Инженер Петра Великого

Глава 5

Работа в литейке пошла по-другому. Теперь я был не просто Петруха-заморыш, а негласно — Петруха-«колдун», который знает «старинные секреты». Захар Пантелеич, старший мастер, скрипел зубами от злости, но приказ приказчика есть приказ — деваться некуда. Каждую новую партию формовочной земли теперь замешивали с моей «приправой» — толченым углем и сухим конским дерьмом. Игнат, мой бывший типа наставник, теперь смотрел на меня с каким-то опасливым почтением и делал всё, что я говорил, боясь пикнуть против.

И ведь реально, брака стало меньше. Отливки выходили чище, плотнее. Не идеал, конечно, далеко не идеал по моим меркам, но разница с тем, что было раньше, была видна всем. Ядер меньше шло в переплавку, да и пушки стали проходить сверловку без таких диких потерь, как прежде. Захар бесился, что я его как бы «подсидел», но против фактов не попрешь — план цех стал выполнять лучше, а это для начальства главное. Он даже орать на меня почти перестал, так, зыркнет злобно да пробурчит что-то под нос.

Только вот легче мне от этого не стало. Наоборот. Чувствовал себя как под микроскопом. Каждый шаг, каждое слово — всё разглядывали со всех сторон. Другие мастера литейки недобро косились, шушукались по углам. Пацаны постарше, особенно те, кто был с Митькой, которого я недавно «успокоил» в кузне, теперь смотрели с откровенной ненавистью — мало того, что силой чего-то добился, так еще и в «умельцы» вылез, начальству приглянулся. Я старался держаться в стороне, лишнего не трепаться, работу свою делать молча. Но напряг висел в воздухе цеха липкий, как эта формовочная глина.

А потом поползли слухи. Сначала тихо, по углам, потом всё громче. Что Петруха этот не так прост, что знает он больше, чем положено простому пацану. Что не иначе как нечистый ему помогает — откуда еще у сироты такие знания? Кто-то вспомнил, как я Митьку уделал одним тычком, кто-то — как бронзу «заговорил» деревяшкой, кто-то — про формы «с навозом», от которых металл чище выходит. Всё это обросло какими-то дикими домыслами, сплетнями, суеверным страхом. Народ стал меня сторониться, креститься при встрече украдкой. Даже Игнат, хотя и делал всё, что скажу, но в глаза смотреть перестал, всё больше в пол пялился.

Эта репутация «колдуна» была мне совершенно ни к чему. Одно дело — показать, что ты полезен, и совсем другое — прослыть чернокнижником. Во времена Петра с этим было строго. Могли и на дыбу отправить — выяснять, кто тебе там «секреты» нашептывает. Надо было как-то эту хрень развеять, показать, что я обычный парень, просто голова на плечах есть да память хорошая. Но как это сделать?

Развязка наступила быстрее, чем я думал. Как-то посреди дня, когда работа кипела — лили очередную партию ядер, — в цех завалился писарь из конторы, Ефимка, шустрый такой хмырь в чистом кафтане и с вечным пером за ухом. Прошмыгнул между формами, уворачиваясь от брызг, и подкатил прямо ко мне.

— Ты Петр Смирнов? — спросил он, морща нос от вони.

— Я, — ответил я, отряхивая глину с рук.

Я нахмурился. Просто так писари к подмастерьям не ходят.

— Велено тебе в контору явиться. К самому Семену Артемьевичу. Не мешкая. Слыхал?

— Слыхал, — голос сел.

К приказчику? Нахрена? Неужто слухи дошли? Или Захар настучал? Или что похуже?

— Ну, так шуруй! Чего встал? Барина ждать не след! — подгонял Ефимка, которому явно не терпелось свалить из этого ада.

Я обернулся. Захар стоял у печи и смотрел на меня. В глазах — неприкрытое злорадство. Игнат испуганно перекрестился. Остальные работяги тоже застыли, уставившись на меня. Все прекрасно понимали: вызов к приказчику для простого подмастерья — это почти всегда жопа.

— Иди, иди, Петруха, — пробасил Захар с кривой усмешкой. — Зовут — значит, надобен стал. Может, в советники к самому царю-батюшке определят, с твоими-то секретами.

Пацаны за спиной тихонько прыснули. Я молча стащил грязный фартук, вытер руки о штаны. Надо идти. Куда деваться? В башке крутились самые негативные варианты. Что меня ждет там, в конторе? Разнос? Порка? Или чего похуже? Я поплелся к выходу из цеха, чувствуя на спине десятки любопытных и недобрых взглядов. Дорога до конторы казалась путем на Голгофу.

Контора — это был другой мир по сравнению с цехами. Тихо, относительно чисто, воняло не гарью и потом, а сургучом, чернилами и старыми бумагами. Ефимка провел меня по скрипучим половицам коридора и пихнул в низкую дверь.

— Вот, Семен Артемьевич, привел я Смирнова, как велели.

Приказчик сидел за огромным дубовым столом, заваленным свитками и какими-то амбарными книгами. Сам Семен Артемьевич — мужик средних лет, пухловатый, руки холеные, хотя и не первой молодости, а взгляд цепкий, внимательный, из-под набрякших век. Одет не по-заводскому — в добротный темный кафтан, а из-под него торчит белая рубаха. Рядом со столом — всё тот же Ефимка, готовый записывать или бежать куда пошлют.

— А, Смирнов… Проходи, проходи, не трись у порога, — сказал приказчик неожиданно мягко, почти вкрадчиво. Голос совершенно не вязался с его начальственным видом. — Садись вот туточки.

Он махнул на грубую лавку у стены. Я присел на самый краешек, стараясь не пялиться ему в глаза. Во рту пересохло.

— Ну-с, Петр, сказывай, — начал он, отложив перо и сложив руки на пузе. — Дошли до меня слухи, будто ты на заводе нашем не простой подмастерье, а человек со знанием. Говорят, секреты ведаешь старинные, как литейное дело править, чтоб браку меньше было. Правда ли то?

Вопрос в лоб. Юлить смысла нет. Спалили уже. Главное — как подать инфу.

— Дык, Семен Артемьевич, какое ж у меня знание… — начал я смиренным тоном, коверкая слова, как положено местным. — Так, кой-чего помню, что дед покойный сказывал. Он тут же, на заводе, всю жизнь пахал, еще при батюшке государя нашего… Мастером был знатным, люди говорят… Вот он мне, мелкому еще, бывало, рассказывал про всякие хитрости ремесла… Как металл «оживить», чтоб он злым не был, как форму «заговорить», чтоб отливка чистой вышла…

— Дед… — приказчик задумчиво постучал пальцами по столу. — А что ж ты раньше-то помалкивал про дедовы секреты? Ждал, пока начальство само узнает? Или цену себе набивал?

— Да помилуйте, господин приказчик! — я натурально изобразил испуг. — Какая цена! Кому я нужен, сирота… Я и сам не верил толком в эти сказки дедовы. Думал, брешет старый, или сбрендил под конец. А тут нужда заставила, плавка у мастера Захара не шла, вот я и ляпнул про деревяшку. А оно, вишь, и сработало. Сам удивляюсь. И с землей формовочной так же… Сказывал дед про уголек да про помет конский. Я и подумал — а вдруг и правда поможет? Хуже-то не будет. Вот мастер Игнат и разрешил попробовать…

Я нес эту пургу сбивчиво, типа оправдываясь, стараясь выглядеть простачком, который случайно вспомнил бабкины приметы. Но Семен Артемьевич смотрел на меня не моргая и взгляд у него был такой острый.

— Сказывал… А ну-ка, поведай мне, что еще твой дед сказывал? Про литье, про ковку? Может, и про пушки чего знал? Государю нашему пушки ой как нужны, шведа бить. А у нас — то ствол треснет, то ядро кривое. Рассказывай, не таись. Ежели польза будет — и тебе хорошо будет. А утаишь — пеняй на себя. Сам знаешь, время сейчас суровое, с саботажниками и укрывателями разговор короткий.

Он говорил всё так же мягко, но в голосе уже лязгал металл. Стало ясно — это не просто треп, это допрос. И от того, что и как я скажу, дохрена что зависит. Надо было показать, что я шарю в процессе, но объяснить всё это «дедовскими» методами, без умных слов.

— Так я ж не все помню, Семен Артемьевич. Мал был, но кой-чего в башке осталось. Говорил дед, что чугун, он как человек — характер свой имеет. Бывает злой, хрупкий — оттого что «дух серный» в нем сидит. Его выгонять надо. Переплавкой долгой, да чтоб огонь чистый был. И угольку не жалеть, он «серу» ту на себя берет. А еще сказывал, чтоб форма литейная «дышала». А то металл горячий льешь, а «духу огненному» деваться некуда, вот он и пучит отливку изнутри, дырки делает. Оттого и уголек толченый, и помет сухой — они выгорают, дырочки мелкие оставляют, вот «дух» и выходит…

Я говорил, подбирая слова, пытаясь объяснить основы удаления серы и газопроницаемости формы на их языке. Про «злой дух» металла, про «дыхание» формы…

— И про литники дед толковал… — продолжал я, видя, что приказчик слушает внимательно, не перебивает. — Говорил, нельзя металл в форму одним махом плюхать. Он тогда бурлит, пенится, «воздух злой» хватает. А надо, чтоб он ручейками тихими затекал, спокойно место свое находил. Для того, говорил, дырок подводящих надо делать несколько, да пониже, чтоб металл снизу вверх форму заполнял, а «воздух злой» через верхнюю дыру, прибыльную, выходил…

Семен Артемьевич слушал, слегка наклонив голову. Пальцы перестали стучать по столу.

— Ручейками… И чтоб «воздух злой» выходил… — повторил он задумчиво. — А ты, Петр, сам-то понимаешь, как эти ручейки сделать? Или только дедовы сказки пересказывать мастер?

— Дык… понимаю кой-как, Семен Артемьевич. Дед показывал, как модели делать, как землю вокруг них набивать. Ежели б разрешили попробовать, может и вышло бы чего путного…

Я замолчал, ожидая реакции. Показать, что я не просто болтун, а понимаю суть — это было важно. Но и палку перегибать нельзя.

Приказчик еще помолчал, потом резко встал.

— Ладно, Смирнов. Верю пока про деда твоего. Но гляди у меня! Даю тебе приказ — присматривай за Игнатом и Захаром, чтоб все формы теперь с твоими «приправами» делали. А насчет «ручейков» этих… Пробуй. На ядрах мелких для начала. Ежели толк будет — доложишь мне лично. Не выйдет — шкуру спущу, не посмотрю, что сирота. Всё понял?

— Понял, господин приказчик. Всё сделаю, как велите. Постараюсь не подвести, — я поднялся с лавки, поклонился.

— То-то же. Иди. И помни — язык за зубами держи про свои секреты. Нечего всякому об этом знать. Свободен.

Я вышел из конторы. Кажется, самый опасный момент прошел. Легенда про деда прокатила, хотя и со скрипом. Мне дали шанс попробовать свои идеи на практике. Но и контроль теперь будет тотальный. И цена ошибки — очень, очень высока.

Мое «повышение», как я и ожидал, друзей мне на заводе не прибавило. Скорее, наоборот. Если раньше на меня смотрели как на забитого придурка, то теперь — как на выскочку, «колдуна», который каким-то левым образом втерся в доверие к начальству. Зависть и неприязнь просто сочились из многих взглядов. Мастера постарше, которые годами хреначили по старинке, видели во мне угрозу своему авторитету и привычному болоту. Пацаны моего возраста и старше бесились, что какой-то сирота без роду без племени вдруг стал «шишкой», которому сам приказчик поручения дает.

Особенно лютовал Кузьмич. Я хотя и работал в литейке, но пересекаться с ним приходилось — то за инструментом пошлют, то еще за чем-то. Орать он на меня перестал, но каждый его взгляд был как плевок, полный неприкрытой ненависти. Я видел, как он шепчется с другими мастерами из кузни, кивая в мою сторону, кривит рожу, когда кто-то упоминал «Петрухины хитрости». До меня долетали слухи, что он по пьяни грозился «пришить колдуна», чтобы воду не мутил.

Спокойно работать мне не дадут. Будут пытаться подставить, убрать с дороги.

Первый звоночек прозвенел через пару дней после разговора с приказчиком. Мне велели подготовить пробную партию формовочной смеси с моими «приправами» для отливки мелких ядер — проверить идею с «ручейками»-литниками. Я сам отмерил уголь и помет, сам проследил, чтобы их нормально перемешали с песком и глиной. Готовую смесь оставили в отдельном корыте, накрыли рогожей до утра.

А утром, когда я пришел в цех, смесь оказалась убитой в хлам. Кто-то ночью щедро ливанул в корыто воды, и вместо нормальной рыхлой земли там было липкое, непросыхающее болото. Формовать из такого — нельзя, отливки были бы сплошь дырявые. Игнат только руками развел и испуганно зыркнул на Захара. Захар побагровел.

— Это что за непотребство⁈ Кто посмел⁈ — заорал он на весь цех. — Опять твое колдовство, Петруха⁈ Али руки у тебя из задницы растут, коли не можешь смесь толком приготовить⁈

Я молчал. Оправдываться — бесполезно. Доказать, что это не я, — нереально. Козла отпущения, конечно, не нашли. Мне влетело и от Захара, и от Игната (который боялся Захара до усрачки). Пришлось заново готовить смесь, терять время. Но я понял главное — это только начало. Будут бить исподтишка, по мелочам, чтоб выставить меня криворуким идиотом и обманщиком.

Следующая подлянка не заставила себя ждать. Когда я готовил формы для тех же пробных ядер, мне понадобился специальный гладкий шаблон-шар, которым ровняли форму внутри. Шаблон этот хранился у Игната под замком, типа ценный инструмент. Я попросил, Игнат выдал. Но когда я начал им работать, чувствую — что-то не то. Шар какой-то корявый. Присмотрелся — на идеально гладкой до этого поверхности мелкие царапины, заусенцы. Кто-то явно прошелся по нему напильником или просто поскреб чем-то твердым. Оттиск с такого шаблона был бы кривой, с дефектами, которые потом на отливке вылезли бы. А виноват был бы я — типа, не углядел, запорол форму.

Злость аж закипела внутри. Подставить хотели по-крысиному. Я огляделся. Вроде никто не палит. Быстро сунул шар под рубаху, подошел к точильному камню в углу литейки. Дождался, пока рядом никого не будет. Достал шар и осторожненько, еле касаясь, прошелся по царапинам самым мелким бруском, который там нашел. Потом долго тер его куском войлока, пока поверхность снова не стала почти идеальной. Вернул шар Игнату, сделав вид, что ничего не заметил. Формы в тот день получились отличные. Это была еще одна попытка меня утопить.

Стало ясно: теперь надо быть начеку 24/7. Проверять инструмент, материалы, следить за каждым шагом. Доверять нельзя никому. Кузьмич, Митька, может, и сам Захар, которому хотя и нравился результат, но выскочек он ненавидел — любой из них мог подложить свинью. Они не могли пережить, что какой-то сирота, вчерашний «остолоп», вдруг оказался умнее и удачливее их. Их зависть и злоба аж в воздухе висели. Они ждали моей ошибки, ждали повода, чтобы растоптать меня, вернуть на прежнее место у параши. И я чувствовал, что мелкие пакости — это только разминка. Настоящий геморрой еще впереди. Приходилось не только пахать и внедрять свои идеи, но и постоянно оглядываться, ждать удара в спину. Цена знаний в этом мире оказалась не только в почете от начальства, но и в реальной смертельной опасности.

Мелкие пакости не прекращались. То инструмент мой куда-то «случайно» денется, то уголь, который я для своей пробы отложил, окажется сырым, то кто-то «нечаянно» пихнет под локоть в самый неподходящий момент. Пришлось научиться ждать удара, работать с удвоенной осторожностью, никому не верить и всё перепроверять по три раза. Это дико выматывало, но выбора не было. Моя прошлая жизнь, хотя и была далека от таких вот низкопробных заводских интриг, но научила одному: люди — они везде люди, и зависть, злоба, желание подгадить ближнему — это вечные категории. Опыт работы на больших предприятиях, где подковерная грызня шла не менее ожесточенно, пусть и другими методами, теперь пригодился как нельзя кстати.

Но по-настоящему серьезно подставить меня попытались во время той самой пробной отливки ядер с моими «правильными» литниками. Я сам подготовил несколько форм, тщательно выверил, где сделать эти каналы-«ручейки», чтобы металл заливался спокойно, вытесняя воздух через верхнюю «прибыль». Захар Пантелеич наблюдал за моими копошениями с кривой ухмылкой — явно не верил в успех, но и не мешал, раз приказчик велел «спробовать».

Плавка чугуна шла как обычно. Я стоял неподалеку от печи, контролировал подготовку форм, и тут краем глаза замечаю Митьку. Трется возле мешков с древесным углем, который в печь подсыпают для жара и чтобы чугун углеродом напитался. Делает вид, что просто так, с плавильщиком лясы точит. Но что-то в его поведении меня напрягло — суетился как-то, глазенки бегают. Быстро так черпанул совком уголь из одного мешка, вроде обычного, и сыпанул в печь. И тут же шмыг в сторону.

Вроде бы — ничего такого. Но моя инженерная чуйка заорала: что-то не так! Я подошел к мешкам с углем. Тот, из которого Митька брал, стоял чуть на отшибе. Заглянул внутрь. На вид — обычный древесный уголь. Но запах… Еле заметный, но такой знакомый мне по институтской химии — запах серы. Неужели? Они подмешали в уголь серный колчедан или просто серу? Добавить такую дрянь в чугун — это стопроцентно получить хрупкий, ни на что не годный металл. Отливки из такого чугуна при первом же ударе, да даже при остывании, просто разлетятся вдребезги. А виноват буду я — это же моя «пробная» партия, мои «новые» методы! Вот она, подстава. Хитрожопая, подлая. И откуда только додумались до такого?

Надо было действовать быстро. Поднять кипеш? Обвинить Митьку? Бесполезно. Доказательств — ноль. Он скажет, что просто взял уголь из мешка, откуда ему знать, что там намешано. Захар и приказчик скорее ему поверят, чем мне, «колдуну». Значит, надо было сыграть по-другому.

Я подошел к плавильщику, Степану, пожилому мужику, угрюмому, но вроде не злобному.

— Степан, слышь, а уголь-то нынче какой привезли? — спросил я как можно беззаботнее. — Чую, душок от него идет нехороший, серный. Как бы чугун не испортить. Дед мой покойный сказывал, от серы металл злым становится, ломким.

Степан принюхался к дыму из печи.

— Да вроде как обычно пахнет. Хотя… — он потер нос. — Мож, и правда, душок есть какой… А что делать-то, ежели с серой уголь?

— А говорил дед, — продолжал я свою «легенду», понизив голос, но так, чтобы и другие плавильщики рядом слышали, — что серу эту извести можно. Ежели в расплав… извести толченой подсыпать. Она, известь-то, серу на себя берет, в шлак переводит. Шлак потом снять — и металл чище будет.

Известь на заводе была — ею стены белили. И с точки зрения химии всё верно — оксид кальция с серой реагирует.

— Известью? — удивился Степан. — Не слыхал про такое…

— Так то секрет старинный, — многозначительно подмигнул я. — Ты вот что, Степан, принеси-ка ведерко извести, да помельче. А я тут пока пригляжу, чтоб жар не упал. Только тихо, чтоб Захар не видел. Попробуем по-тихому. Хуже не будет.

Степан, заинтригованный «старинным секретом» и явно недолюбливавший Митьку, кивнул и свалил за печи. Я же подошел к тому самому мешку, из которого Митька черпал, и демонстративно завязал его веревкой, пометив углем. Типа, этот уголь — паленый, использовать нельзя. Митька, который наблюдал за мной издалека, аж скривился.

Степан принес известь. Я велел ему сыпать ее понемногу в тигель с расплавленным чугуном и хорошенько перемешивать длинной кочергой. На поверхности расплава и правда стало больше шлака, чем обычно. Когда пришло время его снимать перед разливкой, шлака оказалось заметно больше, и цвет у него был какой-то желтовато-серый.

— Вишь, Степан, сколько гадости серной вышло! — громко сказал я, чтобы и другие слышали. — Теперь чугун чистый будет, добрый!

Заливали мои пробные формы с особой осторожностью. Я сам следил за процессом, подсказывал, как лучше струю направлять, как форму заполнять равномерно. После остывания и выбивки ядра получились на удивление чистыми, без видимых косяков. Взяли одно на пробу, раскололи — излом показал хороший, вязкий чугун, без признаков хрупкости. А ядра, которые отлили до того, как я вмешался, из той же плавки, но без извести, при ударе молотом раскалывались гораздо легче, показывая крупнозернистый, паршивый излом.

Захар Пантелеич, которому доложили про мои фокусы с известью и показали разницу в качестве ядер, долго репу чесал и подошел ко мне.

— Опять твои штучки, Петруха? Известью серу выгонял? Откель знания эти?

— Дык… дед же сказывал, Захар Пантелеич… — снова завел я старую шарманку. — Он много чего знал…

— Дед, дед… — проворчал Захар, но взгляд у него был уже не столько злой, сколько задумчивый. Он посмотрел на Митьку, который старался в пол смотреть, потом на помеченный мешок с углем. — А уголек-то тот, что ты пометил… Откель он взялся?

— Да кто ж его знает… Может, привезли такой, а может, кто нарочно подсыпал чего… — я пожал плечами, глядя на мастера самым невинным взглядом.

Захар всё понял без слов. Он не стал устраивать разборки, но на Митьку посмотрел так, что тот аж съежился и постарался тихо слинять. Больше Митька ко мне не лез. Да и другие любители подгадить попритихли. До них, видимо, дошло, что Петруха-«колдун» не только хитрости какие-то знает, но и может подставу раскусить и даже дело так обернуть, что сами же виноватыми окажутся. Моя репутация менялась. Теперь меня не только боялись как «колдуна», но и начали уважать — за ум и хитрость.