозке было все спокойно. Нарушая полумрак, поблескивал луч, пробивавшийся из недр лампы с огненной водой, чей пламень горел ровно и спокойно, не ругаясь и не ворча, а лишь что-то по-стариковски шепча-бормоча себе под нос.

"Уф, – с несказанным облегчением выдохнула она, – обошлось!" Наверное, из всех стихий мира смертных огонь был тем, которого люди боялись и почитали более остальных. Он был выше человеческого понимания, живя своей собственной, не похожей на существование других существ, жизнью, умирая, угасая, и рождаясь вновь из искры, капли воды, луча солнца, меняя природу водной и воздушной стихий. Не было более ужасной кары, чем испепеляющий взгляд небожителей, и не было большей награды, чем власть над пламенем, способность по собственной воли пробуждать его и усыплять.

"Ну что ты, что?" – сперва она услышала тихий шепот – ворчание, затем увидела Шуллат, лежавшую возле своей хозяйки. Подняв голову, она смотрела на девушку сонным, и, все же, уже настороженно-взволнованным взглядом поблескивавших в темноте глаз.

"Пойдем отсюда", – Мати быстро двинулась к краю повозки.

"Зачем? Уже вечер. Пора спать", – недовольно мотнула головой золотая волчица.

Она только-только успела устроиться, задремать, как вот, на тебе, снова куда-то идти.

Шуллат давно выросла из того щенячьего возраста, когда была готова вскочить, отзываясь на любой звук, бежать, не важно куда. И вообще, она всегда так уставала от зеленого оазиса: в них вечно перед глазами все рябило, запахи казались один непонятнее и непривычнее другого, вокруг все кишело чужаками, от которых все время приходится прятаться, иначе они привяжутся и не отпустят. Особенно дети, которые постоянно норовили потрогать, погладить, поиграть… А уж нынешний город готов преисполнить чашу терпения волчицы по назойливости и приставучести его жителей.

Однако Мати была Мати, и волчица, тяжело вздохнув, поднялась на лапы, потянулась, а затем вслед за своей подружкой соскочила с края повозки на землю.

"Что это с тобой?" "Не знаю, – не оглядываясь назад, глядя куда-то вперед ничего не видевшими глазами, ответила та, – мне вдруг показалось, что повозка загорелась".

"Наша повозка?" "Да… – кивнула девушка, помолчала немного, а затем продолжала: – Огонь был так близок, что я чувствовала его жгучее дыхание. Странно это все… Сперва мне было жутко холодно, потом – страшно жарко…" "Ты не заболела?" "Может быть".

Шуллат приблизилась к ней, ткнулась мордой в руку: "Горячая… Вот что, подруга, возвращайся назад, накройся одеялами и лежи. А я сбегаю за лекарем".

– Нет! – поспешно вскрикнула, останавливая волчицу, Мати.

Та чуть наклонила голову, глядя хозяйку с непониманием.

"Я не хочу возвращаться в повозку. Не сейчас!" – немного успокоившись, вновь перешла на язык мыслей девушка.

"Но тебе нужно лечь".

"Нет", – упрямо замотала головой Мати.

"Не хочешь возвращаться в свою повозку, пойдем в другую. Ту, которую дети огня называют командной, подолгу сидя в ней, совещаясь, но не живя…" "Нет".

"Не хочешь оставаться одна? Пошли к кому-нибудь. В гости. Хотя бы к Лине. Она – добрая и приютит у себя двух горемык. И поможет тебе, если ты действительно больна. Да, так будет лучше всего…" "Нет! – Мати поджала губы, упрямо стиснула кулаки. – И вообще, хочешь – пошли со мной. Нет – оставайся".

"Пошли – куда?" – насторожилась волчица. Ей все меньше и меньше нравилось это беспокойное оживление подруги, резкая смена настроения, лихорадочный блеск глаз.

"Туда", – махнув рукой вперед, девушка сорвалась с места, быстро, почти бегом, бросилась в сторону леса, поспешно удаляясь от повозок каравана, дозорных, провожавших ее спокойными, полусонными взглядами, в которых была уверенность: с дочерью хозяина каравана, да еще когда с ней рядом золотая волчица, ничего не может произойти ни в снегах пустыни, ни, тем более, в сердце города. Ведь господин Шамаш так благоволит к ней. И не важно: рядом повелитель небес или где-то далеко: тот, кто находится под Его защитой, всегда в безопасности.

"Подожди, не так быстро",-волчица с трудом догнала Мати. Она чуть забежала вперед, чтобы, оглянувшись, посмотреть в лицо подруги.

Щеки девушки пылали, в то время как губы, наоборот, лишившись красной краски, превратились в тонкие потрескавшиеся нити. На лбу выступили капельки пота.

Шуллат недовольно заворчала: происходившее нравилась ей все меньше и меньше. Она-то думала, что движение поможет подруге понять, что она нездорова и нуждается в лечении, и уж точно – в отдыхе. Но та явно не собиралась сдаваться, толи переборов дурноту, толи просто не замечая ее.

И тогда волчица встала у нее на пути:

"Подожди!" – глухо зарычала она, раздувая губу. Поняв, что уговоры ни к чему не приведут, зверь решил воспользоваться другим проверенным оружием – угрозой.

"Отстань!" – отмахнулась от нее Мати.

"Ты сама не понимаешь, что делаешь! Потому что больна!" "Нет, я здорова! Я была больна только пока оставалась в повозке! Сейчас же со мной все в порядке! И вообще, какое тебе дело, больна я или нет! Какая тебе разница! " "Мати!" – весь ее вид выражал укор.

"Я должна идти, – глаза караванщицы лихорадочно блестели. Девушка, которая обычно очень трепетно относилась к настроению подруги, на этот раз было все равно, что та чувствует. Важным было другое. – Неужели ты не понимаешь?" "Но зачем!" – волчица глядела на нее все глаза. По ее мнению, все, что должно было и могло произойти в этом городе, уже осталось позади. Утром караван отправится в путь, спеша вернуться в снега пустыни, где все было родным, привычным, и потому даже в опасности были много надежнее спокойствия чужого края.

Зачем уходить от повозок, теряться в последний момент? Что искать там, где в сущности, ничего нет?

"Неужели ты не чувствуешь…" "Что, что я должна чувствовать?" – волчица уже теряла терпение. Ей страстно хотелось схватить Мати за шиворот и оттащит назад, словно слепого волчонка.

"Я должна идти! Меня зовут! Меня ждут…" "Я ничего не слышу! – глухо зарычала на нее Шуллат. – Кто может тебя звать здесь?" "Не знаю! Какая разница, кто! Зовут – и все!" "Это бред…" "Нет!" "А я говорю – да!" – огрызнулась волчица. Право же, Мати была несносна, вела себя словно упрямый безмозглый малыш, которого влекло вперед все: от шелеста листвы, до крика невидимой за ними птицы, и который совсем не думает об опасности, ну вот ни чуть-чуть! Волчица низко зарычала – а следовало бы. Ведь вокруг были чужаки. И земли чужаков.

"Ну тебя!" – девушка огорченно всплеснула руками. Она всеми силами старалась объяснить волчице то, что было жизненно важно для нее, но у нее ничего не получалось! И ей казалось – потому что Шуллат не хочет ее слушать! Не хочет – и все тут!

Мати не выдержала:

"И вообще, уйди с дороги! Не мешай мне!" – резко оттолкнув зверя ногой, она бросилась в сторону деревьев.

Волчице следовало бы, презрев обиду, поспешить вслед за ней. Тем более, когда Хан с того самого мгновения, как они вошли в город, постоянно напоминал ей об обязательствах в отношении Мати. Хотя, может быть, именно поэтому Шуллат и взбрыкнула – ей все просто надоело!

Действительно, чего это ради она должна возиться с этой девчонкой, которая даже не принадлежит к ее роду! Хочет идти куда-то на ночь глядя – пусть идет! Ничего с ней не случится – в оазисе тепло, так что не замерзнет, чужаки все по домам сидят, и вообще… Мати уже большая, пусть сама о себе заботится!

Но… Спустя несколько мгновений Шуллат, взглянув в ту сторону, куда ушла подруга, жалобно заскулила. Нет! Она не могла оставить ее одну! А если с Мати что-то случиться в этой чужой им обеим земле? Если ей понадобится помощь волчицы, которая будет далеко и не успеет прибежать? Хозяин не простит ее за это. И брат не простит. Да она сама никогда не простит себе, если хозяйка попадет в беду!

И, забыв об обиде, о страхе перед незнакомым местом и населявшими его существами, золотая волчица побежала вслед за Мати.