Имаджика

Глава 52

В тот раскаленный день в Лондоне не было улицы, более привлекавшей к себе внимание призраков, чем Гамут-стрит. Ни одно место в городе, начиная с тех, которые приобрели всеобщую славу благодаря своим привидениям, и кончая теми укромными уголками, известными только детям и медиумам, где собирались духи умерших, не могло похвастаться таким количеством душ, желающих обсудить последние события на месте своей кончины, как эта захолустная улочка в Клеркенуэлле. Хотя глаза лишь очень немногих людей – даже среди тех, кто был готов к встрече со сверхъестественным (а в машине, которая завернула на Гамут-стрит в самом начале пятого, было несколько таких людей) – способны были воочию видеть духов, их присутствие, отмеченное холодными, тихими промежутками в сверкающем мареве над асфальтом и невероятным количеством бродячих собак, которые собирались на углах, привлеченные леденящим пронзительным свистом (его имели обыкновение издавать некоторые мертвецы), было и так достаточно очевидным. Гамут-стрит тушилась в своем собственном соку, перенасыщенном духами.

Миляга успел предупредить всех, что в доме нет никаких удобств. Ни мебели, ни воды, ни электричества. Но он сказал, что там их ждет прошлое, а это и будет главным удобством после пребывания в Башне врага.

– Я помню этот дом, – сказала Юдит, вылезая из машины.

– Нам обоим надо быть очень осторожными, – предупредил Миляга, поднимаясь по ступенькам. – Сартори оставил здесь одного из своих Овиатов, и тот чуть не свел меня с ума. Я хочу избавиться от него, прежде чем все мы войдем в дом.

– Я иду с тобой, – сказала Юдит, двинувшись вслед за ним к двери.

– По-моему, это не слишком благоразумно, – сказал он. – Позволь мне сначала разобраться с Отдохни Немного.

– Так зовут эту тварь?

– Да.

– Тогда я хочу на нее посмотреть. Не беспокойся, она не причинит мне никакого вреда. Ведь у меня внутри – частичка ее Маэстро, помнишь? – Она положила руку себе на живот. – Так что я в полной безопасности.

Миляга ничего не возразил и отступил в сторону, пропуская Понедельника к двери, которую тот взломал с мастерством опытного вора. Не успел мальчик вернуться на прежнее место, как Юдит уже перешагнула порог и оказалась в затхлом, холодном воздухе прихожей.

– Подожди, – сказал Миляга, входя вслед за ней в дом.

– А как выглядит эта тварь? – поинтересовалась Юдит.

– Похожа на обезьянку. Или на грудного ребенка. Я не знаю. В одном я уверен: она постоянно треплет языком.

– Отдохни Немного...

– Да, вот такое имя.

– Идеальное – для такого места.

Она подошла к подножию лестницы и стала подниматься к Комнате Медитации.

– Будь осторожна... – сказал Миляга.

– Свежий совет...

– По-моему, ты просто не понимаешь, какими сильными...

– Я ведь родилась там наверху, не правда ли? – спросила она тоном, не менее холодным, чем воздух. Он не ответил, тогда она резко развернулась и спросила снова. – Не правда ли?

– Да.

Кивнув, она продолжила подъем.

– Ты сказал, что здесь нас ожидает прошлое, – напомнила она.

– Да.

– И мое прошлое тоже?

– Не знаю. Вполне вероятно.

– Я ничего не чувствую. Это место похоже на кладбище. Несколько расплывчатых воспоминаний, и все.

– Воспоминания придут.

– Завидую твоей уверенности.

– Мы должны обрести целостность, Джуд.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мы должны... примириться... со всем, чем мы были когда-то. И только тогда мы сможем пойти дальше.

– Ну, а если я не хочу ни с чем примиряться? Если я хочу изобрести себя заново и начать все сначала?

– Ты не сможешь, – ответил он просто. – Прежде чем попасть домой, мы обязательно должны стать цельными.

– Если это дом, – сказала она, кивая в направлении Комнаты Медитации, – то можешь забрать его себе.

– Я не имел в виду то место, где ты родилась, – сказал он.

– Что же тогда?

– Место, где ты была до этого. Небеса.

– К чертям собачьим Небеса! Я с Землей еще как следует не разобралась.

– А в этом и нет нужды.

– Позволь мне самой об этом судить. У меня еще даже не было жизни, которую я могла бы назвать своей собственной, а ты уже готов впихнуть меня во вселенскую драму. Сомневаюсь, что мне туда хочется. Я хочу побыть в своей пьесе.

– Ты и будешь в ней. Как составная часть...

– Никакая не часть. Я хочу быть самой собой. И жить так, как мне хочется.

– Это не твои слова. Это слова Сартори?

– Пусть даже и так.

– Ты знаешь, что он совершил, – сказал Миляга в ответ. – Зверства. Чему хорошему он тебя может научить?

– Ты хочешь сказать, что ты можешь? С каких это пор ты стал таким совершенным? – Он ничего не ответил, и она приняла его молчание за очередное проявление новообретенного высокомерия. – О-о-о, так ты слишком благороден, чтобы снисходить до взаимных обвинений, верно?

– Давай отложим эту дискуссию, – сказал он.

– Дискуссию? – насмешливо переспросила она. – Маэстро собрался преподнести нам урок этики? Хотела бы я знать, что делает тебя таким чертовски исключительным?

– Я – сын Целестины, – сказал он спокойно.

Она напряженно уставилась на него.

– Ты – кто?

– Сын Целестины. Ее похитили из Пятого Доминиона...

– Я знаю, что с ней случилось. Дауд всем этим заправлял. Я думала, он рассказал мне всю историю.

– Кроме этой части?

– Кроме этой части.

– Наверное, мне надо было как-то иначе тебе об этом сказать, извини.

– Нет... – сказала она. – Здесь самое подходящее место.

Взгляд ее вновь устремился наверх, к Комнате Медитации. После долгой паузы она заговорила шепотом.

– Ты счастливчик, – сказала она. – Дом и Небеса для тебя – одно и то же.

– Может быть, и для всех нас, – пробормотал он.

– Сомневаюсь.

Последовало долгое молчание, нарушаемое только Понедельником, который пытался насвистывать на крыльце какой-то мотив. Первой заговорила Юдит.

– Теперь я понимаю, почему для тебя так важно добиться успеха. Ведь ты... как бы это сказать?.. выполняешь поручение своего Отца.

– Я никогда об этом не думал.

– Но это действительно так.

– Может быть, и так. Я только надеюсь, что мне оно окажется под силу. То мне кажется, что это вполне возможно, а в следующую минуту...

Он пристально вгляделся в ее лицо. Понедельник тем временем в очередной раз начал мелодию сначала.

– Скажи мне, о чем ты думаешь?

– Жалею, что не сохранила твоих любовных писем, – ответила она.

Последовала еще одна болезненная пауза, а потом она отвернулась от него и направилась во внутреннюю часть дома. Он помедлил у подножия лестницы, размышляя о том, не стоит ли пойти за ней – ведь подручный Сартори до сих пор мог находиться здесь, – но боясь обидеть ее своим неотступным присмотром. Он оглянулся на открытую дверь и освещенный солнцем порог. Безопасность рядом, если она ей потребуется.

– Как дела? – подозвал он Понедельника.

– Жарко, – раздалось в ответ. – Клем отправился за едой и пивом. Много пива. Мы должны устроить себе праздник, Босс. Уж мы-то его заслужили, едрит твою в корень! Точно?

– Точно, точно. Как Целестина?

– Спит. Уже можно входить?

– Подожди еще чуть-чуть, – ответил Миляга. – Только перестань свистеть, хорошо? Осторожнее, ведь где-то там внутри была мелодия...

Понедельник рассмеялся. Звук его смеха был самым что ни на есть обычным, и все же он показался Миляге чем-то экзотическим и редким, словно песня кита. Он подумал, что даже если Отдохни Немного все еще в доме, ему не удастся причинить никакого вреда в такой волшебный день. Успокоенный этим соображением, он направился вверх по лестнице, раздумывая, не разогнал ли солнечный свет все воспоминания по углам. Но не успел он одолеть и половины пролета, как перед ним появилось доказательство обратного. Рядом с ним появился призрак Люциуса Коббитта, с сопливым, заплаканным лицом, ожидающий от Маэстро слов мудрости и ободрения. Через несколько мгновений стал слышен его собственный голос, которым он наставлял мальчика в ту последнюю ужасную ночь.

– Не изучай ничего, кроме того, что в глубине души уже знаешь. Не поклоняйся ничему...

Но прежде чем он успел завершить свое второе изречение, фраза была подхвачена чьим-то мелодичным голосом наверху.

– ...кроме своего Подлинного «Я». И не бойся ничего...

Чем выше поднимался Миляга, тем бледнее становился призрак Люциуса Коббитта, и тем громче звучал голос.

– ...если только ты уверен в том, что враг не сумел тайно овладеть твоей волей и не сделал тебя своей главной надеждой на исцеление.

И Миляга понял, что та мудрость, которую он изливал на Люциуса, принадлежала вовсе не ему. Источником ее был мистиф. Дверь Комнаты Медитации была открыта, и там был виден усевшийся на подоконнике Пай, улыбающийся ему из прошлого.

– Когда ты все это придумал? – спросил Маэстро.

– Я не придумывал, я научился этому, – ответил мистиф. – От моей матери. А она узнала это от своей матери или от отца – кто знает? Теперь ты можешь передать эту мудрость следующему.

– А я кто такой? – спросил он у мистифа. – Сын твой или дочь?

Мистиф пришел в замешательство.

– Ты – мой Маэстро, – сказал он.

– И все? Неужели здесь до сих пор есть слуги и хозяева? Не говори мне этого.

– А что я должен сказать?

– То, что ты чувствуешь.

– О-о-о... – Мистиф улыбнулся. – Если я тебе скажу, что я чувствую, мы здесь пробудем целый день.

Лукавый блеск его глаз был таким милым, а воспоминание – таким реальным, что Миляга чуть было не пересек комнату и не обнял то место, где сидел его друг. Но его ждала работа – поручение его Отца, по выражению Джуд, – и он не мог себе позволить слишком долго предаваться воспоминаниям. Когда Отдохни Немного будет выдворена из дома, он вернется сюда за еще более серьезным уроком – о ритуалах Примирения. Этот урок необходим ему как можно быстрее, а уж здешнее эхо наверняка изобилует разговорами на эту тему.

– Я вернусь, – сказал он призраку на подоконнике.

– Я буду ждать, – ответил тот.

Выходя из комнаты, Миляга оглянулся и увидел, как лучи солнца, проникшие в окно за спиной у мистифа, въелись в его фигуру, оставив от нее только фрагмент. Он содрогнулся, так как это зрелище с удручающей ясностью воскресило в памяти другое воспоминание: клубящийся хаос Просвета, а в воздухе у него над головой – завывающие останки его возлюбленного, вернувшегося во Второй Доминион со словами предостережения.

– Уничтожены, – говорил мистиф, борясь с силой Просвета, – мы... уничтожены.

Попытался ли он сказать в ответ какие-то утешительные слова, унесенные бурей? Он не помнил. Но он снова услышал, как мистиф говорит ему, чтобы он нашел Сартори, потому что его двойнику известно что-то такое, о чем не знает он, Миляга. А потом мистиф был втянут обратно в Первый Доминион и погиб там.

Миляга прогнал это ужасное видение и снова взглянул на подоконник. Там уже никого не было. Но призыв Пая найти Сартори до сих пор звучал у него в голове. Интересно, почему это так важно? Даже если мистиф каким-то образом узнал о божественном происхождении Миляги и не сумел в последний момент сообщить ему об этом, он наверняка должен был знать, что Сартори также пребывает в полном неведении относительно этой тайны. Так каким же знанием, по мнению мистифа, обладал Сартори, что оно заставило его нарушить границы Божественной Обители?

Донесшийся снизу крик заставил его отложить эту загадку на потом. Его звала Юдит. Он устремился вниз по лестнице и через весь дом. Ее голос привел его на кухню, просторную и прохладную. Юдит стояла у окна. Рама его рассыпалась в прах много лет назад, открыв доступ вьюнку, который, изобильно разросшись внутри, начал гнить в своей собственной тени. Лишь тонкие лучики солнца проникали сквозь листву, но их было достаточно, чтобы осветить и женщину, и ее пленника, прижатого каблуком к полу. Это был Отдохни Немного. Углы его огромного рта были опущены вниз, как у трагической маски, а глаза – возведены к Юдит.

– Это оно? – спросила она.

– Это оно.

С приближением Миляги Отдохни Немного издал пронзительный, жалобный вой, который вскоре перешел в слова.

– ...я ничего плохого не сделал! Спроси у нее, пожалуйста, спроси, спроси у нее, сделал ли я хоть что-нибудь плохое? Нет, не сделал. Просто сидел, не высовывался, никого не трогал...

– Сартори был не очень-то тобой доволен, – сказал Миляга.

– Но у меня не было никакой надежды на успех! – протестующе заявил Отдохни Немного. – Как я мог помешать тебе, Примирителю.

– Так ты и это знаешь.

– Знаю, конечно, знаю. Мы должны обрести целостность, – процитировало существо, идеально копируя Милягин голос. – Мы должны примириться со всем, чем мы были когда-то...

– Ты подслушивал.

– Ничего не могу с собой поделать, – сказал Отдохни Немного. – Я был рожден любознательным. Но я ничего не понял, – поспешил он добавить. – Клянусь, я не шпион.

– Лжец, – сказала Юдит и, обращаясь к Миляге, добавила: – Как мы его убьем?

– В этом нет нужды, – ответил он. – Ты боишься, Отдохни Немного?

– А ты как думаешь?

– Ты поклянешься в вечной преданности мне, если я сохраню тебе жизнь?

– Где мне расписаться? Только укажи мне место!

– И это ты оставишь в живых? – спросила Юдит.

– Да.

– Зачем? – спросила она, сильнее вдавливая в него свой каблук. – Ты только посмотри на него!

– Не надо, – взмолился Отдохни Немного.

– Клянись, – сказал Миляга, опускаясь рядом с ним на корточки.

– Клянусь! Клянусь!

Миляга перевел взгляд на Юдит.

– Отпусти его, – сказал он.

– Ты ему доверяешь?

– Я не хочу запятнать это место смертью, – сказал он. – Пусть даже его смертью. Отпусти его, Джуд. – Она не шевельнулась. – Я сказал, отпусти его.

С явной неохотой она приподняла ногу на дюйм, и Отдохни Немного выкарабкался на свободу и немедленно ухватил Милягу за руку.

– Я твой, Освободитель, – сказал он, прикасаясь своим холодным влажным лбом к ладони Миляги. – Моя голова в твоих руках. Именем Хайо, Эратеи и Хапексамендиоса я отдаю тебе свое сердце.

– Принимаю, – сказал Миляга и поднялся на ноги.

– Какие будут приказания, Освободитель?

– Наверху рядом с лестницей есть комната. Жди меня там.

– Во веки веков!

– Нескольких минут будет вполне достаточно.

Существо попятилось к двери, не переставая суетливо кланяться, а потом пустилось бегом.

– Как ты можешь доверять такой твари? – спросила Юдит.

– А я и не доверяю. Пока.

– Но ты пытаешься, ты хочешь этого.

– Человек, не умеющий прощать, проклят, Джуд.

– Так ты можешь простить и Сартори, а? – сказала она.

– Он – это я, он – мой брат, и он – мой ребенок, – ответил Миляга. – Было бы странно, если б я не мог его простить.

Когда опасность была устранена, в дом вошли и все остальные. Понедельник, которому было не привыкать копаться в мусоре, отправился обходить окрестности в поисках предметов, которые могли бы обеспечить им минимум комфорта. Два раза он возвращался с добычей, а на третий пришел звать на подмогу Клема. Через час они вернулись с двумя матрасами, таща под мышкой стопки постельного белья, слишком чистого, чтобы можно было поверить, будто его нашли на свалке.

– Я ошибся в выборе профессии, – сказал Клем с тэйлоровской лукавинкой. – Кража со взломом гораздо интереснее банковского дела.

Понедельник попросил Юдит разрешить ему съездить на машине на Южный Берег и забрать оставленные там в спешке пожитки. Она разрешила, но попросила поскорее вернуться. Хотя на улице было еще светло, им необходимо было собрать столько сильных рук и воль, сколько возможно, чтобы защитить дом ночью. Положив на пол тот из двух матрасов, что был побольше, Клем разместил Целестину в бывшей столовой и сидел у ее ложа до тех пор, пока она не уснула. Когда он вновь появился, тэйлоровская задиристость отошла куда-то на второй план, и человек, присевший рядом с Юдит на порог, был само спокойствие.

– Она спит? – спросила у него Юдит.

– Не знаю: может быть, спит, а может быть, в коме. Где Миляга?

– Наверху. Строит планы.

– Вы с ним поспорили?

– Ничего нового. Все меняется, но наши ссоры как были, так и остаются.

Он открыл бутылку пива и с жадностью начал пить.

– Знаешь, я то и дело ловлю себя на мысли о том, что все это какая-то галлюцинация. Тебе-то, наверное, легче держать себя в руках – все-таки ты видела Доминионы, знаешь, что все это на самом деле так, – но когда я отправился с Понедельником за матрасами, там, буквально в двух шагах отсюда, на солнце разгуливают люди, как будто это очередной, самый обычный день. А я подумал, что в доме неподалеку спит женщина, которую заживо похоронили на двести лет, и ее сын, отец которого – Бог, о котором я никогда даже и не слышал...

– Значит, он рассказал тебе.

– Да. Так вот, думая обо всем этом, я ощутил желание просто отправиться домой, запереть дверь и сделать вид, что ничего не произошло.

– И что тебе помешало?

– В основном, Понедельник. Он подбирал все, что попадалось нам по дороге. Ну, и еще то, что Тэй внутри меня. Хотя сейчас это кажется таким естественным, словно он всегда был там.

– Может, так оно и есть, – сказала она. – Пиво еще есть?

– Да.

Он вручил ей бутылку, и она, подражая ему, стукнула ее донышком о порог. Пробка вылетела, пиво вспенилось.

– Так почему же ты захотел сбежать? – спросила она, утолив первую жажду.

– Не знаю, – ответил Клем. – Наверное, страх перед тем, что надвигается. Но это же глупо, верно? Ведь мы накануне чего-то возвышенного, как Тэй и обещал. Свет придет на Землю из миров, о существовании которых мы даже и не подозревали раньше. Ведь это же рождество Непобедимого Сына, верно?

– Ну, с сыновьями все будет в порядке, – сказала Юдит. – С ними обычно никаких хлопот.

– А насчет дочерей ты не так уверена?

– Нет, – ответила она. – Клем, Хапексамендиос истребил Богинь по всей Имаджике или, по крайней мере, попытался это сделать. А теперь выясняется, что Он – отец Миляги. Поэтому мне как-то не по себе, когда я думаю о том, что участвую в исполнении Его замысла.

– Я могу тебя понять.

– Часть меня думает... – Фраза повисла в воздухе.

– О чем? – спросил он. – Расскажи мне.

– Часть меня думает, что мы делаем страшную глупость, доверяя им – Хапексамендиосу и Его Примирителю. Если Он такой уж милосердный Бог, то почему Он сотворил столько зла? Только не говори мне, что пути Его неисповедимы. Слишком много на них разного дерьма, и мы оба знаем об этом.

– А ты разговаривала об этом с Милягой?

– Пыталась, но у него ведь одно на уме...

– Два, – сказал Клем. – Одно – Примирение, второе – Пай-о-па.

– Ну, да. Пресловутый Пай-о-па.

– Ты знаешь, что он женился на нем?

– Да, он сказал мне.

– Должно быть, удивительное создание.

– Боюсь, я слегка пристрастна в его оценке, – сухо сказала Юдит. – Он пытался меня убить.

– Миляга сказал, что Пай в этом не виноват. Он стал убийцей не по природной склонности.

– Вот как?

– Он сказал мне, что сам приказал ему стать убийцей и шлюхой. Говорит, это было его ошибкой. Он винит во всем только самого себя.

– Он винит себя или просто принимает на себя ответственность? – спросила она. – Здесь есть существенная разница.

– Не знаю, – сказал Клем, явно не желая вдаваться в подобные тонкости. – Одно могу сказать: без Пая он чувствует себя совсем потерянным.

Ей хотелось сказать, что она тоже ощущает себя потерянной, что она тоже тоскует, но она промолчала, не решаясь доверить это признание даже Клему.

– Он сказал мне, что душа Пая все еще жива, как у Тэйлора, – говорил Клем. – И когда все это будет закончено...

– Много он чего говорит, – отрезала Юдит, устав выслушивать, как другие повторяют милягины изречения.

– А ты ему не веришь?

– Откуда мне знать? – ответила она ледяным тоном. – Я не принадлежу этому Евангелию. Я не его любовница и не буду его апостолом.

За спиной у них раздался какой-то звук, и, обернувшись, они увидели стоящего в холле Милягу. Падающие на порог лучи солнца отражались и освещали его, словно свет рампы.

Лицо его было в поту, а рубашка прилипла к груди. Клем виновато вскочил на ноги, опрокинув бутылку, которая скатилась на две ступеньки вниз, проливая пенистое пиво, прежде чем Юдит успела ее подхватить.

– Жарко там наверху, – сказал Миляга.

– И спадать жара не собирается, – заметил Клем.

– Можно тебя на два слова?

Юдит знала, что он хочет поговорить с Клемом так, чтобы она не слышала, но тот либо проявил крайнее простодушие, в чем она сильно сомневалась, либо не пожелал играть по милягиным правилам. Он остался на пороге, вынуждая Милягу подойти к двери.

– Когда вернется Понедельник, – сказал он, – я прошу вас съездить в Поместье и привезти из Убежища камни. Я собираюсь свершить Примирение в комнате наверху, где мне будут помогать воспоминания.

– Почему ты посылаешь Клема? – спросила Юдит, не поднимаясь и даже не оборачиваясь к нему. – Я знаю дорогу, он – нет. Я знаю, как выглядят камни, он – нет.

– Я думаю, тебе лучше оставаться здесь, – ответил Миляга.

Теперь она обернулась.

– С какой это стати? – сказала она. – Здесь от меня никому нет никакого толку. Или ты просто хочешь присматривать за мной для надежности?

– Вовсе нет.

– Тогда разреши мне съездить, – сказала она. – Я возьму в помощники Понедельника. Клем и Тэй могут оставаться здесь. В конце концов они ведь твои ангелы-хранители?

– Ну, раз тебе так хочется... – сказал он. – Я не возражаю.

– Не переживай, я вернусь, – сказала она насмешливо, поднимая свою бутылку с пивом. – Хотя бы для того, чтобы поднять тост за чудо.

Через некоторое время после этого разговора, когда синий прилив сумерек стал затоплять улицы, вынуждая день искать спасения на крышах, Миляга окончил свой разговор с Паем и спустился посидеть с Целестиной. Ее комната в большей степени настраивала его на размышления, чем та, из которой он только что ушел. Там воспоминания о Пае возникали перед его взором с такой легкостью, что иногда ему казалось, будто мистиф явился к нему сам, во плоти. Рядом с матрасом Клем зажег несколько свечей, и в их свете Миляга увидел женщину, погруженную в такой глубокий сон, что никакие сновидения не могли его потревожить. Хотя она отнюдь не выглядела истощенной, черты лица ее казались жесткими, словно ее плоть частично превратилась в кость. Некоторое время он пристально изучал ее, размышляя о том, обретет ли когда-нибудь его лицо такую же суровость. Потом он присел на корточках у изножья ее постели и стал слушать ее медленное дыхание.

Его сознание было переполнено тем, что он узнал – или, вернее, вспомнил – в комнате наверху. Как и большинство проявлений магии, которые уже были ему известны, ритуал Примирения не был обставлен никакой внешней торжественностью. В то время как большинство религий Пятого Доминиона купались в роскоши церемоний, чтобы ослепить свою паству и тем самым искупить недостаток понимания – все литургии и реквиемы, службы и таинства были созданы для того, чтобы раздуть те крошечные искры откровения, которые действительно были доступны святым, – подобная театральность была излишней в религии, служители которой сжимали истину у себя в ладони, а с помощью памяти он вполне мог надеяться стать одним из таких служителей.

Как выяснилось, принцип Примирения постичь было не так уж и трудно. Каждые двести лет в Ин Ово расцветал своего рода цветок – пятилепестковый лотос, который плавал на этих смертельных водах, неуязвимый как для их яда, так и для их обитателей. Это святилище было известно под множеством имен, но самым простым и самым распространенным из них было имя Ана. В нем и должны были собраться Маэстро, принеся с собой образы тех миров, которые они представляют. Как только составные части были собраны в одно место, процесс должен был пойти самостоятельно. Образы миров должны были слиться воедино, и тогда эта почка, усиленная Аной, могла отодвинуть Ин Ово и открыть путь между Примиренными Доминионами и Землей.

– Ход вещей на нашей стороне, – говорил мистиф из тех, лучших времен. – Природный инстинкт велит каждой сломанной вещи искать воссоединения. А Имаджика сломана и может быть починена только Примирением.

– Тогда почему же было столько неудач? – спросил его Миляга.

– Не так уж и много их было, – ответил Пай. – Кроме того, все предыдущие попытки терпели неудачу по вине внешних сил. Христос пал жертвой вражеских происков. Пинео был уничтожен Ватиканом. Каждый раз какие-то посторонние люди губили лучшие намерения Маэстро. У нас таких врагов нет.

Какой горькой иронией прозвучали эти слова! На этот раз он не может позволить себе такого благодушия. Во всяком случае, до тех пор, пока еще жив Сартори и леденящее душу воспоминание о последнем, неистовом явлении Пая по-прежнему стоит у него перед глазами.

Но хватит об этом думать! Он постарался прогнать видение и устремил взгляд на Целестину. Ему трудно было думать о ней, как о своей матери. Возможно, среди тех бесчисленных воспоминаний, которые ожидали его в этом доме, и были какие-то смутные картины того, как грудным ребенком он лежал у нее на руках, как сжимал своим беззубым ртом ее грудь и сосал молоко, но ему они не встретились. Возможно, просто слишком много лет, жизней и женщин миновало со времени его младенчества. Он ощущал в себе благодарность за то, что она подарила ему жизнь, но трудно было отыскать в душе нечто большее.

Через некоторое время пребывание у ее ложа стало угнетать его. Слишком уж она была похожа на труп, а он – на добросовестного, но равнодушного плакальщика. Он поднялся на ноги, но, перед тем как выйти из комнаты, помедлил у изголовья ее ложа и наклонился, чтобы прикоснуться к ее щеке. Их тела не соприкасались уже в течение двадцати трех, а то и двадцати четырех десятилетий, и, вполне возможно, после этого момента уже не соприкоснутся снова. Плоть ее оказалась вовсе не холодной, как он предполагал, а теплой, и он задержал руку у нее на щеке дольше, чем намеревался. Где-то в слепых недрах своего сна она ощутила его прикосновение и, похоже, поднялась чуть-чуть повыше – до уровня сновидения о нем. Суровость ее черт смягчилась, а ее бледные губы прошептали:

– Дитя?

Он не знал, отвечать или нет, но в момент его колебаний она вновь произнесла то же самое слово, и на этот раз он ответил:

– Да, мама?

– Ты будешь помнить о том, что я тебе рассказала?

«Что бы это могло быть?» – подумал он про себя.

– Я... не уверен. Постараюсь, конечно.

– Может быть, я расскажу тебе еще раз? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.

– Да, мама, – сказал он. – Расскажи мне, пожалуйста, еще раз.

Она улыбнулась едва уловимой улыбкой и начала рассказывать историю – судя по всему, далеко не в первый раз.

– Давным-давно жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана...

Но не успела она начать, как сновидение утратило над ней свою силу, и она начала соскальзывать все глубже и глубже, а голос ее стал стихать.

– Не останавливайся, мама, – попросил Миляга. – Я хочу слушать. Жила-была женщина...

– ...да...

– ...и звали ее Низи Нирвана.

– ...да. И отправилась она в город злодейств и беззаконий, где ни один дух не был добрым, и ни одно тело – целым. И там ее очень-очень сильно обидели...

Голос ее вновь окреп, но улыбка исчезла с лица.

– Как ее обидели, мама?

– Тебе не обязательно об этом знать, дитя мое. Когда подрастешь, сам об этом узнаешь, а узнав, захочешь забыть, но не сможешь. Запомни только, что обидеть так может только мужчина женщину.

– И кто ее так обидел? – спросил Миляга.

– Я же сказала тебе, дитя мое, – мужчина.

– Но какой мужчина?

– Имя его не имеет значения. Важно другое – ей удалось убежать от него и вернуться в свой родной город. И там она решила, что должна обратить во благо то зло, что ей причинили. И знаешь, что было этим благом?

– Нет, мама.

– Это был маленький ребеночек. Прекрасный маленький ребеночек. Она его безумно любила, а через какое-то время он подрос, и она знала, что скоро он должен будет покинуть ее, и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю. И знаешь, что это была за история? Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое.

– Скажи.

– Жила-была женщина, и звали ее Низи Нирвана. И отправилась она в город злодейств и беззаконий...

– Но это та же самая история, мама.

– ...где ни один дух не был добрым...

– Ты не дорассказала первую сказку, мама. Ты просто начала все сначала.

– ...и ни одно тело – целым...

– Остановись, мама, – сказал Миляга. – Остановись.

– ...и там ее очень-очень сильно обидели...

Обескураженный этим повтором, Миляга отнял руку от щеки матери. Она, однако, не прекратила своего рассказа. История повторялась без изменений: побег из города, обращение зла во благо, ребеночек, прекрасный маленький ребеночек... Но не ощущая больше его прикосновения, Целестина вновь начала соскальзывать в слепые глубины сна без сновидений, и голос ее становился все менее разборчивым. Миляга встал и попятился к двери, а она тем временем шепотом завершила очередной круг.

– ...и тогда она сказала: прежде чем ты уйдешь, я хочу рассказать тебе одну историю.

Не отрывая взгляда от лица матери, Миляга нашарил у себя за спиной ручку и открыл дверь.

– И знаешь, что это была за история? – почти совсем невнятно пробормотала она. – Я хочу... чтобы ты... запомнил... дитя мое.

Продолжая смотреть на нее, он выскользнул в холл. Последние услышанные им звуки показались бы бессмыслицей для любого уха, кроме его собственного, но он-то сумел угадать, что прошептали ее губы, пока она падала в черную яму сна без сновидений.

– Давным-давно жила-была женщина...

В этот момент он закрыл дверь. По какой-то необъяснимой причине с ног до головы его охватила дрожь, и, лишь помедлив несколько секунд на пороге, он сумел частично взять себя в руки. Повернувшись, он увидел у подножия лестницы Клема, который копался в коробке со свечами.

– Она еще спит? – спросил он у приближающегося Миляги.

– Да. А она говорила с тобой, Клем?

– Очень мало. Почему ты спрашиваешь?

– Просто я только что слышал, как во сне она рассказала целую историю. Про женщину по имени Низи Нирвана. Ты знаешь, что это значит?

– Низи Нирвана? Ей Богу, нет. Это чье-то имя?

– Ну да. И по какой-то причине оно очень многое для нее значит. Когда она посылала Юдит привести меня, она велела ей передать мне его.

– А что за история?

– Чертовски странная, – сказал Миляга.

– Может быть, когда ты был малышом, она тебе такой не казалась.

– Может быть...

– Позвать тебя, если я услышу, что она снова заговорила?

– Наверное, не стоит, – ответил Миляга. – Я уже выучил все наизусть.

Он двинулся вверх по лестнице.

– Тебе наверху нужны свечи и спички, – сказал Клем.

– Точно, – ответил Миляга, поворачивая назад.

Клем вручил ему полдюжины свечей – белых, толстых, коротких. Миляга протянул одну из них обратно.

– Пять – магическое число, – пояснил он и вновь направился вверх.

– Я там наверху у лестницы оставил кое-какую еду, – сказал Клем Миляге вслед. – Конечно, это не шедевр поварского искусства, но ведь надо чем-то поддержать силы. И если ты не возьмешь ее сейчас, считай, что ее не было – скоро возвращается Понедельник.

Миляга поблагодарил Клема, подхватил хлеб, тарелку клубники и бутылку пива и вернулся в Комнату Медитации, тщательно закрыв за собой дверь. Воспоминания о Пае не ждали его у порога – возможно, потому, что мысли его до сих пор были заняты тем, что он услышал от своей матери. И лишь когда он расставил свечи на каминной полке и стал зажигать одну из них, за спиной у него раздался мягкий голос Пая.

– Ну вот, я тебя расстроил, – сказал он.

Миляга обернулся и увидел Пая у окна на его привычном месте. Вид у него был озабоченный и смущенный.

– Я не должен был спрашивать об этом, – продолжал он. – Просто праздное любопытство. Я слышал, как Эбилав спрашивал у Люциуса пару дней назад, и был очень удивлен.

– Что же ответил Люциус?

– Он сказал, что помнит, как его кормили грудью. Его первое воспоминание. Сосок во рту.

Только теперь Миляга понял, о чем шла речь. И вновь память отыскала среди его разговоров с мистифом такой фрагмент, который имел прямое отношение к его теперешним заботам. Вот в этой самой комнате они говорили о первых воспоминаниях детства, и Маэстро овладела та же самая боль, которую он чувствовал в себе сейчас, по той же самой причине.

– Но запомнить сказку? – говорил Пай. – Особенно, такую, которая тебе не нравится...

– Я не могу сказать, что она мне не нравилась, – сказал Маэстро. – Во всяком случае, она не пугала меня, как какая-нибудь история о привидениях. Все было гораздо хуже...

– Ну что ж, не стоит об этом говорить, – сказал Пай, и на мгновение Миляга подумал, что разговор на этом и оборвется, причем он не был уверен, что это не соответствует его тайному желанию. Но, похоже, одно из неписаных правил этого дома состояло в том, что ни один из вопросов, заданных прошлому, не оставался без исчерпывающего ответа, пусть даже и самого неприятного.

– Нет, я хочу объяснить, если только смогу, – сказал Маэстро. – Хотя иногда бывает трудно определить, чего боится ребенок.

– Если только нам не удастся выслушать эту сказку, обзаведясь на время сердцем ребенка, – сказал Пай.

– Это еще труднее.

– Но мы ведь можем попробовать? Расскажи мне.

– Ну... это всегда начиналось одинаково. Мама говорила: «Я хочу, чтобы ты запомнил, дитя мое», – и я уже знал, что за этим последует. «Жила-была женщина, звали ее Низи Нирвана, и отправилась она в город злодейств и беззаконий...»

Миляге пришлось прослушать историю снова, на этот раз – из своих собственных уст. Женщина, город, преступление, ребенок, а потом, с тошнотворной неизбежностью, история начиналась снова, и вновь была женщина, и вновь – город, и вновь – преступление...

– Изнасилование – не слишком-то подходящая тема для детской сказки, – заметил Пай.

– Она никогда не произносила этого слова.

– Но ведь преступление состоит именно в этом, верно?

– Да, – сказал он тихо, с какой-то странной неохотой признавая это. Ведь это была тайна его матери, боль его матери. Ну, конечно, чья же еще? Низи Нирвана была Целестиной, а город злодейств и беззаконий – Первым Доминионом. Она рассказывала ребенку историю своей собственной жизни, зашифрованной в коротенькой мрачной сказке. Но, что еще более странно, она включала и слушателя в ткань этой сказки, а вместе с ним – и сам акт рассказывания, создавая круг, за пределы которого невозможно выйти, потому что все его составляющие элементы пойманы в ловушку и заперты внутри. Может быть, именно эта безвыходность угнетала его, когда он был ребенком? Однако у Пая была другая теория, и он высказал ее из далекого прошлого.

– Ничего удивительного, что ты пугался, – сказал мистиф. – Ведь ты не знал, в чем заключается преступление, но знал, что оно ужасно. Твое воображение, наверное, просто подняло бунт.

Миляга не ответил – вернее, не смог. Впервые за эти разговоры с Паем он знал больше, чем знало прошлое, и от этого несоответствия стекло, в которое он наблюдал за ним, треснуло. К тому ощущению боли, которое он принес с собой в эту комнату, добавилось горькое чувство потери. Сказка о Низи Нирване словно стала границей между тем человеком, который жил в этих комнатах двести лет назад, не подозревая о своем божественном происхождении, и тем, кем он был сейчас – человеком, который знал, что сказка эта была историей его собственной матери, а преступление, о котором в ней шла речь, и было тем событием, в результате которого он появился на свет. На этом свой флирт с прошлым пора было кончать. Он узнал все необходимое о Примирении, и дальнейшим блужданиям просто нет оправдания. Настало время распрощаться с убежищем воспоминаний, а вместе с ним – и с Паем.

Он взял с пола бутылку и открыл ее. Возможно, было не столь уж благоразумно пить алкоголь в такой момент, но ему хотелось выпить за свое прошлое, прежде чем оно окончательно скроется из виду. Ему пришло в голову, что, наверное, перед Примирением им с Паем доводилось пить за скорое наступление Золотого века. Интересно, сможет ли он вызвать этот момент в памяти и присоединить свое сегодняшнее желание к желаниям прошлого – еще один, самый последний раз? Он поднес бутылку к губам и, отхлебнув пива, услышал в противоположном конце комнаты смех Пая. Он посмотрел туда и увидел образ своего возлюбленного, тающий на глазах, – даже не со стаканом, а с целым графином в руке мистиф поднимал тост за будущее. Он протянул вперед руку с бутылкой, но мистиф таял слишком быстро. Прежде чем прошлое и будущее успели чокнуться, видение исчезло. Настало время действовать.

Возвратившийся Понедельник что-то возбужденно рассказывал внизу. Поставив бутылку на каминную полку, Миляга вышел на площадку, чтобы выяснить, по какому поводу стоит такой гвалт. Мальчик стоял в дверях и описывал Клему и Юдит загадочное состояние города. Он заявил, что никогда еще не видел такой странной субботней ночи. Улицы практически пусты; единственная штука, которая движется, – это светофоры.

– Во всяком случае, поездка будет легкой, – сказала Юдит.

– А мы куда-то едем?

Она объяснила ему, и он пришел в полный восторг.

– Мне нравится ездить за город, – сказал он. – Полная свобода, и никого не трахает, чем ты занят!

– Для начала, давай постараемся вернуться живыми, – сказала она. – Он на нас рассчитывает.

– Никаких проблем, – весело воскликнул Понедельник и обратился к Клему. – Слушай, присматривай за нашим Боссом, о'кей? Если что не так, всегда можно позвать Ирландца и остальных.

– А ты сказал им, где мы? – спросил Клем.

– Не бойся, они не завалятся сюда дрыхнуть, – сказал Понедельник. – Но я лично так понимаю: чем больше друзей, тем лучше. – Он повернулся к Юдит. – Я тебя жду, – сказал он и вышел на улицу.

– Мы не должны задержаться больше чем на два-три часа, – сказала Юдит Клему. – Береги себя. И его.

Она бросила взгляд наверх, но свечи внизу отбрасывали слишком слабый свет, и ей не удалось разглядеть Милягу. Только когда она вышла за дверь, и на улице раздался рев мотора, он обнаружил свое присутствие.

– Понедельник возвращался, – сказал Клем.

– Я слышал.

– Он побеспокоил тебя? Извини, пожалуйста.

– Нет-нет. Так и так я уже закончил.

– Такая жаркая ночь, – сказал Клем, глядя через открытую дверь на небо.

– Почему бы тебе немного не поспать? Я могу постоять на страже.

– Где эта твоя проклятая тварь?

– Его зовут Отдохни Немного, Клем, и он несет свою службу на втором этаже.

– Я не доверяю ему, Миляга.

– Он не причинит нам никакого вреда. Ступай ложись.

– Ты уже закончил с Паем?

– По-моему, я узнал все, что мог. Теперь я должен проверить остальной Синод.

– Как тебе это удастся?

– Я оставлю свое тело в комнате наверху и отправлюсь в путешествие.

– А это не опасно?

– У меня уже есть опыт. Но, конечно, пока я буду отсутствовать, тело мое будет уязвимо.

– Как только решишь отправиться, разбуди меня. Я буду караулить тебя, как ястреб.

– Сначала вздремни часок.

Клем взял одну из свечей и отправился в поисках, где бы прилечь, а Миляга занял его пост у парадной двери. Он сел на пороге, прислонившись к косяку, и стал наслаждаться еле уловимым ночным ветерком. Фонари на улице не работали. Лишь свет луны и звезд выхватывали из темноты отдельные фрагменты дома напротив и бледную изнанку колышущихся листьев. Убаюканный этим зрелищем, он задремал и пропустил целый дождь падающих звезд.

– Ой, как красиво, – сказала девушка. Ей было не больше шестнадцати, а когда она смеялась (этой ночью кавалер часто смешил ее), ей можно было дать еще меньше. Но в настоящий момент на лице ее не было улыбки. Она стояла в темноте и смотрела на метеоритный дождь, в то время как Сартори восхищенно наблюдал за ее лицом.

Он нашел ее три часа назад, разгуливая по ярмарке, которую каждый год проводят накануне летнего солнцестояния на Хэмстедской пустоши, и с легкостью очаровал ее. Дела на ярмарке шли довольно худо – народа почти не было, и когда закрыли карусели, а произошло это при первом же приближении сумерек, он убедил ее отправиться вместе с ним в город – выпить вина, побродить и найти место, где можно поговорить и посмотреть на звезды. Прошло уже много лет с тех пор, как он в последний раз занимался ремеслом соблазнителя – с Юдит был совсем другой случай, – но подобные навыки восстанавливаются быстро, и удовлетворение, которое он испытал, видя, как она уступает его напору, вкупе с приличной дозой вина почти успокоили боль недавних поражений.

Девушка – ее звали Моника – была очаровательной и сговорчивой. Лишь поначалу она встречала его взгляд с застенчивостью, но это входило в правила игры, и он нисколько не возражал против того, чтобы немного поиграть в нее, ненадолго отвлекшись от предстоящей трагедии. При всей своей застенчивости она не отказалась, когда он предложил прогуляться по кварталу снесенных зданий на задворках Шиверик-сквер, хотя и заметила, что ей хотелось бы, чтобы он обращался с ней как можно более нежно. Так он и сделал. В темноте они набрели на небольшую уютную рощицу. Небо над головой было ясным, и ей представилась прекрасная возможность полюбоваться головокружительным зрелищем метеоритного дождя.

– Знаешь, всегда бывает маленько страшновато, – сообщила она ему на грубоватом кокни[19]. – Я имею в виду глядеть на звезды.

– Почему?

– Ну... мы же такие крохотульки, верно?

Некоторое время назад он попросил ее рассказать о своей жизни, и она изложила ему несколько обрывков своей биографии: сначала о парне по имени Тревор, который говорил, что любит ее, но потом сбежал с ее лучшей подругой, потом о принадлежащей ее матери коллекции фарфоровых лягушек и о том, как хорошо жить в Испании, потому что все там гораздо счастливее. Но потом, без дополнительных вопросов с его стороны, она сообщила ему, что ей плевать и на Испанию, и на Тревора, и на фарфоровых лягушек. Она сказала, что счастлива, и звезды, которые обычно пугали ее, теперь вызывают в ней желание летать, на что он ответил, что они могут действительно вдвоем немного полетать, стоит ей сказать лишь слово.

После этих слов она оторвала взгляд от звезд и опустила голову со смиренным вздохом.

– Я знаю, чего тебе надо, – сказала она. – Все вы одинаковые. Полетать, хм? Это что, так у тебя называется?

Он сказал, что она совершенно не поняла его. Он привел ее сюда вовсе не для того, чтобы мять ее и лапать. Это унизило бы их обоих!

– А для чего ж тогда? – спросила она.

Он ответил ей своей рукой, слишком быстрой, чтоб она успела ей помешать. Второй по важности акт в жизни человека – после того, что был у нее на уме. Сопротивление ее было почти таким же смиренным, как и вздох, и меньше, чем через минуту, ее труп уже лежал на траве. Звезды в небе продолжали падать с изобилием, знакомым ему по воспоминаниям двухсотлетней давности. Неожиданный дождь небесных светил – дурное предзнаменование того, что должно произойти завтрашней ночью.

Он расчленил и выпотрошил ее с самой заботливой тщательностью, а потом разложил куски по рощице – в освященном веками порядке. Торопиться было некуда. Это заклинание лучше всего совершать в унылое предрассветное время, так что в запасе у него еще несколько часов. Когда же время придет, и ритуал свершится, должны оправдаться его самые смелые надежды. Когда он использовал тело Годольфина, оно было уже остывшим, да и человека, которому оно принадлежало, трудно было назвать невинным. Как он и предполагал, на такую неаппетитную наживку клюнули лишь самые примитивные обитатели Ин Ово. Что же касается Моники, то она, во-первых, была теплой, а во-вторых, прожила еще слишком мало, чтобы успеть стать великой грешницей. Ее смерть откроет в Ин Ово куда более широкую трещину, чем смерть Годольфина, а уж он постарается привлечь сквозь нее такие разновидности Овиатов, которые как нельзя лучше подходят для завтрашней работенки. Это будут длинные, лоснящиеся твари с ядовитой слюной, которые помогут ему показать, на что способен рожденный для разрушения.