Империя

Глаза Клементия довольно прищурились, а на его губах заиграла улыбка. Он радостно, уже предвкушая унижение тех, кого так ненавидел, попятился назад, потирая руки и не думая ни о чем другом, кроме приближающегося момента мести. Он получил то, что хотел, и его мысли были заняты ожиданием заветного подарка. А ведь еще минуту назад он хотел нагрубить Марку, оскорбить его, унизить, обвинить в нарушении данного слова. Клементий ясно представлял себе эту картину и мысленно проговаривал все адресованные сенатору упреки, пока, загоняя коня, скакал сюда из своего поместья. И вот уже он, не успев как следует возмутиться, отступает, довольный, к выходу, получив все то, чего так желал. Марк, не глядя на него, продолжал любоваться прекрасной работой мастера из Пергамота. Лишь только после того, как Клементий исчез в дверях и его, расхваливая и восхваляя, подсадил на коня Асмодей, Марк произнес:

– Человека не всегда можно судить по его поступкам. Обычно добрый, смелый, благородный поступок заслуживает одобрения, а дурной – осуждения и порицания. Но человек – великое творение независимо от того, хороший или дурной поступок он совершил. Именно поэтому он достоин либо уважения, либо сострадания, а чего именно – зависит от обстоятельств.

– Да, я слышал это раньше от Михаила, – отойдя от колонны и приблизившись к Марку, сказал Сципион.

– Ты прав, Абигор, ты прав. Возненавидь грех, но не грешника. Он всегда повторял мне это. Казалось бы, что проще? Но на самом деле, как я убедился, это правило редко соблюдается, хотя и понятно им всем. Вот почему яд ненависти растечется по всему этому миру. Я введу новое правило: возненавидь грешника и отомсти ему за грехи его. Думаю, мое учение будет более эффективным! И все-таки не пойму: почему люди всегда думают, что умнее и меня, и Его? Абигор!

– Да, повелитель.

– Время пришло. Ступай к Помпею, передай ему письмо с тем, чтобы он разорил имения Клементия, Ливерия и Кристиана. Да, и мне больше не нужна семья Мартина – избавься от них. Но самого Мартина не трогай, пусть увидит, как погибнут его близкие. И обставь все так, чтобы я мог указать на Клементия: пора щенят приучать к вкусу крови. Я пробуду с ними до следующего утра на играх, им полезно посмотреть, как сражаются воины.

– Воин там только один, – спокойно возразил Сципион.

– Ты прав. И он нам нужен. Я не смогу прямо воздействовать на него, поэтому придется спасать русича руками Луция – так он будет предан ему до самой смерти, а мне нужно, чтобы у нашего будущего генерала был достойный телохранитель. Эти славяне всегда отличались стойкостью духа. Иногда меня пугает этот народ, – задумавшись, произнес Марк. – Ну ничего, дойдет время и до них. Ступай.

Сципион почтительно поклонился и вышел, а Марк подошел к столу и оторвал от грозди винограда одну ягоду, поднял ее к свету и, покручивая в пальцах, стал пристально всматриваться сквозь полупрозрачную кожицу в янтарную сердцевину.

– Остановись! Ты слишком далеко зашел! – послышался голос, который эхом пронесся по зданию.

– Смотрю я на эту ягоду и думаю: а ведь я совсем как она. Меня оторвали от грозди и предали. Предали ради каких-то млекопитающих, двуногих созданий, которые и выжили-то только потому, что Он их обожает, холит и лелеет. Словно мать, оберегает их от всего страшного и плохого. Видишь ли, Падший, – раздавливая виноградину, продолжил Марк, – Я не намерен общаться с тем, кто живет в чистилище. Ты остался в нем, ища лучшей участи, вот и пребывай там веки вечные. Кому нужен тот, кто не имеет собственной воли и лишь ждет удобного случая, чтобы примкнуть к победившей стороне? Нет, такие, как ты, не нужны никому. Вот и сейчас ты выполняешь Его волю, потому что своей не имеешь. Передай Ему, что я только начал и не собираюсь останавливаться. А если Ему нужно, так пусть поможет своим любимым детям. Ах, да… Как же я забыл? Для того чтобы он смог помочь, в него нужно искренне верить, не так ли? А как могут поверить в него те, кто даже не догадывается о его существовании?!

– Он послал им своего сына. Они скоро узнают силу его и любовь. Он даст им законы, он даст им истину.

– Замолчи! Он обрек собственное дитя на страдание! Им не нужны его законы! Им вообще ничего не интересно, кроме собственных желаний и удовольствий. Как вы мне все надоели со своими проповедями! Проваливай и передай Ему: хочет помочь несчастным – пусть попробует остановить Абигора, – рассмеявшись, произнес Марк.

– Ты дорог ему, но и они тоже, – со скорбью в голосе проговорил Падший, который, словно ниоткуда, появился за спиной Марка. Марк мгновенно обернулся, его глаза почернели, словно угли, а их взгляд стал похож на холодную, бесконечно глубокую бездну. Лицо, потемневшее и посеревшее, приобрело страшный, нечеловеческий вид. Метаморфоза была столь устрашающа, что Падший невольно отшатнулся назад, затем его тело свело мучительной судорогой, и он упал на мраморный пол и стал кататься по нему, извиваясь от боли и неразборчиво бормоча. Марк, присев перед ним на корточки, воскликнул так громогласно, что все вокруг задрожало:

– Почему же он прислал ко мне такую тварь, как ты, а не пришел сам?!

После этого Падший немного распрямился и сразу резко сжался, рассыпавшись на миллиарды маленьких песчинок, которые мгновенно развеял ветер, взявшийся, словно ниоткуда, и тут же исчезнувший в никуда.

Было около полудня, когда Луций и его товарищи встретили Марка. Он с покровительственной улыбкой пожал им руки и предложил пройтись пешком до одного из чудес света. Парни впервые были в самом сердце Рима, и Марк любезно рассказывал им о том, что они видели, пока шли на представление. Дивясь всему вокруг, юноши лишь раскрывали рты от восхищения и жадно слушали красивые рассказы своего экскурсовода.

– Видите, вон там, на холме, красивое и высокое прямоугольное здание, окруженное со всех сторон колоннами? Это храм великих римских богов: Юпитера, Юноны, Минервы. Теперь у нас будет и отдельный храм Марса, которого я, кстати, считаю самым главным богом. Именно он дал римскому народу силу и отвагу, именно он помогает нам в ратном деле. Хотя, если здраво рассудить, то помощь богов человеку не так уж и велика: по сути, мы сами добиваемся всего, чего хотим, и ждать подачек от каких-то невидимых существ нам не стоит. У нас есть желания и сила, чтобы их удовлетворить, – чего же еще нужно? А тех, кто нам сопротивляется, успокоит меч, – улыбнувшись, проговорил Марк, и тут же продолжил: – Простите, иногда я отвлекаюсь. Мысли как-то сами лезут в голову, и я просто говорю то, что думаю. Итак, если повернуть направо и идти до пристани, вы упретесь в рынок, который вам так хорошо известен, – снова с улыбкой проговорил Марк. А когда мы минуем храм главных богов, увидим крытую колоннаду, в которой люди укрываются от дневного зноя и непогоды. В ней же расположены лавки ювелиров, суконщиков, скульпторов, парфюмеров, сапожников, менял. Если у вас есть деньги, то там можно купить все, что угодно, начиная от жемчуга из Британии и заканчивая шелком из далекого Китая. А вот тут, чуть поодаль от фонтанов, находится здание суда. Обожаю людей, которые в нем работают и служат. Ох уж эти судьи! – прищурив глаза, произнес Марк. – Вы ведь, наверное, даже и не знаете, что мелкие дела разбирает выборный магистрат, а более серьезные – императорский чиновник или наместник провинции. В принципе, разница между ними лишь в одном – в размере взяток. Правосудие справедливо только на словах, а на деле судьи лишь обирают людей и затягивают процесс с целью обогатиться, вытянув как можно больше денег из простого народа. И эта проблема будет актуальна до тех пор, пока не начнут сдирать с них живьем кожу и сажать их на кол. Прикрываясь своей властью, они вместо того, чтобы оказать помощь человеку, только усугубляют его положение. А когда бедолага обращается к ним с просьбой о помощи, лишь разводят руками, оправдываясь пустой фразой: «Пойми, я просто делаю свою работу. А все доказательства, к сожалению, не в твою пользу». А наличие или отсутствие доказательств у них напрямую зависит от полноты их кармана. При этом, по нашим римским законам, любой гражданин имеет право обратиться даже к самому императору. Только вот почему-то это всегда выходит боком тому, кто осмелится это сделать. Смешно: вроде закон есть, а на деле он не работает. И заметьте, это не боги во всем виноваты, а обычные жалкие людишки, которые почему-то считают себя лучше других. Они все с чего-то взяли, что умрут как-то по-особенному – не так, как простой бедняк, или ничтожный раб, или спившийся до безумия нищий. Глупость все это. Каждый умирает сам за себя и сам по себе. Смерть – штука такая. Это дело сугубо личное, частное, касающееся только самого человека. Это жизнь у нас общая, показушная и, в принципе, никому не нужная. Вот вы сейчас идете на игры, рассматриваете чудесные архитектурные постройки, фонтаны, скверы, форум, арки. А умрете? Как будете смотреть на все это? Да никак. И всем вокруг от вашего отсутствия будет ни тепло и ни холодно. Это пока человек живет, он думает, что он частичка общества, а умирает он в одиночестве, и обществу до его смерти нет никакого дела.

– Неправильно. Неправильно, что нам друг на друга наплевать, – повернувшись, с каким-то печальным взглядом произнес Ромул.

– Неправильно – это мягко сказано, Ромул. Но, к сожалению, так оно и есть. Даже если вернуться к нашему разговору про судей и суд, что мы увидим? Местная знать, например, эти «почтенные люди», всегда в лучшем положении перед судом. А таких, как вы и ваши родители, «простых смертных», можно и высечь, и отправить на каменоломни, и лишить имущества, и предать мучительной, позорной казни. Вот сегодня вы увидите, как на арене Колизея будут четвертовать одного бедняка, который своровал из храма драгоценности и золотую чашу, пожертвованную туда одним знатным и уважаемым человеком. Когда-то этот несчастный был искусным резчиком по слоновой кости и честным малым, но ему не повезло: он захотел славы и известности, и клялся, что отдаст за это все. Что же, теперь он известен всему Риму и, действительно, отдал за это все, что имел. Двоих его детей продали в рабство, чтобы компенсировать храму украденные вещи. Жена, не выдержав позора, бросилась в воды Тибра, а его самого жестоко избили и вот теперь казнят на потеху зрителям.

– Но ведь он вряд ли хотел получить именно такую известность? – спросил Ромул.

– Я всегда говорил и буду говорить людям: будьте осторожны со своими желаниями – они имеют свойство сбываться. Впрочем, этот человек сам виноват в своих несчастьях. Он жил нормально, имел жену, двоих детей, неплохой заработок в своей мастерской. Что еще нужно для счастья? Но нет, ему, как и всем людям, захотелось большего, а потом еще и еще – и так до бесконечности. Человеку несвойственно насыщение богатством. Ему всегда мало, сколько ни дай. И только потеряв все, он начинает понимать, как счастлив был и что на самом-то деле для хорошей жизни требуется совсем немного. Но что нам до какого-то воришки, который хотел улучшить свое положение за счет кражи? Давайте забудем о нем.

– Марк, а что происходит там? – показывая пальцем на площадь, где собрался народ, спросил Луций.

Марк остановился. Его веселое лицо мгновенно посерьезнело, на нем пропала улыбка, с которой он еще минуту назад рассказывал и показывал юнцам все прелести Рима. Какой-то проходящий мимо мужчина, услышав вопрос Луция, ответил ему:

– Там, в центре этой толпы, проповедует человек. Вы узнаете его по всклокоченной бороде, рваной одежде и посоху, который он держит в руке. Он называет себя Иов. Он странствует из города в город, читая проповеди на площадях и рынках, рассказывая, что скоро все узнают об истинном Боге. Говорит, что римских богов нет, а есть один Бог, и он пошлет к нам своего сына, дабы мы прозрели. Утверждает, что тьма живет в нашем мире и хочет уничтожить род человеческий руками самого человека, что якобы тьма его испытывала, и тогда он понял истинный смысл существования. Знать его ненавидит, называет то беглым рабом, то отцеубийцей, а народ слушает его речи охотно. Оно и немудрено: он высмеивает мудрецов и философов, которые проповедуют величие духа и добродетель, а сами готовы передраться из-за подачки богатого невежды, как псы из-за кости. Смеется над нашими религиозными празднествами, говоря: «Неужели какой-нибудь бездельник только от того, что увидел фокусы жрецов, станет любезнее богам, чем честный, трудолюбивый человек?». Да что там: он ругает самого императора! Он много говорит о своем Боге, и народ слушает его. Вы бы сходили, у него есть, чему поучится, – сказал прохожий.

– Марк, пойдем! Пожалуйста, пойдем! Давай послушаем, о каком таком Боге он говорит! – словно галчата, наперебой защебетали Луций и его товарищи. Марк стоял с каменным лицом, не моргая и практически не дыша. Он медленно повернул голову в сторону прохожего и окинул его пристальным взглядом. Затем, не глядя на ребят, спокойно ответил:

– Скоро начнутся игры, нужно занять места поближе к арене. Если мы пойдем слушать этого бездельника, несущего чушь, мы пропустим открытие. Воля, конечно, ваша, но мне кажется, слушать всякую ерунду не стоит. В Риме хватает безумцев и, вероятнее всего, это один из них. Так что…

– Жалко, – тихо ответил Ромул. – Я бы послушал, а вдруг он, действительно, какой-нибудь пророк и говорит правду?

– Но и начало пропускать неохота, – шмыгнув носом, буркнул Луций.

– Да вы чего! Сдался вам этот старик, который наверняка выжил из ума! Пойдемте быстрее занимать места, скоро начнется представление! Зрелище, небось, будет что надо! – прыгая на месте от нетерпения, прокричал Понтий, теребя Луция за тогу.

– Ладно, пойдем, пойдем! – уже разулыбавшись и забывая про проповедника, ответил Луций.

– Вот и отлично, – подытожил Марк, и они пошли к Колизею, который огромной скалой возвышался в центре города.

Прохожий же, советовавший юношам посмотреть на странника, пошел своей дорогой, но, свернув в переулок, почувствовал страшную боль в голове. Он обхватил ее руками и, открывая рот, словно рыба, выброшенная на берег, стал биться затылком о стену дома. Подбежавшие к нему на помощь люди с ужасом отшатнулись от него: бедолага бился головой о камни до тех пор, пока не размозжил себе голову и не рухнул замертво на мостовую.

По мере приближения к Колизею восторг Луция и его друзей возрастал все сильнее и сильнее. Они никогда еще не видели такое множество людей, которых поглощало в себя это великое строение. Казалось, что им нет числа, и все они бесконечной вереницей входили во чрево каменного монстра. Вокруг шла бойкая торговля, везде сновали водоносы и лотошники. То тут, то там под землю уходили тоннели, куда на лошадях и буйволах завозили клетки с разными экзотическими животными, которых Луций не видел даже во сне. Чуть дальше, закованные в железо, длинной цепочкой шли рабы, рядом принимали ставки на скачки и бои гладиаторов. Повсюду стоял шум. Люди разной национальности и по-разному одетые спешили каждый по своим делам, и общая суета овладевала каждым, кто оказывался в этой толпе.

Луций почувствовал, как чаще забилось его сердце, как кровь ударила в виски, пульсируя и раздувая вены. Странное желание поскорее войти внутрь овладело им, и он уже не думал ни о чем, кроме игр. А вокруг все кипело и бурлило, жило своей сказочной жизнью. Тут выступал жонглер с факелами, там стоял факир, который глотал ножи, а чуть поодаль прекрасная девушка вытворяла немыслимые акробатические трюки. Гадалки, предсказатели, продавцы целебных мазей, жрицы любви – все это манило и звало, тянуло и разрывало душу Луция и его друзей. Невообразимый, фантастический мир открылся перед ними. Марк шел, молча наблюдая за тем, как парни, открыв рты от удивления, смотрели на все происходящее блестящими глазами, полными желания пережить, почувствовать, познать неведомое искушение. Они впитывали новые ощущения в свои души так же жадно, как сухая губка впитывает воду.

– Колизей вмещает более пятидесяти тысяч зрителей, а на арене выступают иногда до двухсот пар гладиаторов одновременно. Какое это великолепное зрелище, когда они перед началом боя проходят по арене, сверкая дорогим вооружением, и приветствуют императора словами: «Да здравствует император! Идущие на смерть приветствуют тебя!». Впрочем, вы скоро сами все это увидите. Такое не забывается никогда, – внезапно проговорил Марк, подогревая желание Луция, Ромула и Понтия быстрее попасть внутрь.

Они, словно капли воды, влились в бесконечный людской поток, и свернуть из этого живого ручья было уже невозможно. Луцию казалось, что если даже он оторвет ноги от земли, то толпа все равно внесет его в пасть каменного чудища под названием амфитеатр. Марк произнес:

– Держитесь рядом со мной.

Они попали в темный проход, освещаемый огнем масляных жаровен. Какое-то время все шли в полумраке, пока впереди не показался яркий свет и не послышался нарастающий шум зрительских трибун. Еще немного, и Луций сощурился от слепящего солнца и белоснежного песка, которым была засыпана арена. Повсюду, словно мелкие букашки в сравнении с исполинским зданием, на уходящих в небо скамьях сидели люди. Луций на мгновение замешкался, удивленно озираясь по сторонам, а когда обернулся, не увидел рядом никого из своих – лишь бесконечный людской поток, обтекая его, все шел и шел на трибуны. Растерянно и испуганно юноша стал метаться в толпе, но люди, не обращая никакого внимания на его панику, увлекали его вперед. От страха сердце Луция, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он бился о спины и бока попутчиков, словно пойманная птичка о прутья клетки, но, как и она, не мог ничего сделать. Вдруг сильная рука со стальной хваткой выдернула его за шиворот из толпы. Это был Марк.

– Тут не зевай, парень, растопчут и не заметят, – с поучительным видом проговорил он.

– Как же я рад тебя видеть, – облегченно вздохнув, ответил Луций.

– Пойдем, наши места вон там, в первых рядах. Я воспользовался своими связями, чтобы получить их. Тут самый лучший вид на представление. Вон, видишь: там впереди, под розовым шатром, сидит сам император Тиберий со своим окружением. Рядом с ним расположились самые уважаемые и богатые люди Рима, – рассказывал Марк, подводя Луция ближе к скамье, где уже сидели Ромул и Понтий.

Заняв свои места, все стали с нетерпением ожидать начала. Наконец, игры были объявлены открытыми. Народ взревел от восторга и нетерпения. В Рим были свезены со всего мира всевозможные звери: слоны, обезьяны, носороги, медведи, львы. Одни из них, обученные дрессировщиками, показывали разные фокусы, другие – сражались друг с другом и с охотниками, которые, как и гладиаторы, учились своему делу в специальных школах. Остальным были брошены на съедение те рабы и разбойники, которых не взяли в гладиаторы. По завершении небольшого вступительного представления на арену вытащили того несчастного мастера, про которого рассказывал Марк. После того, как были зачитаны предъявленные ему обвинения, палач привел в исполнение приговор: осужденному была отсечена рука. Его кровь окропила белоснежный песок, сам преступник взвыл от боли, задергавшись на помосте, а толпа взревела, заглушая крик бедняги. Луций с непривычки, зажмурившись, отвернулся. Ромул побледнел, но продолжил смотреть на происходящее стеклянным взглядом и не шевелясь, казалось, его мысли были где-то далеко от него. И лишь Понтий радостно орал вместе со зрителями.

– Это только сначала жалеешь их, потом тебя интересует лишь происходящее. Они просто куклы на арене, не воспринимай их как людей – просто наслаждайся зрелищем. И радуйся, что мы с ними по разные стороны сейчас и, надеюсь, будем всегда, – спокойно сказал Марк, увидев реакцию Луция. – Посмотри на Понтия: он не осознает, что там живые люди, а просто наслаждается происходящим на арене. Бери пример с него, и тебе это тоже понравится.

И действительно, вскоре все стало казаться нормальным: кровь уже не вызывала отвращения, а крики стали чем-то вроде музыкального фона. Все происходило как во сне. В голове не было ничего, кроме желания смотреть на арену и наслаждаться происходящим. Лишь только Ромул, словно статуя, оцепенело и молча наблюдал за действом, но это заметил только Марк. А Луций и Понтий радостно кричали вместе с толпой, смотря, как лев, вцепившись в горло кому-то из находящихся на арене, повалил его на песок и стал рвать на части. Чуть в стороне тигр догонял убегающую от него женщину, которая пыталась спрятать ребенка, закрыв его своим телом. Но скоро было покончено и с ними, что вызвало новый всплеск радости и одобрительные крики зрителей, заглушающие вопли несчастных.

Как правило, гладиаторские игры в Риме начинались лишь во второй половине дня. Тем не менее, с самого утра тысячи зрителей спешили в Колизей для того, чтобы развлечься за государственный счет. Часто праздник открывался травлей дикими зверями. Кровавые сцены, когда хищники с жадностью раздирали людей, сменялись показом дрессированных животных, удивлявших публику невероятными цирковыми трюками. Так и сейчас, едва только публика утолила жажду крови и насытилась ужасным зрелищем, как ей уже показывали медведя, ходившего по натянутому канату. Обезьяны покорно жонглировали булавами, а львы послушно выполняли приказы дрессировщиков. Луций смотрел с восторгом на то, что творилось на арене. Марк и сейчас оказался прав: главное, не думать о том, что там, на песке, все по-настоящему, что там живые люди и им страшно и больно. Надо просто смотреть и наслаждаться, получая какое-то доселе невиданное удовольствие.

Подобные ужасные зрелища обставлялись всегда пышно и театрализованно. Особенно любимы публикой были представления с пытками и казнями на арене. Однако, вместо того, чтобы пригласить артистов изображать муки и смерть, на нее выводили преступников, предварительно заставив их выучить изображаемые сцены. А на арене они подвергались не шуточным, а самым настоящим страданиям. Вот и теперь под звуки оваций на песок вывели человека в дорогой, расшитой золотом тунике и прекрасном пурпурном плаще. Зрителям объявили, что он конокрад и вор, и они взревели от возмущения. Затем осужденного заставили играть трагическую сцену на потеху собравшимся, после чего сожги заживо. И снова крики радости, и снова восторг.

Столь пестрая смесь травли зверей, чудес дрессировки и разнообразных казней, длившихся с утра до полудня, раззадоривала аппетит собравшейся на представление публики, которая с нетерпением ожидала кульминации празднества – гладиаторских боев. И вот на скамьях Колизея постепенно затихали разговоры и разные обсуждения. Любители азартных игр, советуясь друг с другом, делали последние ставки на известных и любимых толпой борцов. Наконец, всеобщее внимание переключилось на великолепную гладиаторскую колонну, вступавшую на арену под звуки труб и фанфар. Когда гладиаторы проходили под аркой, их осыпали лепестками роз, а восторженная публика вставала с мест, чтобы поприветствовать их овациями.

– Смотри, Луций! Так выглядят те, кому поклоняется толпа. Здесь они главнее императора – здесь они боги. Запомни, мой мальчик: только смелым, бесстрашным и безжалостным покоряется власть. А здесь вся власть у толпы. Посмотри, сколько тут собралось бездельников и прожигателей жизни, никчемных бездарных существ, которые называют себя людьми. Но тут и только тут им не может возразить даже сам император. Потому что люди любят тех, кто радует их победой на арене, а представь, как они будут восхвалять того, кто подарит им победу над врагами Рима, обеспечив им новые земли, зрелища и увеселения.

Луций лишь кивал головой, глядя на то, как в солдатских накидках поверх роскошных доспехов шли различные типы бойцов. Словно в красивом сне, блистая начищенными до блеска шлемами, мимо парней проходили секуторы, мурмилоны, гопломахи, ретиарии и другие гладиаторы, коими сегодня пестрила арена. Некоторые сходили с колесниц, доставлявших их в амфитеатр, и в военном строю маршировали по арене. Напротив почетной императорской ложи торжественная процессия приговоренных к смерти останавливалась. Гладиаторы, подняв правую руку вверх, громко приветствовали Цезаря Тиберия: «Ave, Caesar, imperator, morituri te salutunt!».^[4]

– Когда же начнется сражение?! – не выдержав напряжения и почти вскочив с места, воскликнул Понтий.

– Скоро, совсем скоро. Сейчас уже.

– А тут будет выступать гладиатор, о котором столько говорят и который свой первый в жизни бой проведет тут, в Риме? – снова интересовался юноша.

– Я не знаю, Понтий, все возможно. Но если он, и правда, будет сражаться тут впервые, то, скорее всего, его ждет смерть. Все бойцы, которых вы сейчас видели, обучались в лучших школах Рима, у них прекрасное оружие и отличная подготовка. Остальных будут выпускать к ним для потехи. Впрочем, мой приятель Александр сегодня привез сюда своих бойцов и, хотя его гладиаторы не относятся к известным и прославленным школам, он иногда может поразить собравшихся талантливыми чужаками. Возможно, и сегодня он постарается удивить нас. Я лично сделал ставку на одного из его бойцов со странным именем Ратибор. Говорят, он весьма способный и, возможно, именно ему сегодня повезет, и он получит деревянный меч и свободу. Хотя такое случается редко. Мало кому в последнее время удается завоевать любовь зрителей, которым уже приелось обилие страдания и крови.

– Точно, Ратибор! Точно! – словно ошпаренный, прокричал Понтий. – А вы мне не верили! Я же говорил, что имя у него странное!

– Ага! Ты еще говорил, что он тигра голыми руками задушил! – рассмеялся Луций.

– Да, имя у него, действительно, странное для нас, но не для тех мест, откуда он родом. Имя, Понтий, не может быть странным. Имя оно и есть имя. А сказок про всех гладиаторов ходит много. Точнее сказать, про хороших гладиаторов, а они хороши, пока живы. Посмотрим, как он будет биться. Время покажет, какой из него воин.

– Да в клочки его порвут, Понтий! Посмотри: тут элита, имперские гладиаторы и лучшие бойцы из самых известных школ, – проговорил Луций и повернулся к Марку в надежде услышать одобрение, но тот даже не взглянул в его сторону, сделав вид, что не слышал парня.

После приветствия императора и парадного марша на арене появились особые слуги, которые стали проверять оружие у бойцов. Зазубренное, ненадежное или тупое они отбирали и заменяли его острым и надежным, ибо никто не хотел лишиться кровавого зрелища. Остальных, менее известных, бойцов даже не допускали на арену, а держали в подвале Колизея. Все понимали, что они будут выступать в роли мяса и служить для разогрева публики. Там же, как скот, стояли преступники, военнопленные и беглые рабы, которых поймали и приговорили к смерти. Их выпустят на арену в первую очередь, без оружия и доспехов, просто на убой, для того чтобы бойцы смогли размяться и опробовать свое оружие перед настоящими схватками. В темном углу сидел странный боец – тот самый, которого Александр купил несколько лет назад у работорговца. Неподалеку от него был и германец, которого тогда на рынке он заставлял прыгать и бегать. Рядом находились еще с десяток гладиаторов из собственной школы Александра. Ратибор сидел на полу, не обращая ни на кого внимания и рассматривая дешевый шлем, который ему выдали из здешнего арсенала. Доспехи тоже были ветхими и сомнительными по качеству. Словом, все было сделано для того, чтобы публика с первого взгляда на бойцов понимала, за кого нужно болеть, а кто наверняка погибнет сегодня на арене. Ратибор держал шлем перед собой и пристально смотрел на забрало, словно это было чье-то лицо. Напряженно, не моргая, он вглядывался в холодное, бездушное железо. Он думал о своей родине, о своем отце, о бескрайних, занесенных снегом лесах. О морозе, который сковывал все живое, при котором даже птицы переставали щебетать на деревьях. Все здесь было ему чуждо, и лишь смерть прельщала его в последнее время. Но беда была в том, что он, Ратибор, сын Ярослава, даже в плену ощущал себя княжичем, а никак не рабом. Если бы он был одним из невольников, то сейчас бы стоял вместе с ними в их презренной кучке и сожалел о том, что ему не пережить этот день. Но Ратибор мыслил по-другому. Он и думал о другом, и жил иначе. Потому-то Александр и держал его отдельно. Нельзя сломать то, что не ломается, нельзя покорить то, что не покоряется. Германец наблюдал за собратом по несчастью, косясь исподлобья, и, судя по всему, думал, что тот совершает какой-то магический обряд или готовится к смерти. До этого Ратибора они не видели: Александр всегда держал его отдельно от всех. Вот и теперь русич находился в стороне, а остальные тоже не особенно желали подходить к нему. У гладиаторов нет друзей: в любой день твой друг может стать твоим врагом на арене, и тогда тебе придется сражаться с ним, чтобы не умереть самому.

Но вот раздались глухие звуки труб, означавшие начало резни. Под барабанный бой, резкие трели рожков, визг и свист толпы появлялись те, кто вступит в бой не на жизнь, а на смерть. Блистая доспехами, вышли гладиаторы имперской школы и самых знатных людей Рима. Тут же со скрежетом поднялись ворота и на арену выгнали тех, кому оказывалась честь умереть на глазах многотысячной толпы. Крик и шум прошелся по скамьям арены.

– Ну, Понтий. Ты же ожидал начала конца? – с иронией проговорил Марк. – Так вот оно.

Под музыкальное сопровождение на арену выходили все новые и новые гладиаторы с самым различным вооружением, что позволяло держать публику в постоянном напряжении. А с противоположной стороны появлялись все новые и новые смертники, без оружия и без права выбора. Бойцы, закаленные в битвах, хорошо вооруженные и закованные в броню, кинулись на беззащитных невольников. И вновь толпа поднялась с аплодисментами, и вновь среди них были Луций и Понтий. И вновь Ромул сидел, словно тень, бледный от увиденного. И снова Марк лишь обвел их всех взглядом.

В темном коридоре стоял повергнутый в ужас германец со своими соплеменниками. Вместе с ними готовились к выходу остальные гладиаторы, в задачу которых теперь входило сражаться с теми, кто остался на арене. Среди них был и Ратибор. Невольники со страхом наблюдали за тем, как песок Колизея впитывает в себя кровь первой партии смертников. Вскоре на арене появился служитель, одетый, как бог смерти Харон. Он держал в руках кувалду, которой добил раненых. Убитых вывезли с арены на телегах, доверху груженных телами. И вот тяжелая плеть надсмотрщика легла на широкую спину Ратибора. Он хотел было повернуться и ответить, но поток невольников вынес его на яркий свет арены, на которой белоснежный песок, сияя, отражал солнце и слепил глаза, привыкшее к полумраку подвала. Рабы очутились в окружении разъяренных бойцов, тела и доспехи которых были залиты кровью. Толпа неистово кричала, проклиная тех, кто только что появился на песке смерти. Ратибор осмотрел поле боя. Они стояли двадцать против сорока. Он понимал, что рабы обречены, обречены с того самого момента, как попали сюда. Никто из них не будет сражаться в команде: каждый боится за свою шкуру. Русич медленно отступил назад, сжимая свой меч все крепче и крепче. И вдруг сверкнула молния, а вслед за ней раздался гром, хотя еще несколько минут назад на небе не было ни облачка. Полил проливной дождь. Все замерли. Настала тишина, и лишь только шум дождя скрашивал ее каплями, бьющимися о мгновенно образовавшиеся лужи. Только один человек в Колизее сидел, не шелохнувшись. Он невозмутимо смотрел на дождь, который хлестал его по лицу, стекая обильными ручьями вниз, дальше по телу. Вскоре дождь кончился. И снова выглянуло солнце, и на трибунах стало припекать. Вернулась ужасная духота, и тут прозвучал горн и гладиаторы кинулись в бой. Ратибор стоял в стороне, наблюдая, как идет схватка, но долго незамеченным он не остался. Приметивший его ретиарий кинулся на него, размахивая над собой сетью. Ратибор стоял неподвижно и глубоко дышал. Казалось, он не видит приближающейся опасности, но это было обманчивое впечатление. Мимо него просвистела сеть. Ловко уклонившись от нее и отбив летящий следом трезубец, русич в несколько движений оказался за спиной ретиария и одним ударом снес ему голову с плеч. От неожиданности толпа охнула, а Ратибор медленно обтер окровавленный меч о свою ногу и снова стал ожидать нападения на том же самом месте.

Обычно гладиаторы сражались попарно, но иногда устраивались и групповые бои – так было и на этот раз. Горе тому, кто оказывался в них недостаточно смел и решителен. В этом случае каждый из сидящих в Колизее чувствовал себя чуть ли не оскорбленным лично, и ярость толпы тут же обрушивалась на нерасторопного неудачника.

– Руби! Режь! Бей! Почему он так робко сражается?! Почему так медлит с убийством противника?! Почему неохотно умирает?! – кричали Понтий и Луций, когда бойцы разделывались с беззащитными невольниками в первом поединке. Однако после того, как гладиатор Александра без особого труда уложил опытного бойца одной известной школы, толпа притихла, а участники битвы на некоторое время разошлись по сторонам. И только Ратибор стоял неподвижно рядом с обезглавленным трупом. Однако промедление было недолгим, и буквально через мгновение бой возобновился, и вновь над ареной стали разноситься скрежет и лязг железа, стоны умирающих и радостные крики толпы. Каждый удар зрители сопровождали дикими возгласами. При каждом ранении, наносимом гладиатору, на победу которого делалась ставка, раздавались крики отчаяния и разочарования – ведь многим приходилось дрожать за собственные деньги, а ставки здесь были немалые. Однако то, отчего один уныло вешал голову, у другого вызывало бурю восторга. Впрочем, в этот раз ставки были не высоки: все понимали, кто победит в этом сражении, а где нет интриги, там нет и куша.

– Наверное, это тот самый гладиатор, о котором я вам говорил! – дергая Луция за плечо, кричал Понтий, указывая на то, как Ратибор разделывается с очередным противником. Русич стоял на прежнем месте, рядом с ним лежало уже пять окровавленных тел, и, по всей вероятности, желающих с ним сразиться уже не было.

Тем не менее, бой продолжался. Ратибор по-прежнему стоял неподвижно, наблюдая за тем, как один за другим отправляются к праотцам вышедшие с ним на арену невольники. Последним убили того самого германца, которого так долго и тщательно выбирал Александр.

– Почему он не помогал своим?! – изумленно спросил Луций у Марка, когда русич остался один против шестнадцати. – Он же обречен! Они же сейчас прикончат его!

– Он не помогал им потому, что они для него не свои, Луций, а чужие. Они для него никто. Да ведь и они тоже не помогали ему. Он так воспитан, и сейчас не чувствует себя побежденным. Этот северный народ очень своеобразен и странен. Я бы хотел иметь такого друга, как он: он никогда не предаст и будет верен до смерти своим товарищам. А те, кто сейчас пал на его глазах, так они для него не лучше тех, кто остался на арене.

Тем временем на русича кинулись двое смельчаков. Ратибор ловко уклонился от первого удара, парировал второй и стал закрываться и уворачиваться от последующих. Его щит не выдержал такого напора и раскололся. Отбросив его в сторону, русич сумел увернуться от очередного удара и сразил нападавшего, загнав в его тело клинок по самую рукоять. Провернув меч в плоти стонущего противника и отпихнув его от себя, он мгновенно развернулся и рассек живот второму гладиатору. Тот рухнул на песок и, схватившись за брюхо, стал кататься по арене, истошно крича и зажимая рану на теле. Опешив от такого поворота дел, другие бойцы застыли неподвижно, боясь подойти к этому зверю. Однако толпа яростно требовала продолжения. Она хотела смерти этого непокорного раба, который явно должен был уже давно погибнуть. Вопреки всякой логике, они отчего-то возненавидели храброго воина и теперь кричали и освистывали гладиаторов, которые боялись прикончить строптивца. Наконец, гладиаторы окружили Ратибора и приготовились к нападению, дабы разделаться с ним. Русич презрительно посмотрел на них, затем отшвырнул меч в сторону и снял с себя шлем. Он прикрыл глаза и, глубоко вздохнув полной грудью, стал ждать смерти. На трибунах воцарилась тишина, замерли и гладиаторы, не понимая, что происходит.

– Что он творит? – с волнением спросил Луций.

– Он показывает всем то, что презирает всех собравшихся здесь и даже саму смерть. Что он больше не желает развлекать толпу и что готов умереть, – с иронией ответил Марк. – Жаль, такой боец пропадает: сейчас его прирежут на потеху толпе, а ведь он мог бы сослужить кому-нибудь отличную службу, если бы попал в хорошие руки.

И вот на трибунах стал нарастать шепот. Казалось, все сейчас кончится, как вдруг один юноша вскочил со своего места и прокричал во все горло:

– Жизнь! Пускай живет! Жизнь!

Ратибор и стоящие вокруг него гладиаторы обернулись: это кричал Луций. Русич, прищурившись, всматривался в незнакомого юнца, пытаясь понять, зачем тому понадобилось его спасать. Сидевший рядом Марк одобрительно взглянул на Луция, а затем повернулся к Понтию и Ромулу. Те, поняв, что происходит, тоже вскочили со своих мест и присоединились к другу. Марк перевел свой взгляд на сидящих рядом зрителей, и те мгновенно поддержали парней. Вскоре все трибуны скандировали, оглушая криком императорское ложе и стоящих на арене бойцов:

– Жизнь! Жизнь! Жизнь!

Император поднялся с трона и подошел к краю ложи, успокаивая жестами толпу. Все постепенно затихли. Тиберий окинул взглядом публику, потом посмотрел на бойцов на арене, не спеша вытянул вперед правую руку и сжал кулак. Затем он снова посмотрел на собравшихся и с улыбкой поднял вверх большой палец. В этот момент толпа радостно засвистела и зашумела, повсюду раздались аплодисменты. Все кричали и славили Цезаря.

Луций, Ромул и Понтий стали обнимать друг друга и прыгать от радости, словно дети. Ратибор все еще неподвижно стоял, не понимая, что произошло, когда ворота раскрылись, и бойцы стали покидать арену, освобождая ее для следующих выступлений. Им на смену выбежали служители в масках богов подземного мира с раскаленными железными прутьями, при помощи которых они проверяли, действительно ли пресеклась нить жизни лежащего перед ними гладиатора, или же он еще вздрагивает. Таким образом, бывало, выявляли и тех, кто лишь притворялся мертвым от страха и отчаяния. Они, конечно, не уходили от своей судьбы. Человек в маске Харона с молотком в руке провожал павших с почестями сквозь «Ворота смерти», ведущие в украшенную венками мертвецкую. Тех же, кто подавал признаки жизни, он добивал без особой жалости. Затем он подошел к Ратибору и произнес:

– Ступай! Сегодня удача на твоей стороне! Тот юноша даровал тебе жизнь! Помолись за него своим богам, гладиатор!

Глава IX

МЕСТЬ

Прошло много лет с тех пор, как три легиона пали в Тевтобургском лесу, как остатки выживших вернулись домой, но исчезли бесславно от голода и гонений здесь, на своей родной земле, став жертвой презрения сограждан, равнодушия правительства, глупости и бездействия окружающих. Все это помнил и старый Помпей. Помнил он и то, как лично расправлялся с теми, кто приходил к нему, чтобы снова попроситься под знамена и защищать свою страну, завоевывать для нее новые и новые земли. Пользуясь своим нынешним положением, он стремился с особой жестокостью карать тех, с кем еще недавно был на равных. Словно яростный хищник, почуявший кровь, он вершил то, на что другие не осмеливались. Он не взирал даже на дружбу. Предатель не может быть другом! Вот был его девиз, воплотивший всю его низкую натуру. Ради власти и шанса выслужиться он не брезговал никакими методами. Единственными, кто тогда вырвался из его цепких лап, были Корнелий и его ничтожные дружки, коим по счастливой случайности и по велению тогда еще живого и могущественного Терентия удалось ускользнуть. Мысль об этом засела в голове Помпея, словно заноза. С каждым годом, с каждым прожитым днем она беспокоила его все сильнее. Он всегда соперничал с Корнелием, с самой молодости, и всегда проигрывал, раз за разом уступая Пророку первенство.

Теперь жизнь Помпея катилась к закату. Он уже не занимал высокий пост начальника охраны, однако все помнили его рвение к наказанию и ненависть к государственным изменникам и врагам, а потому оставили за преданность и заслуги в должности писаря. Грубо говоря, Помпей стал книжным червем, который разбирал заявления и приказы на уволенных в запас ветеранов, на их довольствие и земельные владения, полученные за добрую службу во имя Рима и императора, а также бумаги на пошлину и дань с завоеванных земель и налоги с дополнительного заработка земледельцев. Но старого Помпея это дело не совсем устраивало: он так и не смог смириться с тем, что его списали, хотя и сам понимал, что на большее уже не способен. Время не знает пощады и не жалеет даже вековые дубы – что уж говорить о человеческом теле. Хотя были в его положении и плюсы, в частности, он не терял связей с сенаторами, которым подготавливал все документы для издания приказов и сбора денежных средств с граждан Рима. Все-таки лучше быть при деле и немалой зарплате, живя с набитым желудком, чем впроголодь ожидать смерти в маленькой квартирке. Эта небольшая жилплощадь досталась Помпею еще в былые годы – в подарок за преданность. И пускай она располагалась на окраине Рима, это все же было лучше, чем ничего. Многие из его соседей платили арендаторам баснословные деньги за возможность жить в этих трущобах, и он, получивший квартиру в дар, был весьма ею доволен. К тому же в его распоряжении были солдаты, а это какая-никакая, но власть! И пока он при ней, у него оставалась возможность отомстить тому, кто больше десяти лет назад не склонил головы на поле боя, а затем ускользнул от него по воле дрянного случая и сейчас живет не хуже самого Помпея, хотя сам Помпей сделал все, что мог, чтобы пустить неугодных по миру. Одно время он даже всласть позлорадствовал, пока Корнелий обивал пороги чиновников, клянча себе и своим отпрыскам на кусок хлеба. Пользуясь своим положением, Помпей лично посылал прошения в инстанции с просьбой отказать этим изменникам во всем. И им отказывали. И на первых порах все вроде бы складывалось удачно, и он был доволен тем, что, не прилагая особых усилий, он вместе с народом Рима и с подачи императора внес свою лепту в оказание презрения тем, кто должен был давным-давно кануть в низовья Тартара от невыносимых условий существования.

Но сейчас дело обстояло с точностью до наоборот: те, кого он так ненавидел, мало того, что не бедствовали, но и жили в достатке. Какой-то странный, никому не известный человек скупал по явно завышенным ценам их сельскохозяйственную продукцию, скот и ремесленные товары. И как Помпей ни пытался докопаться до этого благодетеля, все было тщетно. Все знали лишь его имя – Александр – и больше ничего. Все остальное было окутано тайной, притом тайной ненавязчивой: с одной стороны, вроде как каждый про этого Александра хоть что-то слыхал, с другой – никто не мог припомнить и сказать про него ничего конкретного. Подписанные им бумаги обычно пропадали самым странным образом, да так, что их потом уже никто не мог найти. Люди, которым доводилось познакомиться с ним лично, по удивительным стечениям обстоятельств вскоре покидали Рим, причем так же бесследно. Тем досаднее была мысль об этом неуловимом покровителе и тех, кто припеваючи жил под его крылом. Эта мысль долгие годы не давала Помпею покоя, как не дает покоя заноза, которая, несмотря на микроскопический размер, причиняет немало беспокойств, напоминая о себе болезненным нарывом.

«Ах, если бы не этот сердобольный и рассудительный сенатор Терентий, который так не вовремя зашел тогда в комнату, где пытали Корнелия, я быстро выбил бы признания из Пророка. Конечно, выбил бы: и не таких ломал по молодости! Немного времени и правильный подход, и все рано или поздно начинали говорить. И если бы не тот роковой случай, сейчас бы эта заноза не сидела у меня в мозгу!» – так думал бывший начальник охраны Помпей, и от этих мыслей у него сводило скулы и поскрипывали зубы.

Но еще больше его раздражало то, что он долгие годы не мог добиться расположения одной особы, которая после смерти супруга продолжала хранить ему верность. И надо же было ему влюбиться по уши в ту, чей муж погиб в Тевтобургском лесу! А ведь в лице Помпея у нее был прекрасный шанс наладить и свою жизнь, и жизнь своих маленьких детей.

«Но нет, ты же собралась горевать до скончания веков, страдая сама и заставляя страдать теперь уже старого книжного червя, который так и не создал из-за тебя семьи и остался одинок!» – нервно прокручивал Помпей едкую мысль у себя в голове.

Размышления о Ливии, словно наваждение, словно пьянящий дурман, не отпускали его. Он старался забыть ее, старался завязать отношения с другими женщинами. Один раз даже чуть не посватался к дочери местного работорговца Антония. Но Ливия снова затмила его рассудок, и он в который раз остался ни с чем.

– Вот дура! – буркнув себе под нос, продолжал мысленно рассуждать Помпей, не отрываясь от своей рутинной работы.

Сколько раз он пытался добиться ее расположения на протяжении всех этих лет. Он старался помогать ей финансово, присылал в помощь рабов и одаривал ее подарками, которые она отсылала ему обратно. Да, эта женщина крепко засела в его сердце. Но все его старания были как об стенку горох! И теперь, сделав ставку на нее, он остался один! Один, без теплого очага, без резвящихся во дворе детей, пускай даже и не родных. Он был готов пожертвовать ради нее всем, но пожертвовать пришлось своей молодостью и своими безответными чувствами. Все-таки старый Помпей был не так уж и черств, учитывая то, что любовь все-таки сумела поселиться в его сердце.

«Надо было выкинуть тебя вон из своей головы, дуру этакую!» – невеселые мысли распаляли Помпея и заставляли его злиться еще больше – злиться на то, что его столько времени не замечали, а может, и на самого себя, поскольку он так и не сумел повернуть все по-своему. Так или иначе, но ситуация, в которой он оказался, очень его задевала. Ведь что теперь есть у него, кроме работы? Ничего, ровным счетом ничего: ни наследников, ни любимой женщины рядом.

«Сам виноват, старый дурак! За что боролся, на то и напоролся! Влюбленный слепой дряхлый пень! Куда же ты смотрел все эти годы? Чего ждал?» – Помпей нервно швырнул на пол какие-то бумаги, обхватил седую голову руками, наклонился над столом и тяжело вздохнул. Вскоре он встал и начал нервно ходить по кабинету.

– Да что б вы все отправились в Тартар, и ты, и приятели твоего покойного муженька! Я долго был терпелив и не трогал вас! Я долго закрывал глаза на то, как жируют те, чье место на виселице! Я долго позволял этой дуре унижать себя, держать за тряпку! Она слишком многое о себе возомнила! А эти…?! Эти…?! Помощники, мать их… Но теперь все! Хватит! Надоело! – нервно бормоча, не успокаивался Помпей.

– Раз боги решили сделать меня несчастным, так и вам недолго осталось улыбаться! А ты, Ливия?! – ругался он на всех и вся, расхаживая взад и вперед, и все никак не мог угомониться. Иногда он и вовсе так возбуждался от всех этих мыслей и переживаний, что его кулаки нервно сжимались, а лицо становилось бордовым от переполнявшей его обиды за пустую трату стольких сил, направленных на завоевание одной-единственной женщины. Из-за нее он так долго терпел того, кого люто ненавидел всеми фибрами своей души.

«Ну, ничего. Ничего. Справедливость, она восторжествует! Она отчасти уже восстановлена! Недолго любовался белым светом Терентий, ох, недолго! Как лихо он был разоблачен своим же другом и казнен вместе с остальными предателями и заговорщиками», – немного успокоившись и сев на место, подумал Помпей. От этих мыслей на его лице заиграла легкая улыбка, обнажив уже неполный ряд зубов. Помпей прекрасно помнил тот день, когда этот мерзкий сенатор выставил его дураком в собственных казематах на глазах у Пророка.

Дело оставалось за малым: состряпать компромат на землевладельцев ему не составит особого труда. Достаточно немного подкорректировать цифры в бумагах и отдать на подпись сенаторам. Судьба благоволила ему в последнее время, и он не мог не воспользоваться таким шансом. Недавно его непосредственный начальник уехал по государственным делам и оставил все на него, даже печать и ключи от комнаты, где лежали чистые бланки. С таким арсеналом, подкрепленным хорошей репутацией, Помпей мог расправиться сейчас с любым врагом, куда более серьезным, чем Корнелий. Однако ненависть навязывала ему свои правила, а он, погрязший в ней с головой, уже не мог отступить или изменить условия игры. До расправы оставались считанные дни. Император, как показали недавние события, был не намерен ни с кем церемониться, и смерть Терентия – его друга и соратника Силана – только утвердила Помпея в этом мнении. А если фигурантами доноса будут те, кто скрывал налоги на протяжении продолжительного времени, то тут уж точно никто разбираться не станет в подлинности бумаг.

– Допрыгались! Думали, Помпей забыл про вас?! Ну, уж нет! Не на того напали! Не для того я столько выкладывался, чтобы вы сейчас жили лучше меня! А ты…. А ты, Ливия! Что ж, ты сама виновата, – откладывая нужные документы в сторону, громко произнес Помпей и злобно хихикнул. – Недолго вам осталось веселиться в уверенности, что жизнь у вас пошла на лад.

Рабочий день подходил к концу, и Помпей с усталым, но довольным видом раскачивался на стуле, держа в руках мстительно подготовленные свертки и предвкушая расправу над теми, кто больше десяти лет мозолил ему глаза. Единственным, что его теперь огорчало, была холодность Ливии. Но и тут он проявил хитрость, приписав ей содействие и помощь врагам государства. Таким обычно грозила потеря имущества, но не жизни. Оставить ее одну, без поддержки и средств к существованию – вот была его конечная цель.

– Ничего, ничего. Скоро ты сама приползешь ко мне на коленях с мольбой о помощи тебе и твоим отпрыскам. Скоро ты сама будешь упрашивать меня принять тебя к себе. Посмотрим, как ты запоешь, когда останешься без этих своих помощничков! – невозмутимо проговорил Помпей, зевнул и направился к выходу, держа в руках орудие мести. У выхода его уже ждал солдат.

– Отнеси это в сенат, – спокойно приказал Помпей и, не дожидаясь ответа, отправился домой.

Он торопился в свою скромную обитель. Шел он быстро, опустив голову и стараясь ни с кем по пути не разговаривать. Он вполне осознавал то, что в скором времени должно было случиться. Держа руки перед собой и нервно потирая ладони друг о друга, он лишь изредка подымал голову и озирался по сторонам.

Проходя мимо домов, Помпей ненароком обернулся и увидел рядом с одним из них троих играющих детей. Смеясь, они бегали друг за другом, кувыркались на траве и шалили. Помпей невольно остановился и некоторое время пристально смотрел на них с каким-то непонятным выражением лица, отчего казался нелепым, потерянным и опустошенным. Его взгляд стал стеклянным, и он, практически не моргая и не шевелясь, продолжал наблюдать за детской игрой. Вскоре из дома вышла женщина. Она была уже немолода, но хотя на ее лице, фигуре и взгляде оставили свой след пережитые беды и заботы о хозяйстве, которое она содержала в одиночку, ее вид до сих пор будоражил старого Помпея. Действительно, Ливия в свои годы была по-прежнему стройна и привлекательна. Увидев ее, он испугался и спрятался за дерево. Его сердце тяжело застучало, а в груди тоскливо защемило. Только теперь он отчетливо осознал, что сейчас видит то, чего завтра уже не будет. Не будет задора в детских глазах, не будет такого спокойного вида у Ливии, не будет и его, спрятавшегося здесь за деревом, – ничего больше не будет. Женщина некоторое время смотрела в сторону, именно туда, где за могучим стволом прятался ничтожный и мелкий человечишка, ища укрытия от самого себя и от своей зависти и корысти. Вскоре к ней подбежали дети и обняли ее. Она, нежно положив руки на плечи своих чад, продолжала смотреть в прежнем направлении, словно предчувствовала своим материнским сердцем нечто недоброе, исходящее с той стороны. Помпей испуганно выглядывал из-за дерева, присев на корточки и боясь пошевелиться. Он с ужасом запечатлевал в памяти картину развернувшейся перед ним идиллии, которая с его подачи с рассветом следующего дня канет в небытие. Ливия, помедлив еще немного, обратила свой взгляд на детей и, улыбнувшись им своей материнской теплой улыбкой, повернулась и повела их к дому. Словно парализованный, Помпей сидел, не шевелясь. Во рту у него пересохло, дыхание сперло, его стало неприятно подташнивать, и он медленно съехал с корточек вниз по стволу дерева, безвольно сев у его корней. Оскалив зубы и склонив голову к груди, он вцепился руками в землю и, не произнеся ни звука, стал рвать дерн вокруг себя до тех пор, пока не сломал ноготь и боль, пронзившая руку, не привела его в чувство. Так он и просидел там до сумерек и, убедившись в том, что его никто не заметит, исчез.

До этого момента в голове Помпея проносились разные мысли, противоречащие друг другу. Но все уже было решено, и отступать назад не представлялось возможным, так как, поверни он сейчас все вспять, подлог был бы раскрыт. За клевету и подделку государственных документов его в лучшем случае прирезали бы прямо дома, в худшем… В худшем за дело взялись бы римские палачи, а уж они-то знали свою работу – это Помпей понимал лучше многих. Наказание было бы неизбежным, и никто и не вспомнил бы про его заслуги.

«Время все лечит. Нет, это выражение явно не для меня и не про меня! Я долго терпел, но ты, Ливия, сама виновата! Однако ждать осталось недолго: твоя любовь к детям заставит тебя приползти ко мне на коленях, дабы они не подохли от голода!» – думал он, пытаясь оправдать свои действия хотя бы перед самим собой. Помпей малодушно отрекался от того, что сам же и запустил. Машину смерти и разорения человеческих жизней было не остановить. Ее шестерни уже начали вращаться, приводя в действия безжалостные жернова. Нет ничего страшнее механизма под названием «система»: от нее нет пощады, если она направлена на простого смертного.

Помпей добрался домой уже за полночь, но уснуть так и не мог, нервно ворочаясь с боку на бок. То ли Помпей сдал свои позиции и стал больше думать о том, что он делает, то ли у него просто проснулась совесть, то ли с возрастом он стал менее решительным. Однако, что именно заставляло его так тревожиться, было известно только ему одному.

«Ну что ж, по крайней мере, основная причина моей головной боли, которая не переставала меня мучить на протяжении всего этого времени, устранена! – гнал он мысли об увиденном. – Да, на войне не бывает так, чтобы мирные жители не пострадали. Лес рубят, щепки летят! Поэтому все будет так, как будет. Если ты не поняла по-хорошему, остается только кнут. Соберись ты, в конце концов, тряпка!» – встав с кровати и, отхлестав себя по щекам, приказал Помпей самому себе, убеждая себя в правильности своего поступка. Затем он рухнул набок и крепко уснул.

Наступило утро. Ливия, как и всегда, начала готовить завтрак для своих детей. Для всех, кроме Мартина, который теперь уже и дома-то не каждый день появлялся. Мартин вырос, и его вместе с друзьями на поруки взял некий человек по имени Марк. Она знала об этом богатом и довольно странном сенаторе совсем мало. Впрочем, знать многого она и не хотела – мать просто искренне радовалась за своего сына, и скупого факта, что у того все хорошо, ей было вполне достаточно. Ливию не могло не утешать, что после всего, что с ними произошло, Мартин наконец-то понемногу стал чувствовать в себе силы и обретать уверенность в завтрашнем дне. Она прекрасно понимала, что времени на завтрак у него и правда нет. Ливия на это и не обижалась, просто иногда скучала по сыну, ведь он был так похож на своего отца, которого давным-давно не стало. Иногда она плакала, так, чтобы ее никто не видел, потому что очень любила Аврелия, а глядя на Мартина, узнавала в нем мужа. Иногда дети замечали ее печальный вид и спрашивали, что с ней случилось, но она только робко улыбалась, украдкой вытирала слезы подолом платья и отвечала, что, мол, соринка в глаз попала, а затем уходила к колодцу, чтобы умыться и прогнать из головы мысли о былом, которые до сих пор не давали ей покоя. Но вместе с тоской в ее сердце жила благодарность друзьям покойного мужа, которые не бросили ее в трудную минуту с маленькими детьми на руках и с первых дней во всем ей помогали. Каждую ночь она молилась богам, чтобы они дали ей сил вынести жестокий удар судьбы, обрушившийся на нее и ее детей, и проявили милость ко всем тем, кто в трудный момент был к ней добр и всегда помогал, несмотря на собственные несчастья.

«Слава богам, что нам воздалось за страдания. Спасибо за это чудесное утро. Спасибо за то, что мои дети живы, здоровы и рады каждому дню, проведенному вместе со мной», – подумала она и грустно улыбнулась из-за того, что нет с ней рядом ее любимого мужа.

Солнце только встало из-за горизонта. В сенате было не так людно, как это обычно бывает при заседаниях и обсуждениях государственных дел, но все же несколько человек сидели на своих местах, поднимавшихся в несколько рядов лесенкой по периметру зала. Сенаторы изучали бумаги, поступившие вчерашним вечером, и среди них были те, которые передал с гонцом Помпей. Они-то и заинтересовали в первую очередь двух служителей Фемиды. К этим отчетам были приложены документы, подтверждающие сокрытие налогов на протяжении достаточно долгого времени.

– Да уж, Помпей знает свое дело, все-таки старый конь борозды не портит. Глянь: докопался-таки до истины.

– А что это за умельцы, которые столько времени так искусно изловчались красть у нас за спиной, если верить Помпею и написанному здесь? – поинтересовался молодой сенатор у опытного коллеги по имени Ларгий, заседавшего здесь уже более двадцати лет.

– Ах, ты не в курсе, Адриан? Впрочем, ты же стал сенатором не так давно, а потому многого не знаешь... Но ты слышал, наверное, о предателях, которые бежали с остатками одного из трех легионов из лесов Германии? Это произошло еще при правлении светлейшего Октавиана Августа. Эту историю многие годы пытались похоронить вместе с умершими там, но острый меч трудно спрятать в мешке. Позор был настолько велик, что забыть о нем было непросто. Я помню, как Цезарь несколько месяцев горевал о том поражении и даже издал указ о выражении скорби по погибшим, а одновременно с ним издал другой, который уже касался тех, кто выжил и с позором бежал с места сражения. В гневе он объявил их вне закона и лишил всех почестей и привилегий. Тот указ был разработан одним сенатором по имени Марк Нерон. При его же участии великий Август принял решение о формировании некоего легиона, необычайно сильного и собранного из самых лучших воинов. Однако тот проект канул в небытие вместе со смертью императора. Теперь все иначе, ты в курсе: Тиберий снова прислушивается к этому хитрому, словно змей, человеку, и он уже восстановил распоряжение покойного Цезаря. Еще пару лет, и легион будет набран. Да, еще недавно были живы те, кто мог противостоять этому лису. Теперь... – показывая пальцем на бумаги, произнес сенатор. – Теперь никого не осталось. Скоро не останется и тех, кто сражался там, в лесах Германии. Вот о них-то и идет речь в этих документах. Только вот, что странно… – задумавшись, проговорил Ларгий.

– О чем вы?

– Да понимаешь, в этом перечне преступников есть и тот человек, на которого я в принципе бы никогда не подумал. Я знаю его уже очень давно, и он не раз приходил сюда с прошением о своих детях, чтобы мы реабилитировали хотя бы их. Он храбрый воин и честный человек. Хотя… Хотя предоставленные доказательства говорят об обратном.

– Вы думаете, Помпей, который не раз доказал свою преданность Риму, лжет? Мне не раз рассказывали о нем как о яростном патриоте и рьяном борце с врагами государства, да и сам я лично знаю его только с положительной стороны, – удивленно сказал Адриан.

– Это да, я ни в коем случае не обвиняю Помпея в клевете. Просто понимаешь, есть тут одно очень большое «но». Однажды за трапезой Помпей рассказывал мне историю про одного своего друга... Но я и подумать не мог, что он настолько принципиален и непоколебим, чтобы копать под того, кто ему по-своему дорог, – после небольшой паузы продолжил Ларгий. – Теперь уже, наверное, правильнее сказать «был дорог», раз уж эти бумаги оказались у нас, – с сожалением покачал головой он.

– Ну и поделом им всем. Я, если честно, уважаю тех, кто может поставить долг службы и закон превыше личных отношений! Если бы все были мягкотелыми, я думаю, Рим не был бы так велик, каков он есть сейчас! Я это говорю потому, что покойный Силан был так же непоколебим и не поступился принципами и эмоциями ради того, чтобы выгородить предателя и бунтаря Терентия и его приспешников. И это несмотря на то, что Терентий был его другом: насколько мне известно, они знались почти с самого детства!

Сенатор со стажем посмотрел на молодого мудрым старческим взглядом и хотел было что-то сказать или даже возразить, но сдержался и только кивнул головой в знак согласия и опустил глаза. Немного поразмыслив, он снова перечитал написанное и тихо проговорил:

– Понимаешь, та история, которую он поведал мне за кружкой эля, касалась женщины. Ее звали Ливия, и он, как мог, добивался ее расположения, но так и не растопил ее сердце, поскольку она очень любила покойного мужа и была для Помпея неприступной крепостью. Это явно очень задевало его самолюбие, и я думаю, что Помпей просто решил таким образом отомстить ей. Причем отомстить очень сурово, ведь нынешний закон приравнивает ее саму и всю ее семью к преступникам. Это не то, что было раньше, до ужесточения законодательства.

– Что ты хочешь этим сказать? Что Помпей из-за этого специально решил донести на нее и заодно на других? Разделаться с ними под шумок? Получается, он умышленно подделал бумаги ради личной мести? То есть преданный всем сердцем своему государству и не раз награжденный за заслуги Помпей солгал ради какой-то там бабы?

– Я этого не говорил. Просто все это наводит на определенные размышления, а ошибаться в этом деле не хочется, ведь речь идет о жизни и судьбах не только взрослых людей, но и их детей. К тому же прошло слишком много времени, почему же только сейчас, судя по этим бумагам, все вскрылось? Тебе не кажется это странным? Сам пойми: мы тут не просто папирусы по стопкам раскладываем – за каждой такой грамотой стоит жизнь человека, а может, и не одна жизнь.

– Ну, тогда давай проигнорируем этот документ и тем самым станем предателями, которые поспособствовали укрывательству того преступления, которое Помпей здесь раскрыл. Тут два варианта: или мы, или они, и третьего не дано! Так что решать надо здесь и сейчас. Как ты там сказал? За этими бумагами стоят жизни? Ты прав, и это в том числе и наши жизни. Да не допустят боги, чтобы Помпей написал донос на то, что послал на рассмотрение важные бумаги, а мы с тобой почему-то не дали им ходу. И что тогда? У тебя ведь есть семья? Вот видишь, и у меня тоже, – недвусмысленно намекнул Адриан и пристально посмотрел на старого сенатора, пожирая его взглядом и давая понять, что если Ларгий даст слабину, то он не смолчит об этом. Ведь зачем государству на такой должности слишком сентиментальный и нерешительный человек? И пусть у него за плечами больше двадцати лет работы в сенате, молодой волк не упустит шанса избавиться от старого вожака, если тот проявит слабость. Уж он-то, Адриан, точно не побрезгует доносом, чтобы и Ларгия тоже наказали и приговорили к каре, как в свое время приговорили теперь уже бывшего сенатора Терентия. Пора уступать дорогу молодым и решительным: если ты не с нами, ты против нас!

Старик Ларгий прочел все это в глазах нагловатого юнца. Он понял, что тот не будет особо церемониться с ним из-за своего горячего нрава и что сенатор может умереть не в чистой, теплой постели, если сейчас не пойдет ему на встречу и не вынесет приговор этим несчастным. Бумаги, лежащие перед ними, оставалось только утвердить и отдать на подпись императору. Пристально смотря друг на друга и не отводя взгляда, два сенатора вели невидимую дуэль между здравым смыслом и мудростью с одной стороны и горячим нравом, смешанным с молодой и буйной кровью, с другой. Но Ларгий понимал, что проигрывает, проигрывает так, как всегда проигрывает старость молодости и напору. Он знал это по себе: раньше и он был таким же, как этот юнец, но теперь прыть и безрассудство ушли, уступив место опыту прожитых лет и здравому смыслу. Вот только кому теперь были нужны его мудрость и опыт?

– Что у вас здесь происходит? – проговорил подошедший к ним Келестин, заметив напряженность на лицах собеседников. Глядя на лежащие перед ними бумаги, ставшие причиной разногласий, он поинтересовался: – Интересно было бы узнать, что заставило вас так задуматься? Что это за проблема, из-за которой на вас обоих лица нет?

Сенаторы перевели на него свои испепеляющие взгляды. Они будто бы решали, кто первый скажет и не ошибется со сказанным. После непродолжительной паузы Келестин, не дождавшись ответа, нетерпеливо спросил:

– Что вы молчите, как рыбы, выпучив друг на друга глаза? Или вы что-то скрываете от меня?! – проговорил он на повышенных тонах, уже немного нервничая.

– Ну что ты? Что мы можем скрывать друг от друга? Все нормально. Просто у нас тут маленькая дилемма… – немного запнувшись и глядя на молодого оппонента, проговорил Ларгий.

– Да вот, решаем, какое наказание должны понести люди, которые скрывали налоги на протяжении более десяти лет, подрывая финансовую стабильность казны. И заодно думаем, сколько еще таких, как вот эти, живут и здравствуют на просторах империи, – кивая на бумаги, добавил молодой сенатор и пристально посмотрел на старшего товарища, явно рассчитывая услышать с его стороны поддержку в свой адрес.

– Это правда? И эта мелочь вызвала у вас какие-то сомнения и вопросы? – посмотрев на них изумленным взглядом, проговорил Келестин.

Старый сенатор, потирая руки, вздохнул и с неуверенностью ответил:

– Да, это так.

– Так в чем дело? Отдайте на подписание эти бумаги с вашим отчетом императору, и дело с концом! Не забивайте себе голову этим мусором, а наказание будет, не сомневайтесь. Таких людей только так и надо учить, чтобы другим неповадно было. Давайте мне эти документы, я вам помогу, – протянув руку, сказал Келестин.

– Да, конечно, само собой, – сдержанно улыбнувшись, ответил молодой сенатор и тут же передал в руки Келестина все бумаги.

– Ну, вот и решилась ваша дилемма по поводу справедливого наказания, – задорно проговорил Келестин. – Я ценю такую преданность и основательный подход к работе, но теперь можете расслабиться и не забивать себе голову подобными мелочами. Уверяю вас, наказание будет справедливым!

Он взял свертки и направился с ними прямо к императору Тиберию.

Ливия сидела за столом со своими детьми, причем в полном семейном составе, что в последнее время было редкостью. Все дети смеялись и слегка дурачились, и мать иногда одергивала их, чтобы те не сильно баловались за столом. Лишь Мартин был спокоен, однако немного напряжен. Он давно уже вышел из того возраста, когда мог позволить себе эти детские забавы, и в нем уже чувствовался серьезный молодой человек, которому слишком рано пришлось повзрослеть. С подачи Марка и Сципиона он, как и его друзья, все больше отдалялся от родных. Пообедав, Мартин скупо поблагодарил мать, вышел из-за стола и стал быстро собираться в дорогу. Он прекрасно знал, что его друзья сейчас на больших играх в честь нового храма бога Марса. Мартин хотел присоединиться к ним, однако мать еще несколько дней назад запретила ему посещать кровавые игрища, и он, не в силах перечить ей, смирился с ее решением. Ливия понимала, как он был обижен: и без того скупой на любезности сын стал еще более молчаливым и замкнутым с нею. Она осознавала и то, что держит его у своего подола, хотя Мартин хочет такой же свободы, какой располагают его друзья. Но он был единственным мужчиной в семье, кормильцем, и на нем сейчас держалось практически все хозяйство. Отпустить его в свободное плавание она не могла, да и не хотела: слишком уж сильна была ее материнская любовь к нему. Ливия смотрела на него с гордостью и легким чувством сожаления, которые вместе и образуют материнскую привязанность к своему чаду.

– Мартин, сынок, – посмотрев на него, тихо проговорила она в тот момент, когда он уже подошел к двери, чтобы уйти. Он остановился и, повернувшись, молча взглянул на мать.

– Сын, я горжусь тобой и люблю тебя, помни это. Помни это всегда, – как-то робко, но с материнской любовью в голосе произнесла она.

– Спасибо, я тебя тоже, – сухо проговорил Мартин, заставив себя улыбнуться.

– Мартин, и мы тебя любим, – сказали его сестры в один голос, но он уже закрыл за собой дверь, вышел во двор и направился быстрой походкой к своим друзьям, которые должны были вот-вот вернуться из амфитеатра.

Ливия подошла к окну и проводила сына долгим взглядом. К ней подошли ее девочки.

– А он нас любит? – посмотрев в глаза матери, спросила младшая из дочерей, Юлия.

– Конечно, любит, даже не сомневайся!

Погладив по голове и поцеловав дочь, Ливия улыбнулась и вновь перевела свой взгляд на уже совсем маленькую точку вдалеке, которая была ее дорогим сыном.

– А почему он так скуп на чувства и проявления братской любви? Он же ничего не ответил нам. И он всегда отстраняется от нас, когда мы хотим поиграть с ним.

– Он просто не расслышал. К тому же он вырос, моя маленькая Юлия, и ему сейчас не до вас, хотя он любит вас не меньше, чем вы его, – обняв детей, проговорила она с грустью в сердце. Ибо всегда материнское сердце болит и переживает из-за того, что повзрослевшие дети, особенно мальчики, отдаляются от семейного гнезда. Ливия со всей присущей ей теплотой понимала, что не сможет долго удерживать сына около себя, навязывать ему свое мнение и просить его быть с ней до конца. Так уж было задумано природой и установлено людьми, что, взрослея, дети должны покидать родителей, чтобы идти дальше по жизни своею дорогой. А Мартин был уже далеко не ребенок, и от осознания этого материнское сердце еще больше сжималось.

Тем временем Мартин шел быстрым шагом, и его лицо светилось радостью. Он был рад тому, что наконец-то ему удалось, пусть и с помощью таких влиятельных людей, как Марк, добиться чего-то стоящего. Он был рад тому случаю на рынке, когда после сбора урожая они никак не могли продать свой товар, но по милости богов встретили сенатора. Он был рад тому, что Марк, когда они были еще совсем мальчишками, спас их от шайки Клементия, который бы точно не оставил их в покое, пока совсем не замордовал бы их. Он также понимал, что ни о какой армии и речи бы не шло, если бы их не подготовил слуга Марка Сципион, который был поистине славным воином, а, может быть, и лучшим в Римской империи. За свою короткую жизнь Мартин и его друзья многому научились и увидели гораздо больше, чем их сверстники, и они не могли не понимать и не ценить этого.

По дороге к друзьям Мартину встретился небольшой отряд, состоящий из дюжины легковооруженных солдат с пустыми повозками. Они шли строем, не обращая внимания ни на что вокруг себя. Погрузившись в свои мысли, Мартин не заметил, как приблизился к ним и столкнулся с одним из солдат, который злобно посмотрел на него и, оттолкнув парня в сторону, произнес:

– Прочь с дороги, малец! Смотри, куда идешь! Совсем страх потерял?!

Мартин споткнулся и упал, но тут же вскочил на ноги и бросил вслед отряду взгляд, полный ненависти. Быстро отряхнувшись от пыли, он некоторое время постоял на месте, наблюдая за уходившими солдатами, после чего продолжил свой путь к друзьям.

Ливия стояла у окна, смотрела в сторону, куда быстрыми шагами ушел ее сын, и видела, как по той же дороге к ее дому приближался отряд, с которым несколько минут назад столкнулся Мартин. Сначала она заметила облако пыли, поднимающееся из-за холма, чуть позже на горке появились солдаты. Они частенько шли этим путем и каждый раз доходили почти до самого дома, но в последний момент сворачивали на развилке в город. И каждый раз при виде таких отрядов сердце Ливии сжималось, напоминая ей о том, как десять лет назад, пройдя по этой же дороге, солдаты принесли в ее дом несчастье и страдания. Точно такой же отряд тогда разорил их дом, да и не только их – дома всех, кто имел хотя бы отдаленное отношение к тем далеким событиям. «Но сейчас все беды позади, и волноваться нечего», – мысленно успокаивала себя Ливия. Даже видя то, что солдаты, подойдя к развилке, не свернули направо в город, а двинулись прямиком к ее дому, она не смутилась, хотя ее сердце и забилось сильнее и чаще. Она не видела оснований беспокоиться, ведь то страшное время, когда в ее двери то и дело стучалась беда, осталось в далеком прошлом, но отчего-то ее беспокойство нарастало все сильнее и сильнее. Между тем солдаты подходили все ближе, и Ливию все настойчивее обуревали тревоги минувшего десятилетия, а она все старательнее гнала их от себя, стараясь найти объяснение неожиданному визиту. Скорее всего, солдаты просто ошиблись, пропустив нужный поворот, а так как ее дом после развилки был первым, она не особо удивилась, когда в дверь постучали, решив, что солдаты просто хотят спросить дорогу. Военные, да и просто заблудившиеся путники и раньше то и дело случайно проходили мимо развилки. Даже сами жители поселка, особенно ночью, когда дороги сливались в одну, бывало, стучались к ней, чтобы узнать, правильно ли они выбрали путь. Вспомнив подобные случаи, Ливия спокойно подошла к двери и открыла ее. Но на этот раз разум подвел ее, а чуткое сердце, как всегда не обмануло: один из солдат без лишних слов продемонстрировал ей решение совета, подписанное самим императором Тиберием, о конфискации всего ее имущества. Основанием было указано то, что в течение длительного времени она якобы скрывала налоги с дохода земли, да еще была в сговоре с преступниками Корнелием, Кристианом и Ливерием.

– Это какая-то ошибка. Как так может быть? Ведь сборщик налогов приходил к нам каждый год, и мы платили сполна! У него ведь есть соответствующие записи, нужно просто уточнить все это у него, – дрожащим голосом проговорила Ливия и из ее глаз потекли слезы.

– Это не наша проблема, женщина! У нас приказ! – отодвигая Ливию, сказал солдат. Он в сопровождении части отряда прошел в дом и стал оценивающе оглядывать обстановку, решая, что из нее можно было конфисковать.

– Да, не густо. Не похоже на то, что они деньги гребли лопатой, – проговорил один из его сослуживцев, почесав затылок. – Ну что ж, будем брать, что есть, а если не хватит, возьмем натурой, – с ехидством проговорил он и бесстыдно подмигнул Ливии, а затем перевел взгляд на ее старшую дочь Анну, которой было не больше 15 лет. Сладострастно облизнувшись, он произнес:

– Приступайте, у нас сегодня плотный график.

– Забирайте все, что вам угодно, но не трогайте моих детей, – тихо проговорила Ливия не в силах что-либо изменить. – Умоляю…

Несколько солдат начали вытаскивать все то, что было в доме, остальные уводили скотину: коз, кур и прочую живность. Ливия с детьми безмолвно и испуганно наблюдали за всем происходящим. Слезы текли по щекам женщины, но она лишь молча кусала губы и еще сильнее прижимала к себе детей.

– Все будет хорошо, – изредка шептала им она.

Юлия и Анна смиренно стояли рядом с матерью и смотрели на разоряющих их дом солдат, еще не осознавая нависшую над ними угрозу. И лишь Агата с поистине детским любопытством и наивной улыбкой наблюдала за солдатами.

– Все будет хорошо. Все будет хорошо, – снова повторила Ливия, еще крепче обняв детей.

Погрузив в повозку все, что имело хоть какую-либо ценность, и привязав к ней скотину, солдаты построились и собрались к следующим должникам, но тут Константин, старший из них, произнес:

– Мне кажется, здесь на десять лет не очень-то тянет. Придется еще чем-нибудь поживиться, – нагло усмехнувшись и подмигнув одному из сослуживцев, проговорил он.

– Да, ты, наверное, прав. Не оставлять же недоимки! Раз уж пришли, нужно брать все. Тем более я что-то давно не расслаблялся, – ответил его приятель Гай, деловито осматривая повозку со скудным скарбом несчастных.

– Ну, пойдем тогда и доберем, так сказать, недостачу, – двусмысленно улыбнувшись, медленно проговорил Константин.

В пустом доме Ливия сидела на полу в окружении своих детей. Обняв их, она плакала от обиды и несправедливости, от того, что на них вновь обрушилась беда. Анна и Юлия молча сидели с поникшими головами, переживая больше не за то, что солдаты все вынесли, попросту ограбив их дом, а за переживания матери, которая то и дело утирала слезы и прерывисто всхлипывала, осматривая опустевшее жилище.

– Мама? А что дяди делают с нашими вещами? – все еще не понимая, что происходит, спросила Агата и обняла мать.

– Все хорошо, милая, все хорошо, – прижимая девочку к себе, ответила Ливия. – Видно, богам угодно, чтобы мы вновь страдали, но за что?! За что нам все это? Разве мы недостаточно вынесли, чтобы нас оставили в покое? Почему нас вновь наказывают?! Почему они милосердны к другим, но только не к нам?! Разве я мало им молилась? Чем моя семья хуже любой другой? – стенала Ливия, глядя на детей.

– Тук-тук-тук. Здрасьте, здрасьте! Соскучиться не успели, а? – с издевкой произнес мужской голос на фоне звука открывающейся двери.

– Ну, что вам еще надо? – тихо проговорила Анна. – Вы и так забрали больше, чем у нас было! Отстаньте, наконец, от нас! У нас больше ничего нет!

– Ну, это как посмотреть. Мне кажется, что мы взяли слишком мало за все то время, пока вы разоряли казну империи! А между тем с вас можно взять еще кое-что, – потирая руки, проговорил один из вошедших и стал снимать обмундирование.

– Бегите, дети мои! Спасайтесь через заднюю дверь! Анна, спасайтесь! – обреченно прокричала Ливия, а сама кинулась с кулаками на Константина. – Сволочь! Не тронь моих детей! Будьте вы все прокляты! Проклинаю вас!

Старшая дочь схватила за руки двух младших сестер и бросилась к спасительной двери. Тем временем Константин, на которого накинулась Ливия, одним ударом по щеке повалил ее на пол.

– Держи тех сук! Если сбегут, я с тебя шкуру спущу, Гай! А ты чего встал, Герман?! Давай, хватай их! – крикнул он другому солдату, который только что вошел внутрь дома. Сам же он, подойдя к Ливии, наклонился и так сильно прижал ее к полу, схватив за горло, что она стала хрипеть. Остальные солдаты кинулись в погоню, обнажив клинки. Правда, непонятно для чего им понадобилось хвататься за мечи. Странное чувство превосходства заставляет людей применять оружие даже в том случае, когда это просто нелепо.

Того времени, которое Ливия выгадала для своих дочерей, им хватило на то, чтобы немного оторваться от преследователей. Тяжело дыша, девочки петляли между высоких кустов. Ноги их не слушались: они были ватными от страха, но остановка могла стоить им жизни. Дети бежали, не чувствуя земли под собой, они бежали и плакали, спотыкались, падали, вставали и снова бежали. Анна, как могла, поддерживала сестер и тянула за собой в спасительные заросли.

– Сестренки мои милые, быстрее, умоляю, надо бежать! – но вместе с тем она понимала, что такими темпами далеко они не уйдут, а потому приняла решение залечь на землю, спрятавшись в высокой траве у соседей. Анна прижала к себе сестер, и они затаились в надежде, что солдаты их не найдут.

– Мама, милая мамочка, за что нам все это, – сквозь слезы шепотом повторяла маленькая Юлия, пытаясь подавить рыдания.

– Тише, прошу, тише, – гладя ее по голове и плечам, пыталась успокоить сестру Анна. Прижавшись к земле и немного отдышавшись, они стали прислушиваться к доносившимся до них звукам, стараясь распознать те, что представляли для них опасность. Испуганные глаза девочек бегали по сторонам, их тела застыли в напряжении, а уши ловили малейшие колебания воздуха. Вскоре где-то рядом послышались шаги и лязг доспехов.

– Гай! Твою мать! Что, так и будем здесь этих малолетних тварей искать?! Пойдем обратно, дел по горло! Надо домой еще попасть до заката!

– Да заткнись ты, Герман! Сейчас этих сучек найдем, и домой не захочется! Повеселимся!

Девочки почти совсем перестали дышать. Вслушиваясь в звуки, как никогда раньше, они переглянулись и поняли, что солдаты ходят где-то рядом: их шаги то отдалялись, то вновь приближались к ним. Испуг парализовал Анну. Она не знала, что делать и как выбраться из сложившейся ситуации, тогда как младшие сестры смотрели на нее как на спасителя. Сама она надеялась, что, не найдя их, солдаты уйдут и вскоре весь этот кошмар закончится. Через некоторое время девочки вновь услышали голоса солдат: они расспрашивали о них соседа, но мужчина только отрицательно мотал головой в ответ на вопросы, которые ему задавали солдаты. И хотя те в грубой форме объясняли ему, что за укрывательство он рискует своей жизнью, тот лишь недоуменно пожимал плечами и разводил руки в стороны. В этот момент Анна, оценив обстановку, посчитала, что солдаты находятся достаточно далеко от них. Она понимала: чтобы уйти от преследователей, им необходимо попасть на спасительное поле Корнелия, который точно не даст их в обиду. Для этого им всего-навсего было нужно взобраться на дерево, растущее неподалеку и своими ветвями, словно руками, простиравшееся через ограду, которая тянулась вдоль дороги. Это была их единственная надежда на спасение: так они успели бы добежать до друзей ее матери и попросить помощи у Кристиана, Ливерия и Корнелия. Старые сослуживцы их отца никогда не оставляли их беде – нужно было только преодолеть препятствие. Недолго думая, она шепотом рассказала свой план сестрам, и те в знак одобрения молча кивнули головами.

– Анна, а они нас точно не схватят? – со страхом спросила Юлия, глядя своими большими глазами на сестру.

– Не схватят. Я обещаю.

– А Мартин спасет нас? Он ведь не даст нас в обиду? – снова наивно спросила Юлия, и ее глаза заблестели от слез.

Анна не знала ответов на вопросы своей сестры, она лишь надеялась на чудо и, глубоко вздохнув, произнесла:

– Я люблю вас, сестренки мои, – с этими словами она медленно взяла их за руки и приподнялась с земли. В полусогнутом положении они трусцой стали пробираться через кусты к спасительному дереву, стараясь идти, словно кошки, без звуков и резких движений, аккуратно ступая по земле. Расстояние до солдат увеличивалось, а до спасительного дерева уменьшалось. Еще чуть-чуть, и все было бы кончено, ведь где умирает надежда, там рождается пустота. Но они шли вперед, не оборачиваясь, видя лишь заветную цель перед собой, до которой они должны были дойти любой ценой. И эта цель становилась с каждым шагом все ближе и ближе.

Достигнув высокого и раскидистого дерева, старшая сестра подхватила Агату, чтобы та залезла на него, но ее ручки не дотягивались до нижних ветвей.

– Ну же, постарайся, прошу тебя! – умоляла она сестру, чтобы та смогла зацепиться, но их попытки все никак не венчались успехом. Анна изредка посматривала в сторону солдат, которые беседовали с хозяином здешних полей. Это был Катон. Одни боги знали, как он ненавидит тех, кто выжил в Тевтобургском лесу, и будь его воля, солдаты уже давно бы нашли бедняжек. Но сейчас Катону оставалось лишь оправдываться и объяснять, что он ни в чем не виноват и никого не видел у себя на поле – никаких врагов государства. После очередной неудачной попытки Анна решила залезть первой и подтянуть за собой сестер, но руки ее не слушались и скользили по коре, влажные от пота и слабые от страха. Треск и подергивание веток сделали свое страшное дело: услышав шелест, солдаты обернулись на звук и без лишних раздумий кинулись к беглянкам. Увидев это, Анна отчаянным рывком подтянулась и наконец-то забралась на нижнюю ветку.

– Дайте мне руки! Скорее! Я помогу вам! – испуганно и обреченно прокричала она своим сестрам. Те, перехватив озабоченные взгляды Анны, обернулись и увидели, что к ним приближаются солдаты. В ужасе обе девочки запрыгали под деревом, протягивая свои ручки к сестре и крича:

– Не бросай нас! Не бросай! Возьми нас к себе! Анна, помоги нам! Спаси нас!

– Я не брошу вас! Клянусь! Я вас не брошу и не оставлю! – со слезами на глазах говорила она, пытаясь схватить за руки то одну, то другую. В какой-то момент ей удалось поймать Юлию, но, начав подтягивать ее, она сама упала на землю. Больше бежать было некуда: забор, который был слишком высок, не давал шанса на спасение, а дерево оказалось неприступным для младших сестер.

– Ну что, добегались, маленькие сучки?! И куда вы, дуры, надеялись улизнуть?! – злобно проговорил Гай, опираясь от усталости на колено. Немного отдышавшись, он бросился на Анну и, повалив ее на землю, начал рвать на ней одежду. – Держи-ка тех малявок, Герман! И отведи их подальше! А я пока позабавлюсь с этой стервой!

– Не трогай меня, скотина! Тварь! Мартин тебя прикончит! Убери руки, грязное животное! – Анна из последних сил пыталась отбиться от мерзавца.

– Не трогай ее! Отстань от моей сестры! – отчаянно набросилась на Гая Юлия, изо всех сил стуча по нему маленькими кулачками.

– Да отвали ты! – оттолкнул ее рукой Гай. – Да что ты стоишь?! – обратился он к своему помощнику. – Убей их, чтобы они нам не мешали! Ну же, что замер?! Давай, прикончи их! – заорал он на Германа.

– Гай, они же дети!

– Пасть закрой! Сука, не сделаешь это, я тебя с ними прикончу! Давай, не мешкай, они не дети, они паразиты той шлюхи!

Герман схватил за шиворот двоих малышей и оттащил их в сторону, поглядывая, как его друг развлекается с их старшей сестрой. Малышки беспомощно барахтались в его руках, как котята, которых мать несла за шкирку. И тут, улучив момент, Юлия вывернулась и вытащила из ножен солдата кинжал и тут же загнала его ему в ногу. Герман издал невнятный рык и, посмотрев на рану, из которой хлестала кровь, отшвырнул обеих девочек в сторону с такой силой, что те плашмя ударились об ограду и упали на землю, не в силах подняться.

– Сука-а-а! Маленькая дрянь! Проклятое мерзкое существо! – заорал солдат, вынимая дрожащей рукой из ноги нож и зажимая рану рукой. – Гай! Эта тварь мне ногу раскромсала! – крикнул он своему приятелю, но ответа так и не дождался – тот был слишком увлечен своим мерзким делом.

Пересиливая боль, хромая, он подошел к детям и, крутя нож в руке, злобно, с обезумевшей яростью в глазах сжал оружие так, как будто перед ним стоял такой же воин. Схватив Агату за волосы, он прижал несчастного ребенка к забору и резким движением нанес ей удар такой силы, что кинжал, пройдя сквозь плоть, пробил дерево и вышел с обратной стороны злополучной ограды. После этого он схватил Юлию, которая от увиденного стояла уже ни жива ни мертва и лишь хлопала своими детскими глазенками, не веря в то, что с ними происходит. Герман выхватил из ножен меч и нанес ей удар, который пришелся вскользь из-за того, что Юлия отшатнулась назад и, завалившись, исчезла в густой траве. Сделав шаг вперед, солдат увидел обрыв, заросший луговой травой, а внизу, в промытой ложбине, ручей, в который, должно быть, упала девчушка. Герман осмотрел низину, но ничего не обнаружил.

– Так там и сдохнешь, ведьма маленькая! – вытирая с меча кровь, злобно проговорил он сам себе, после чего оторвал от одежды кусок ткани перевязал кровоточащую рану и направился к сослуживцу.

– Ну что, будешь? Эта стерва теперь твоя, можешь приступать! – сказал ему уже натешившийся к тому времени Гай.

– Нет, спасибо! Маленькая зараза перебила все настроение… Давай возвращаться, а то я пока дохромаю, ночь наступит! Константин с нас тогда три шкуры спустит!

– Как знаешь, дело твое! – усмехнулся Гай и достал из-за пояса нож. – А лихо она тебя! Девка-то с характером оказалась! – с этими словами он повернулся к Анне и резким движением перерезал ей горло. – Теперь ты можешь присоединиться к своим сестрам, сука!

– Пошли, хромоножка! – сухо проговорил он, перешагивая через безжизненное тело девушки.

Вернувшись на исходную точку, они зашли в дом, где в углу рыдала Ливия, прикрывая ноги и грудь руками. На лице у нее виднелась гематома от удара, волосы были растрепаны, одежда порвана.

– Ну, что? – спросил Константин. – Вы нашли их?

– Нашли и взяли плату за десять лет, – улыбнувшись, проговорил Гай. – Вижу, и ты времени зря не терял! – рассмеявшись, тут же добавил он.

– А как же! Надо же было этой семейке как-то расплачиваться по долгам. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Впрочем, она вполне себе ничего для своих лет, вот только была бы чуть понежнее да поласковее. Тогда к ней можно было бы и чаще наведываться, – саркастически ответил Константин и, улыбнувшись, посмотрел на Ливию. – А что с ногой?

– Маленькая дрянь проворная оказалась! Дерзкий крысенок! Наверное, вся в эту тварину пошла! – кивая на Ливию, ответил Герман.

– Да, я и не думал, что солдата римской армии может вот так запросто покалечить малолетняя сучка! – рассмеявшись, воскликнул начальник отряда.

– Я тоже! Вот зараза! – с обидой выругался Герман, держась за ногу, – Ну, ничего, теперь она послужит царским обедом для воронья, хоть в чем-то будет польза от нее! – злобно сжав зубы, произнес он специально так громко, чтобы его слова услышала Ливия.

– Ах, ты, сволочь! – закричала женщина и кинулась на него с кулаками. – Я ненавижу вас всех до единого, и вашего императора, и весь ваш Рим! Будьте вы все прокляты! Я проклинаю вас всех! – пыталась, как кошка, выцарапать она глаза солдату.

– Да отвали ты от меня, шлюха вавилонская, – резким движением ударил ее рукой по лицу Герман. Ливия отшатнулась, но тут же с еще большей яростью кинулась на убийцу ее детей, однако неожиданно остановилась и замерла: в ее животе оказался меч. Наклонив голову, она обхватила острие клинка обеими руками, затем медленно перевела взгляд на Константина. Тот одним движением протолкнул гладиус до рукоятки и тут же вытащил обратно.

– Собираемся! Строимся на выходе! И так мы здесь задержались. Дел еще по горло, – без всяких эмоций произнес он, и, развернувшись, направился к выходу.

Простояв несколько секунд, Ливия замертво упала на пол, а из-под ее тела стала расползаться по полу багровая вязкая жидкость.

– Всем построиться, держим курс к следующим должникам! А ты, хромоножка, бери своего друга и топай в госпиталь. Только не говори никому, кто тебя покалечил, – засмеют! – с улыбкой отдал приказ начальник отряда. – Все, выступаем! Пошли, пошли!

Еще не успели солдаты скрыться из виду, как к дому Ливии подъехал всадник на черном, как ночь, коне. Лошадь, фыркая и тряся головой, поднялась на дыбы, почуяв запах крови. Всадник медленно спешился и прошел через настежь открытую дверь внутрь дома. Человек в черном обмундировании с капюшоном на голове, оглядевшись, увидел бездыханное тело Ливии и, подойдя ближе, склонился над ним. Он долго всматривался в оставшиеся открытыми остекленевшие, безжизненные глаза умершей, после чего прикрыл ей веки и произнес:

– Не волнуйся. Те, кого ты прокляла, получат свое – уж в этом можешь быть уверена.

Затем он выпрямился и, размяв шею до хруста, проговорил:

– Спасибо за услугу, старый завистливый Помпей.

Черный всадник развернулся, вышел из дома во двор, где его ждал, роя копытом землю, вороной конь, запрыгнул одним махом в седло и, припустив скакуна, помчался туда, куда так стремительно в надежде на спасение пытались убежать сестры Мартина.

К дому Корнелия быстрым шагом приближался Мартин. Пройдя по двору, он поднялся на крыльцо и постучался в дверь, которую ему открыл Леонид. Поздоровавшись, Мартин поинтересовался о Луции, на что Леонид ответил:

– Так они как вчера ушли, так до сих пор и не вернулись.

Леонид предложил Мартину их подождать, поскольку, раз уж была договоренность о встрече, Луций точно должен был вскоре прийти. В пунктуальности Луция Мартин и сам не сомневался: пообещав что-то, сын Корнелия непременно держал данное слово. Пройдя во двор, он увидел Маркуса, который играл с Ремом, смеясь, бегая и кувыркаясь вместе с собакой. Догоняя пса, Маркус теребил его шерсть, а Рем играючи рычал, хотя виляющий хвост выдавал его восторг. Увидев Мартина, пес несколько раз прокрутился волчком, кинулся ему навстречу, в прыжке повалил на землю и дружественно попытался облизнуть лицо пришедшему. Мартин улыбнулся и довольно хихикнул, ненастойчиво пытаясь оттолкнуть Рема.

– Ну, все, хватит, хватит. Я тоже рад тебя видеть, – вставая с земли, проговорил он. – Ух, бестия! Хорошая собака, хорошая. Молодец, Рем! Молодец! Беги к Маркусу! – трепля пса по шерсти, говорил он с улыбкой.

– Здравствуй, Мартин, – шаркая ногами, подошел к нему Корнелий, который только что вернулся с земледельческих работ. Он осторожно присел на стул, слегка кряхтя и взявшись за поясницу.

– Здравствуйте, – пожав ему руку, ответил Мартин. – Как ваше здоровье?

– Все хорошо, Мартин, спасибо. На нас еще пахать можно, это мы с виду такие старые, а в душе эгегей какие молодые! Только бы вот одышку куда-нибудь деть, да от ревматизма проклятого избавиться. А так пахать можно наверняка! – улыбаясь во весь рот, ответил Корнелий. – Странно только, что об этом спрашивает у меня не мой сын, ведь я его вижу не чаще, чем тебя, – с грустью проговорил Корнелий, а Мартин немного смутился из-за того, что и сам сознавал, что видит семью не так часто, как этого бы хотела его мать.

Корнелий понял это и решил поменять тему разговора:

– Как Ливия и твои сестры? Я что-то давно их не видел. Все нормально у вас? Хватит в этом году на налоги? А то, говорят, сборщик придет в этот раз гораздо раньше положенного срока. Тиберий готовит поход на Германию, и империи опять нужны деньги. Теперь снова повысят мзду!

– Да, нормально все, спасибо. Я им помогаю, когда время есть. Вот со вчерашнего дня я в подмастерьях у матери был. А на налог она уже отложила. В тот раз товар продали хорошо, так что хватит и на налог, и на обучение сестрам. Она даже стала Анне приданое готовить! Говорит, не ровен час, сестру и сватать могут прийти, – с улыбкой ответил он. – Чтобы помочь ей, я не пошел в Колизей на игры со своими друзьями. Я понимаю, что семье тяжело, особенно матери, после того, как она осталась одна, без своего мужа и нашего отца. Она говорит, что я на него похож, хотя я его особо и не помню.

– Ты молодец, Мартин, правда. А что не пошел на игры... Так ты не много потерял – еще успеешь насмотреться на то, как люди режут друг друга. Этого и без Колизея хватает в нашей жизни, так что не расстраивайся по этому поводу. И твоя мать права: ты, действительно, очень похож на своего отца, – произнес Корнелий грустно. – Всякий раз, когда я вижу тебя, я вспоминаю нашего друга Аврелия.

– Как он погиб? – тихо спросил Мартин.

Корнелий вздохнул. Он очень давно не вспоминал тот злосчастный лес и предательство Арминия, из-за которого все так повернулось. Не очень-то ему хотелось бередить рану теперь, спустя столько лет, но все же он начал свой рассказ. Он поведал Мартину о том, что видел и слышал, как пытался призвать к здравому смыслу Вара, убедить в недопустимости идти на Германию через лес, не зная местности и без подкрепления. Если бы тот безумец прислушался к нему, а не к лживым языкам предателей и подхалимов, все могло бы обернуться иначе. Рассказал Корнелий и о том, что сам предложил своим друзьям остаться у вспомогательного отряда на заставе, что пытался оградить их от того, что случилось. Единственное, о чем он умолчал, так это о Сципионе. То ли побоялся упомянуть его имя, то ли не счел нужным, поскольку привык списывать все свои опасения, связанные с этим человеком, на собственные фобии.

Мартин, присев на корточки, слушал того, кто близко знал его отца. Знал его как воина, сильного и мужественного. Юноша был горд и одновременно благодарен Корнелию за то, что тот предоставил своим друзьям выбор, который они сделали в пользу своего командира, не бросив его и не побоявшись пойти на верную смерть против германцев. Мартин слушал рассказ, и на его глазах невольно наворачивались слезы от понимания того, что этот человек – старый, седой, с морщинистым лицом и шрамом – был героем, а не предателем, как про него все трубили направо и налево, не разобравшись в деле и не попытавшись понять его и тех, кого ему удалось спасти в тот момент. Хотя по воле страшного рока получилось так, что, спасая своих солдат от верной гибели, Корнелий, сам того не ведая, обрекал их на вечный позор и нищенское существование.

Мартин смотрел на отца Луция уже другими глазами и очень жалел о том, что они с друзьями плохо отзывались о своих родителях, которые, если подумать, сделали для них гораздо больше, чем кто-либо другой. Избалованные и опьяненные успехами, которые им на блюдечке преподнес Марк, они принимали его милости как нечто естественное, а ведь в этом не было их заслуги – просто так удачно сложились обстоятельства. И за всем этим они забыли о самом главном – об уважении и почитании своих родных, которые настрадались от несправедливого и жестокого отношения властей.

Некоторое время Мартин просто молча переваривал все то, что он услышал, опустив голову и только изредка поднимая ее, чтобы в очередной раз взглянуть на того, кто был для них гораздо важнее тех ценностей, о которых говорил им Марк. Только сейчас юноша понял, что, как бы высоко они ни поднялись по карьерной лестнице в военном деле с помощью влиятельного человека, нельзя никогда забывать о том, кому они обязаны в первую очередь.

– Спасибо вам. Я и представить не мог, что на самом деле вы сделали для моего отца и отцов Понтия и Ромула, – тихо проговорил он. – О, боги! Как слепы мы были, что не замечали вашей отцовской и материнской любви к нам! Простите нас за то, что мы забыли об этом!

– Нет, Мартин, ты не совсем прав, и не надо просить прощения, хотя это и очень трогательно. Ты всегда был для меня как сын. И для моих друзей тоже. Когда мы вернулись сюда без твоего отца, мы поклялись помогать твоей матери и ее детям, потому что Аврелий был славным воином девятого легиона и хорошим, верным другом, – приподнявшись с плетеного кресла и положив руку на плечо юноши, произнес Корнелий. – Твоей семье досталось, как и всем тем, кто остался без защитника и кормильца. Твоей вины и вины твоих родных в этом нет – вина лежит лишь на тех бездарных людях, чей рассудок затмевает тщеславие, принуждая их издавать приказы, немыслимые по своей глупости. Поэтому цени каждое мгновение, проведенное в кругу близких, ведь родней и преданней них никого и никогда ни у тебя, ни у кого-либо другого не будет. Семья кажется мелочью, когда она у тебя есть, но оборачивается огромной потерей, если ее вдруг у тебя отнимают.

– Вы правы… – тихо согласился Мартин.

Корнелий сидел в кресле и смотрел куда-то вдаль. Солнце, которое слепило его старческие глаза, то скрывалось за облаками, позволяя ему отдохнуть от постоянного прищуривания, то выходило из-за туч и заставляло его снова прикрывать веки. Внезапно он вспомнил о том, как чуть не совершил ужасный поступок, решив разделаться со всеми своими проблемами при помощи веревки. Сейчас он гордился собой и уважал себя за то, что все же нашел в себе силы не поддаться отчаянию и не оборвать свою жизнь на пике возрождения своей семьи, когда у него на руках остались маленькие дети, нуждавшиеся в его защите от враждебно настроенного мира. Да, это был очень достойный поступок с его стороны. Он думал об этом каждый раз, глядя на своих сыновей, и тогда его отцовское сердце начинало трепетать от теплоты и бескрайней любви к ним, а также от понимания того, что могло бы случиться с ними, не будь его рядом. Корнелий никогда не говорил и никогда не скажет им о той минутной слабости, так как его поступок, соверши он его, был бы слишком эгоистичным и недостойным настоящего мужчины. Он показал бы тем самым свою немощность и бесхарактерность в той сложившейся нелегкой ситуации. Правда, сейчас дело обстояло немного иначе. Луций, в котором он души не чаял, стал отдаляться от него. Они теперь почти и не разговаривали, лишь прощались, когда сын уходил к Марку, и здоровались, когда Луций возвращался домой. Посмотрев на Мартина, Корнелий понял, что этот юноша все-таки более мягок, чем его сын. А, возможно, просто годы брали свое, и он стал больше бояться, что в конце концов останется один. Ему было очень страшно осознавать возможность такого исхода, и он старался о нем не думать, хотя постепенное отдаление от него детей было очевидным. А этот разговор с Мартином ему нравился, поскольку доказывал, что хоть кто-то еще интересовался и самим Корнелием, и его поступками. Был, правда, еще Маркус, который оставался близок отцу, поддерживал его своим присутствием и скрашивал порой его одиночество. Именно Маркус всегда бежал к нему навстречу вместе с Ремом, когда Корнелий приходил домой с земледельческих работ. Но было очевидно, что и он вскоре пойдет по стопам брата – об этом говорил по-детски восхищенный взгляд, с которым Маркус слушал Луция, когда тот рассказывал о своих успехах в военном деле. Это был вопрос времени – Корнелию оставалось только смириться и ждать, когда Маркус присоединится к брату, а после беспомощно наблюдать со стороны за их новой жизнью.

Все, что было сказано Мартину, Корнелий говорил из собственного страха потерять сына, но он и виду не подал, что боится. Он просто преподнес свои мысли как ненавязчивый совет, который Мартин без какой-либо иронии с благодарностью принял, очень убедительно кивнув в ответ головой. Этим он посеял в душе Корнелия зерно надежды на то, что если уж Мартин, который не был его родным сыном, все понял, то, может, и Луций поймет. Для Корнелия это было бы самой большой отрадой на старости лет. Нет, он не ждал того, чтобы с ним постоянно были рядом. Он лишь желал, чтобы его помнили. Помнили его собственные дети, помнили о том, что он старался быть хорошим отцом, помнили о том, что он сделал для них все, что было в его силах. И если ему было суждено вскоре умереть, то он мечтал отойти в мир иной так, чтобы в этот момент его кровиночки были рядом и чтобы он спокойно и без сожаления мог сжать руки детей в своей руке перед тем, как отправиться туда, откуда нет возврата. Время не щадит никого, неумолимо приближая всех к непознанной бесконечности и загадочной бездне. Но Корнелий не испытывал страха перед неизбежным концом – он панически боялся, что про него забудут и он сделает свой последний вздох в полном одиночестве. А ведь так мало надо старику для спокойной смерти: только теплую и уютную кровать и возмужавших и достигших высот детей у ее изголовья.

Поднялся легкий ветерок, и дорожная пыль взмыла вверх воронкообразным завихрением. Корнелий прикрыл глаза, увлажнившиеся от грустных мыслей, и, дабы Мартин не увидел его слез, спрятал их за ладонью, будто спасая стариковское зрение от вездесущих пылинок. Порыв ветра пришелся как никогда кстати, поскольку Корнелий не хотел, чтобы Мартин заметил его слабость и спросил его, почему он плачет. Воин не должен плакать, но возраст делает людей более сентиментальными. Однако Корнелий по-прежнему не хотел ни жалости, ни других похожих эмоций со стороны Мартина – он не хотел показаться мягкотелым, хотя и был немолод, далеко немолод.

– Что-то ветер поднялся. Похоже, погода портится, хотя по всем приметам не должна бы, – вставая с кресла и направляясь в дом, сказал Корнелий. Он посмотрел сквозь пальцы руки, которой прикрывал глаза, на небо и произнес: – Наверное, будет ливень. Вон, какие тучи на небе. Пойдем-ка в дом, Мартин, там и подождешь своих друзей. Маркус, бери Рема и марш домой. Не хочется, чтобы ты промок и заболел. И давай быстрее, чтобы мне не пришлось повторять дважды!

– Хорошо отец! Уже бегу! – прокричал в ответ Маркус и, не прерывая игры с собакой, побежал в дом. Рем спешно последовал за ним, пытаясь играючи покусать за пятки.

Леонид, занимавшийся какими-то делами во дворе, тоже неспешной походкой, кряхтя и шаркая ногами, направился вместе со всеми в дом. Зайдя внутрь, он предложил перекусить, все с одобрением встретили его идею и стали рассаживаться за столом.

– Леонид, не суетись. Я сейчас помогу тебе, – сказал Корнелий, привыкший заботиться о более пожилом, по крайней мере, с виду, товарище. Сколько Леониду лет, он не знал, да это было и не важно. Для Корнелия гораздо значительнее возраста была преданность: ее он, как никто другой, понимал и ценил.

В это время ветер усилился, за окнами потемнело, небо затянули темно-синим полотном тяжелые тучи, а вдалеке раздались раскаты грома. Природа предупреждала о своих серьезных намерениях, разрезая небо на несколько частей яркими вспышками молний, словно хмельной портной, который старался спешно раскроить материал, но лишь хаотично вилял ножницами по сукну, выводя на ткани необычные узоры.

Маркус с любопытством наблюдал в окно за этим явлением природы, он уже не так боялся грозы, как раньше, когда был совсем мал. Тогда, едва услышав гром, он мчался к своему отцу или к Леониду, который давно стал уже частью их семьи, и Леонид, укладывая его с собой, рассказывал о том, как бог Юпитер гневается, сидя на облаках. Этот старик знал много интересных историй о богах и людях, о разных событиях, приметах и мудрецах. Маркус уже даже начал его называть своим дядей, поскольку был сильно, по-родственному привязан к нему. Теперь же он просто смотрел на небо по-детски завороженным взглядом, и на его лице не было ни страха, ни чувства опасности перед необъяснимым и грозным проявлением стихии. Теперь Маркус знал, что Юпитер не тронет его, ведь он ни в чем перед ним не провинился.

Прошло уже некоторое время, а дождя все не было, лишь тучи стали еще плотнее и как-то ниже, и создавалось ощущение, что сейчас не день, а вечер, и вот-вот небо прольет свои слезы на землю, давая растениям и всему живому свою бесценную влагу.

Внезапно Рем занервничал. Он начал скулить, поджимать хвост и дергать Маркуса за подол тоги, пытаясь оттащить его от окна в предчувствии надвигающейся бури. Однако Маркус лишь с улыбкой смотрел на собаку, не придавая значения ее беспокойству, хотя прежде Рем не отличался особой пугливостью. Тем не менее, на этот раз пес подвывал и носился взад-вперед по дому, подбегая к каждому и заглядывая всем в глаза, словно это была и не собака вовсе, а человек, который взглядом пытался что-то сказать. От того, что люди его не понимали, Рем крутился волчком и то и дело подбегал к двери и, вставая на задние лапы, скреб ее. Когда, поддавшись его беспокойству, Маркус подходил к двери и открывал засов, Рем тут же выбегал на улицу, лаял куда-то вдаль, пробегал вокруг дома, влетал обратно, словно ошпаренный, рыча и лая, и опять принимался хватать всех за ноги и дергать, как будто пытаясь куда-то отвести.

– Да что с тобой, Рем? А ну угомонись! – приказал псу Корнелий, который вместе с Леонидом принес еду и поставил ее на стол. – Никогда его таким не видел.

– Что-то его беспокоит, а мы понять не можем, что именно, вот он и бесится, – спокойно отрезая хлеб, проговорил Леонид.

В этот момент, словно гром на небе, раздался стук в дверь. Рем, который был чем-то встревожен все это время, притих и, настороженно оскалив зубы, начал рычать в сторону двери.

– Ну, Мартин, вот и твои друзья. Заодно все вместе поедим, да и послушаем, чего они там насмотрелись, – с этими словами Леонид подошел к двери и отодвинул засов. Однако вместо юношей его взору предстал небольшой отряд солдат. Старший из них, Константин, не дожидаясь приглашения, вошел в дом, деловито осмотрел всех присутствующих, сдвинул брови и произнес:

– Вы, я так понимаю, догадываетесь, почему мы здесь? – бесцеремонно расхаживая по помещению и глядя по сторонам, спросил он. – Кто хозяин этого убогого жилища? – со злобной улыбкой поинтересовался Константин.

– Я! – коротко и с возмущением ответил Корнелий, встав из-за стола. – А в чем, собственно, дело?! – На повышенных тонах, но, насколько это было возможно, сдержанно проговорил он.

Константин медленно подошел к Корнелию и положил перед ним на стол приказ о конфискации имущества по причине утаивания налогов на протяжении более десяти лет.

– Ознакомься! Если безграмотный, могу зачитать тебе вслух! – с ехидством сказал он и, развернувшись, вышел на улицу чтобы позвать в дом еще нескольких солдат для того, чтобы они принялись за свое дело.

Дверь за ним захлопнулась и в доме воцарилась гробовая тишина. Все застыли, словно статуи, кроме собаки, которая подошла к Маркусу и начала лизать ему руки, немного поскуливая.

– Что это такое?! Какие налоги, какая опись?! Они что там, с ума все посходили?! Я же платил все в срок! – ударив кулаком по столу и выйдя из-за него, возмутился Корнелий.

– Я думаю, это какая-то ошибка. Нужно разобраться, – тихо проговорил Леонид. – Все прояснится, – сам в это не веря, сказал он, чтобы хоть как-то поддержать Корнелия, который побледнел и присел на стул.

– Что может проясниться, мой друг?! Что?! Нас оклеветали! Знать бы только, кто и за что! Теперь уже ничего не прояснится, Леонид! Ничего! – тряся бумагой, прокричал Корнелий, и, вздохнув, вымолвил: – Уже и так яснее некуда! Да и они пришли сюда не для того, чтобы что-то прояснять! – небрежно кинув документ на стол, обхватив голову руками и тяжело вздохнув, посетовал Корнелий.

В этот момент в комнату вошли солдаты и без лишних церемоний стали выносить из дома все, что представляло хоть какую-то ценность. Жильцы молчали, беспомощно наблюдая за происходящим, и лишь Рем изредка недовольно рычал. Пес вплотную прижался к Маркусу, который испуганно смотрел на все, что творилось в доме.

– Папа, кто они такие и почему все забирают? – тихо, еле слышно спросил у отца Маркус, с опаской глядя на солдат.

Сидевший на стуле Корнелий в ответ лишь нервно помотал головой.

– Все будет хорошо, сынок. Все будет хорошо. Ты, главное, не бойся, – повторял он, будучи не в силах ничего объяснять.

Однако вскоре он не выдержал и, встав, заходил по комнате, чем начал раздражать начальника отряда, который тут же рявкнул на него:

– Прижми свой зад к стулу и не путайся под ногами! Можешь пока попрощаться со своими выродками: у меня приказ арестовать тебя, и после того, как мы закончим, ты отправишься с нами! Так что пользуйся моментом, пока есть такая возможность!