Имаджика

Глава 46

Хотя воспоминание Юдит о прошлой ночи было очень живым, она никак не могла припомнить, чтобы кто-то из них снимал трубку с телефона, и лишь в девять тридцать утра, решив позвонить Клему, она обнаружила, что трубка лежит рядом. Она положила ее на место, и через несколько секунд телефон зазвонил. На другом конце линии зазвучал голос, который она почти уже и не надеялась услышать. Это был голос Оскара. Сначала ей показалось, что он никак не может отдышаться, но после нескольких корявых фраз она поняла, что его судорожные вздохи представляют собой едва сдерживаемые рыдания.

– Где ты была, моя дорогая? Я звонил, не переставая, с тех пор как получил твою записку. Я думал, ты погибла.

– Кто-то забыл положить трубку на место – вот и все. Ты где?

– У себя дома. Ты приедешь? Пожалуйста. Мне очень нужно, чтобы ты приехала. – В голосе его слышалась нарастающая паника, словно на каждый его призыв она отвечала отказом. – У нас очень мало времени.

– Разумеется, я приеду, – сказала она ему.

– Немедленно, – настаивал он. – Ты должна приехать немедленно.

Она сообщила ему, что будет у него на пороге меньше, чем через час, и он ответил, что уже сейчас отправляется высматривать ее появление. Отложив свой звонок Клему и наложив на лицо немного косметики, она вышла на улицу. Хотя утро еще не было в самом разгаре, солнце уже палило, и по дороге ей на память пришел тот монолог, который им с Милягой пришлось выслушать во время возвращения из Поместья. Прорицатель предсказывал муссоны и засухи, и какое же удовольствие получал он от своих пророчеств! В тот момент его энтузиазм показался ей гротескным – чего еще ждать от мелкого умишки, который тешит свое самолюбие апокалиптическими пророчествами? Но теперь, после той необычайной ночи, что она провела с Милягой, она оглядела эти нарядные улицы новыми глазами и подумала о том, что с ними будет, если с ними произойдут все чудеса миновавшей ночи: сначала всемогущий ливень смоет все машины, а потом они размягчатся под лучами палящего солнца, так что твердое вещество потечет, как теплая патока, и город, разделенный на общественные места и частные жилища, на богатые районы и трущобы, сольется в единое целое. Интересно, это ли имел в виду Миляга, когда говорил, что хочет, чтобы она разделила его видения? Если да, то она готова и на большее.

Риджентс Парк-роуд была куда более спокойной, чем обычно. Дети не играли на тротуарах, и, несмотря на то, что всего в двух улицах отсюда ей пришлось потратить черт знает сколько времени, выбираясь из лабиринта машин, в радиусе полумили от дома не было запарковано ни одного автомобиля. Дом выглядел наглухо запертым – но не для нее. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь открылась, и в проеме возник Оскар, поманивший ее внутрь. Вид у него был до крайности затравленный. Пока он возился с дверью, глаза его были сухи, но как только она была закрыта, заперта на ключ и задвинута на засов, он обнял Юдит, и слезы полились у него по щекам, а его массивное тело стало сотрясаться от рыданий. Раз за разом он повторял ей, как он любит ее, как он тосковал по ней и как она нужна ему. Она обняла его и постаралась успокоить. Через некоторое время он взял себя в руки и провел ее на кухню. Повсюду был включен свет, но после сияния дня он казался болезненно желтым и представлял Оскара не в лучшем свете. Кожа лица его была бледной, за исключением багровых кровоподтеков; его руки были распухшими и воспаленными. Под его мятой одеждой наверняка скрывались и другие раны. Наблюдая за тем, как он заваривает им «Графа Грея»[16], она заметила, как при слишком резких движениях лицо его искажается от боли. Их разговор, разумеется, быстро перешел на то, что произошло в Убежище.

– Я был уверен, что стоит вам оказаться в Изорддеррексе, и Дауд сразу же перережет тебе горло...

– Он меня и пальцем не тронул, – сказала она, а потом добавила: – Ну, вообще-то это не совсем правда. Он сделал это позже. Но когда мы прибыли, он был в слишком плохом состоянии. – Она помедлила. – Как ты.

– Да, я был чертовски плох, – сказал он. – Хотел было последовать за вами, но убедился, что едва держусь на ногах. Тогда я вернулся, разыскал револьвер, зализал немного свои раны и отправился в Изорддеррекс. Но к тому времени вы уже ушли.

– Так значит ты все-таки последовал за нами?

– Разумеется. Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в Изорддеррексе?

Он поставил перед ней большую чашку чая и баночку с медом. Обычно она не позволяла себе много сладкого, но в этот день она не завтракала и положила в чай столько ложек, что он превратился в ароматный сироп.

– Когда я оказался в доме Греховодника, – продолжал Оскар, – он был уже пуст. На улицах повсюду шли перестрелки. Я не знал, откуда начинать поиски. Это был какой-то кошмар.

– Ты знаешь, что Автарх свергнут?

– Нет, не знаю, но я ничуть не удивлен. Каждый Новый Год Греховодник заявлял: в этом году он сгинет, в этом году он сгинет. Кстати, что случилось с Даудом?

– Он мертв, – сказала она, и удовлетворенная улыбка слегка тронула уголки ее губ.

– Ты уверена? Знаешь, моя дорогая, таких как он трудновато прикончить. Я это говорю тебе по собственному горькому опыту.

– Ты говорил...

– Да. Что я там такое говорил?

– Что ты последовал за нами и обнаружил, что дом Греховодника пуст.

– А полгорода – в огне. – Он вздохнул. – Это было трагичное зрелище. Все это бессмысленное разрушение, месть пролетариев... Да, конечно, я знаю, я должен был бы радоваться победе демократии, но что осталось после этой победы? Мой возлюбленный Изорддеррекс в руинах. Я посмотрел на все это и сказал себе: «Это конец целой эпохи, Оскар. После этого все будет иначе. Гораздо мрачнее». – Он оторвал взгляд от чашки с чаем, в которую он глубокомысленно смотрел во время своего монолога. – Кстати, Греховоднику удалось остаться в живых, ты не знаешь?

– Он собирался покинуть город с Хои-Поллои. Думаю, что с ним все в порядке. Он даже успел очистить весь свой подвал.

– Нет, это сделал я. И я рад этому.

Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там стоял ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего, талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые – во двор. Каждая из них представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на их ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.

– Но ты – моя лучшая защита, – сказал он. – Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что у нас есть кое-какой шанс пережить все это. – Он накрыл ее руку своей. – Когда я получил твою записку и понял, что ты осталась в живых, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.

Она оторвала взгляд от его руки и заметила в его измученном лице семейное сходство, которое раньше никогда не бросалась ей в глаза. В нем было эхо Чарли, Чарли в Хэмстедской лечебнице, сидевшего у окна и говорившего о трупах, которые выкапывали под дождем.

– А почему ты не приехал ко мне на квартиру? – спросила она.

– Я не мог выйти отсюда.

– Тебя так сильно мучает боль?

– Да нет, не из-за этого, – сказал он, поднося руку к груди. – Из-за того, что ждет меня там.

– Ты думаешь, Tabula Rasa охотится за тобой?

– Господи, нет, конечно. О них-то уж точно не стоит беспокоиться. Я тут было подумал предупредить одного или двух из них – анонимно, конечно. Ни Шейлса, ни Макганна, ни этого болвана Блоксхэма. Эти пусть себе жарятся в Аду. Но Лайонел всегда по-дружески ко мне относился. Даже когда был трезв. И женщины. Мне не хотелось бы, чтобы их смерть оказалась на моей совести.

– Так от чего ты прячешься?

– Правда в том, что я сам не знаю этого, – признался он. – Я видел образы в Чаше, но не смог их до конца истолковать.

Она совсем забыла о Бостонской Чаше с ее маревом пророческих камней. Судя по всему, теперь Оскар поставил свою жизнь в зависимость от малейшего их постукивания.

– Нечто явилось сюда из Доминионов, моя дорогая, – сказал он. – В этом я абсолютно уверен. Я видел, как оно приходит за тобой. Пытается тебя задушить...

Судя по его виду, рыдания вновь подступили ему к горлу, но она успокоила его, слегка похлопав по руке, словно он был капризным, выжившим из ума старичком.

– Ничто не сможет причинить мне вреда, – сказала она. – Слишком многое я пережила за последние несколько дней и, как видишь, уцелела.

– Ты никогда не встречалась с такой силой, как эта, – предупредил он. – Впрочем, как и весь Пятый Доминион.

– Если это существо пришло из Доминионов, значит, это происки Автарха.

– Ты так уверенно это утверждаешь...

– Потому что я знаю, кто он такой.

– Ты наслушалась Греховодника, – сказал он. – Он сыплет теориями, дорогая, но ни одна из них не стоит и ломанного гроша.

Его снисходительность разозлила ее, и она убрала свою руку из-под его руки.

– Мой источник информации куда более надежен, чем Греховодник, – сказала она.

– Да-а-а? – Он понял, что обидел ее, и теперь пытался загладить свою вину преувеличенным вниманием. – И кто же это?

– Кезуар.

– Кезуар? Да как, черт возьми, тебе удалось к ней пробраться?

Удивление его было настолько же неподдельным, насколько фальшивым было предшествующее умасливание.

– А у тебя нет никаких догадок? – спросила она у него. – Разве Дауд никогда не болтал с тобой о добрых старых временах?

Теперь лицо его приняло осторожное, почти подозрительное выражение.

– Дауд служил многим поколениям Годольфинов, – сказала она. – Разумеется, ты знал это? Вплоть до чокнутого Джошуа. Собственно говоря, он был его правой рукой.

– И это мне известно, – тихо сказал Оскар.

– Значит, ты должен знать и обо мне.

Он ничего не сказал в ответ.

– Ответь мне, Оскар?

– Я не говорил о тебе с Даудом, если ты об этом спрашиваешь.

– Но ты знал, почему вы с Чарли держали меня при себе?

Теперь настал его черед обижаться; он поморщился от ее выражения.

– Именно так все и было, Оскар. Вы с Чарли торговались из-за меня, зная, что я обречена служить Годольфинам. Конечно, я могла куда-то исчезнуть на время и завести несколько романов на стороне, но рано или поздно я должна была вернуться в семью.

– Мы оба любили тебя, – сказал он, и в голосе его послышалось то же смущенное непонимание, что отразилось на его лице. – Поверь мне, ни один из нас не понимал подоплеку этого дела. Мы даже и не задумывались об этом.

– Да что ты? – сказала она с нескрываемым сомнением.

– Я знаю только одно: я люблю тебя. Это единственное, в чем я уверен в этой жизни.

Ее подмывало подкислить этот сахарин рассказами о происках его семьи, жертвами которых она стала, но был ли в этом смысл? Перед ней был человек, страдающий от ран и ссадин, который заперся у себя дома из страха перед тем, что новый день может привести к нему на порог. Обстоятельства и так уже потрудились над ним. Дальнейшие действия с ее стороны стали бы проявлением неоправданной злобы, и хотя было еще немало причин, по которым он заслуживал ненависти и презрения – его болтовня о мести пролетариев была особенно отвратительна, – в недавнем прошлом она была настолько близка с ним и испытала такое облегчение от этой близости, что не могла быть с ним жестокой. Кроме того, ей предстояло сообщить ему весть, которая, без сомнения, будет для него куда более тяжелым ударом, чем любое обвинение.

– Я не останусь с тобой, Оскар, – сказала она. – Я вернулась не для того, чтобы запереться в четырех стенах.

– Но там очень опасно, – ответил он. – Я видел, что угрожает нам. Я видел это над Чашей. Хочешь посмотреть сама? – Он поднялся со стула. – Ты сразу же передумаешь.

Он повел ее по лестнице в сокровищницу, по дороге не переставая разговаривать.

– С тех пор, как эта сила пришла в Пятый Доминион, Чаша зажила самостоятельной жизнью. Уже не нужно, чтобы кто-то на нее смотрел – над ней и так постоянно возникают одни и те же картины. Она охвачена паникой, понимаешь? Она знает, что надвигается на всех нас, и это ввергает ее в панику!

Она услышала Чашу еще до того, как они дошли до двери – словно градины барабанили по сухой земле.

– По-моему, не стоит смотреть на нее слишком долго, предупредил он. – Она начинает гипнотизировать тебя.

С этими словами он открыл дверь. Чаша стояла на полу посреди комнаты, в окружении кольца ритуальных свечей, жирное пламя которых трепетало в беспокойных волнах воздуха, исходивших от зрелища, которое они освещали. Пророческие камешки метались, словно рой разъяренных пчел, и в Чаше, и над Чашей, основание которой Оскару пришлось засыпать землей, чтобы она не могла перевернуться. В воздухе пахло тем, что Оскар назвал паникой Чаши: это был горький аромат с резким металлическим привкусом, который бывает в воздухе перед грозой. Хотя движение камней совершалось в определенных границах, она все-таки подалась назад, опасаясь, что какому-нибудь легкомысленному гуляке наскучит этот танец, и он изберет ее своей мишенью. При той скорости, с которой они двигались, даже самый маленький из них запросто мог вышибить глаз. Но даже издали, в окружении полок и их сокровищ, которые могли бы отвлечь ее внимание, она не видела ничего, кроме этого завораживающего движения. Вся остальная комната, включая и Оскара, просто-напросто растворилась, и она осталась наедине с этой неистовой пляской.

– Требуется некоторое время, – говорил Оскар. – Но образы уже там.

– Я вижу, – сказала она.

В мареве уже появилось Убежище, купол которого был частично скрыт за деревьями. Но оно тут же исчезло, и в следующее мгновение его место заняла Башня Tabula Rasa, в свою очередь уступившая место третьему зданию, совершенно отличному от предыдущих двух, разве что за исключением того, что оно тоже частично было скрыто листвой: на тротуаре перед ним росло единственное дерево.

– Что это за дом? – спросила она у Оскара.

– Я не знаю, но он появляется снова и снова. Это где-то в Лондоне, я в этом абсолютно уверен.

– Почему ты так уверен в этом?

Здание было ничем не примечательным – три этажа, плоский фасад, и, насколько она могла судить, состояние его было весьма плачевным. Оно могло находиться в любой английской глубинке, да и европейской тоже, если уж на то пошло.

– Лондон – это то место, где круг должен замкнуться, – ответил Оскар. – Здесь все началось, здесь все и закончится.

Это замечание эхом отозвалось в ее памяти: вот Дауд у стены Бледного Холма, говорящий о том, что история описала круг, а вот и они с Милягой – каких-нибудь несколько часов назад – пожирают друг друга, растворяясь в бесплотном совершенстве.

– Вот он опять, – сказал Оскар.

Образ дома ненадолго исчез, не потом вновь появился, освещенный ярким солнцем. Она увидела, как кто-то стоит рядом с крыльцом, с безвольно повисшими руками и запрокинутой головой, уставившись в небо. Разрешающая способность изображения была недостаточной, чтобы она могла различить его черты. Возможно, конечно, это был просто какой-то безымянный солнцепоклонник, но это казалось ей маловероятным. У каждой детали этих сменяющихся картин было свое значение. Новая сцена возникла над Чашей: восхитительный полуденный пейзаж со сверкающей листвой и безмятежным небом, которое постепенно затмилось катящимся джаггернаутом черного и серого дыма.

– Вот оно, – услышала она слова Оскара.

Клубы дыма поднимались вверх, потом съеживались и падали, словно пепел. Их природа вызвала у нее непреодолимое любопытство. Едва отдавая себе отчет в том, что она делает, она шагнула к Чаше.

– Дорогая, не надо, – сказал Оскар.

– Что мы видим? – спросила она, игнорируя его предостережение.

– Силу, – ответил он. – Ту силу, которая движется в Пятый Доминион. Или уже пришла сюда.

– Но это не Сартори.

– Сартори? – переспросил он.

– Автарх.

Невзирая на собственное предостережение, он подошел к ней и снова спросил ее:

– Сартори? Маэстро?

Она не обернулась к нему. Джаггернаут требовал от нее абсолютного поклонения. Как ни хотелось ей себе в этом признаваться, Оскар действительно оказался прав, говоря о силе, обладающей безмерным могуществом. То, что она видела перед собой, не было делом рук человека. Это была сила ошеломляющего масштаба, надвигающаяся на пейзаж, который она вначале приняла за поле, поросшее жухлой травой. Но теперь она поняла, что это был город, чьи хрупкие небоскребы рушились, как карточные домики, когда сила выжигала под ними фундаменты и опрокидывала их.

Неудивительно, что Оскар дрожал за запертыми дверьми: это было ужасное зрелище – зрелище, к которому она была не готова. Какие бы зверства ни творил Сартори, он был всего лишь тираном, одним из долгого и неприглядного списка других тиранов – людей, чей страх перед своей собственной уязвимостью превратил их в чудовищ. Но этот ужас не имел ничего общего с политическими процессами и тайными отравлениями. Эта мощная, безжалостная сила могла стереть в порошок всех Маэстро и всех деспотов, которые высекли свои имена на скрижалях этого мира, даже не давая себе труда подумать об этом. Неужели это Сартори спустил с цепи эту безмерность? Мог ли он настолько обезуметь, чтобы надеяться пережить такое разрушение и воздвигнуть на руинах свой Новый Изорддеррекс? Или же его безумие шло еще дальше и этот джаггернаут и был тем самым городом, о котором он грезил – метрополисом бури и дыма, который будет стоять до Конца Света, потому что это и есть его настоящее имя?

Зрелище погрузилось в полную темноту, и она наконец-то смогла перевести дух.

– Это еще не все, – услышала она голос Оскара у себя над ухом.

В нескольких местах темнота расступилась, и сквозь просветы она увидела лежащее на полу тело. Это была она сама – образ был слеплен грубовато, но вполне узнаваем.

– Я тебя предупреждал, – сказал Оскар.

Темнота, сквозь которую проступила эта картина, не рассеялась полностью, а осталась висеть в комнате, словно туман, и из нее появилась вторая фигура и опустилась на пол рядом с ней. Еще до того, как началось действие, она уже поняла, что Оскар допустил ошибку, приняв эту сцену за пророчество об угрожающей ей опасности. Тень у нее между ног не была убийцей. Это был Миляга, и Чаша включила эту сцену в свою последовательность, потому что Примиритель был единственной надеждой на то, что грядущую катастрофу можно предотвратить. Оскар застонал, когда тень потянулась к ней, проведя рукой у нее между ног, а потом, поднеся ко рту ее ступню, принялась пожирать ее.

– Он убивает тебя, – сказал Оскар.

Конечно, если смотреть со стороны, с рациональной точки зрения это действительно была смерть. Но ведь на самом деле это никакая не смерть, а любовь. И это не пророчество – это прошлое; это тот самый любовный акт, который они совершили прошедшей ночью. А Оскар смотрел на это как ребенок, который подглядывает за родительским соитием и думает, что над матерью свершается насилие. Но в каком-то смысле она была рада этой ошибке – ведь она избавляла ее от необходимости объяснять происходящее над Чашей.

Она и Примиритель, окутанные покрывалами темноты, сплелись в единый узел, который затягивался все туже, туже и туже и наконец совсем исчез, оставив камешки плясать в абстрактном порядке.

В конце прошедшей перед ее глазами последовательности эта интимная сцена смотрелась довольно странно. Переход от Храма, Башни и дома к сцене катастрофы сулил мрачные перспективы, но ведь катастрофа уступила место видению любви, и это внушало надежду. Возможно, это был знак того, что слияние способно положить конец той темноте, которая надвигалась на землю в предыдущей картине.

– Теперь все, – сказал Оскар. – Через некоторое время все начнется сначала и повторится снова. Снова и снова.

Она отвернулась от Чаши, камешки которой, немного было успокоившиеся после любовной сцены, вновь начинали греметь.

– Ты видела, в какой ты опасности? – спросил он.

– По-моему, я – всего лишь бесплатное приложение, – сказала она, надеясь отвлечь его от размышлений об увиденном.

– Только не для меня, – ответил он, обнимая ее за плечи. Несмотря на все раны, вырваться из его объятий было едва ли возможно. – Я хочу защитить тебя, – сказал он. – Это мой долг. Теперь я отчетливо понимаю это. Я знаю, что тебе пришлось многое пережить, и от меня – в первую очередь, но я могу загладить свою вину. Я оставлю тебя здесь, со мной, в полной безопасности.

– Так ты думаешь, что мы здесь спрячемся, а Армагеддон просто пройдет у нас над головой?

– Ты можешь предложить что-нибудь получше?

– Да. Мы будем противостоять ему, любой ценой.

– Над этим невозможно одержать победу, – сказал он.

Она слышала, как камни грохочут у нее за спиной, и по их шуму поняла, что они изображают бурю.

– А здесь у нас есть хоть какая-то защита, – продолжал он. – У каждой двери и каждого окна я поставил духов-хранителей. Видела тех, на кухне? Они самые крошечные из всех.

– Но ведь они все мужского пола, не так ли?

– Ну и что?

– Они не защитят тебя, Оскар.

– Они – это все, что у нас есть.

– Может быть, это все, что у тебя есть...

Она выскользнула из его объятий и направилась к двери. Он последовал за ней на площадку, требуя ответа на то, что она хотела сказать своей последней фразой, и, разозлившись в конце концов на его трусость, она повернулась к нему лицом и сказала:

– Долгие годы великая сила была у тебя под носом!

– Какая сила? Где?

– В темнице под Башней Роксборо.

– Что ты такое несешь?

– Ты не знаешь, кого я имею в виду?

– Нет, – ответил он, в свою очередь рассердившись. – Чушь какая-то.

– Я видела ее, Оскар.

– Как ты могла? Никто, кроме членов Общества, не может попасть в Башню.

– Я могу показать ее тебе. Отвести туда прямо сейчас.

Она понизила голос, внимательно вглядываясь в обеспокоенное, раскрасневшееся лицо Оскара.

– Я думаю, что она – кто-то вроде Богини. Я дважды пыталась вызволить ее, и оба раза у меня ничего не получилось. Мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.

– Это невозможно, – сказал он. – Башня представляет собой хорошо укрепленную крепость. А сейчас – тем более. Говорю тебе, этот дом – единственное безопасное место во всем городе. Выйти из него – для меня равносильно самоубийству.

– Значит, так тому и быть, – сказала она, не собираясь иметь дело с воплощением такой трусости. Она начала спускаться вниз по лестнице, не обращая внимания на его призывы.

– Но ты не можешь уйти от меня, – сказал он, словно бы в удивлении. – Я люблю тебя. Ты слышишь? Я люблю тебя.

– Существуют вещи поважнее любви, – ответила она, тут же подумав, что легко произносить такие слова, зная, что дома ее ждет Миляга. И все равно это было правдой. Она видела этот город уничтоженным и обращенным в пыль. Предотвратить это – действительно важнее, чем любовь, в особенности, если подразумевать под ней бесхребетную склонность Оскара к разнообразию.

– Не забудь запереть за мной дверь, – сказала она, спустившись с лестницы. – Никогда не знаешь, какого гостя пошлет тебе судьба.

По дороге домой она зашла в бакалейный магазин купить кое-каких продуктов. Хождение за покупками никогда не было ее любимым занятием, но сегодня вся процедура приобрела какой-то сюрреалистический характер благодаря ощущению надвигающейся катастрофы, которое повсюду сопровождало ее. Она расхаживала по магазину, выбирая все необходимое, а в это время в голове у нее разворачивалась картина смертоносного облака, неумолимо наползающего на город. Но жизнь должна была продолжаться, пусть даже за кулисами ее и поджидало забвение. Ей нужно было купить молоко, хлеб и туалетную бумагу, а также дезодорант и пакеты для отходов, чтобы класть их на дно мусорного ведра на кухне. Только в художественном вымысле ежедневная рутина существования отодвигается в сторону, чтобы освободить центр сцены для великих событий. А ее тело будет испытывать голод, уставать, потеть и переваривать пищу до тех пор, пока не опустится последний занавес. В этой мысли для нее заключалось странное утешение, и хотя темнота, сгущавшаяся у порога ее мира, должна была бы отвлечь ее от повседневности, произошло совершенно обратное. Сыр она выбирала куда более привередливо, чем обычно, и перенюхала с полдюжины дезодорантов, прежде чем нашла устраивающий ее аромат.

Покончив с покупками, она поехала домой по деловито гудящим улицам, размышляя по дороге о Целестине. Раз Оскар не желал ей помогать, ей придется искать поддержки у кого-нибудь другого, а так как круг людей, которым она могла довериться, был очень узок, то выбор надо было делать между Клемом и Милягой. Конечно, у Примирителя много своих дел, но после обетов вчерашней ночи оставаться всегда вместе, делиться всеми страхами и видениями – он безусловно поймет ее желание освободить Целестину, хотя бы для того, чтобы положить конец этой тайне. Она решила рассказать ему о пленнице Роксборо при первой же возможности.

Когда она вернулась, дома его не оказалось, но это ее совершенно не удивило. Он предупредил ее, что будет уходить и возвращаться в самое разное время – разумеется, подготовка к Примирению требовала этого. Она приготовила кое-какой ленч, но потом решила, что пока еще не проголодалась, и отправилась наводить порядок в спальне, которая так и стояла неприбранной после ночной оргии. Расправляя простыни, она заметила, что в них угнездился крохотный жилец – осколок синего камня (она предпочитала думать о нем, как о яйце), который раньше лежал в одном из карманов ее разорванной в клочья одежды. Вид его отвлек ее от уборки, и она присела на край кровати, перекладывая камешек из одной руки в другую с мыслью о том, не сможет ли он перенести ее – хотя бы ненадолго – в темницу Целестины. Конечно, жучки Дауда его сильно обглодали, но ведь и когда она впервые обнаружила его в сейфе Эстабрука, он был всего лишь фрагментом большей по размеру скульптуры, и тем не менее это не лишало его магических свойств. Сохранил ли он их до сих пор?

– Покажи мне Богиню, – сказала она, крепко сжимая яйцо в руке. – Покажи мне Богиню.

Мысль о том, что эта незамысловатая просьба поможет ее сознанию покинуть тело и отправиться в полет, неожиданно показалась ей верхом абсурда. В мире так не бывает – разве что в какую-нибудь волшебную полночь. А сейчас – середина дня, и шум города доносится до нее сквозь открытое окно. Однако ей не хотелось закрывать его. Нельзя же изгонять внешний мир всякий раз, когда она захочет изменить свое сознание. Улица, люди, идущие по ней, грязь, шум города и летнее небо – все это должно стать частью механизма освобождения души, а иначе ее ждет та же плачевная участь, что и ее сестру, которая была порабощена и ослеплена задолго до того, как нож выколол ей глаза.

По своему обыкновению, она стала разговаривать сама с собой, упрашивая чудо случиться.

– Ведь оно уже случалось раньше, – сказала она. – Значит, оно может случиться снова. Имей терпение, женщина.

Но чем дольше она сидела так, тем сильнее росло в ней ощущение собственной нелепости. Картина ее идиотического моления возникла перед ее мысленным взором: вот она сидит на кровати, выпялив глаза на кусок мертвого камня; просто какое-то скульптурное воплощение глупости.

– Дура, – сказала она самой себе.

Неожиданно ощутив сильную усталость от всего этого бессмысленного занятия, она поднялась с кровати. В процессе она осознала свою ошибку. Ее мысленный взор показал ей это движение со стороны, сам при этом паря в районе окна. Она ощутила мгновенный укол страха и во второй раз за последние тридцать секунд назвала себя дурой, но на этот раз не за то, что теряла время с бесполезным яйцом в руках, а за то, что не смогла понять, что картина, которую она приняла за красноречивое свидетельство неудачи – вид своего собственного тела, сидящего на кровати в ожидании чуда, – была в действительности доказательством того, что это чудо уже произошло. Ее зрение покинуло тело так незаметно, что она даже не поняла, в какой момент это случилось.

– Темница, – сказала она, подсказывая своему взору направление, в котором он должен двигаться. – Покажи мне темницу Богини.

Хотя он парил рядом с окном и мог бы вылететь прямо оттуда, вместо этого он резко взмыл под потолок, откуда ей открылась качающаяся комната (от подъема у нее закружилась голова) и в ней, словно в колыбели, – ее собственное тело. Потом взор ее опустился. Ее затылок возник перед ней, будто огромная планета, и, проникнув сквозь череп, она стала опускаться все ниже и ниже в глубины своего организма. Повсюду она видела признаки собственной паники – неистовое биение сердца; легкие, судорожно делающие неглубокие вдохи... Нигде не было видно того сияния, которое встретило ее в теле Целестины; ни одного проблеска светоносного синего цвета, цвета камня и Богини. Вокруг – лишь клубящаяся темнота. Она хотела объяснить яйцу его ошибку, чтобы оно вытащило взор из этой ямы, но если ее губы и складывались в подобные мольбы (в чем она сильно сомневалась), они так и остались безответными, и ее падение продолжалось, словно она превратилась в залетевшую в колодец пылинку, которая может опускаться вниз часами, так и не достигнув дна.

А потом, где-то внизу, возникла крошечная точка света, которая стала разрастаться при ее приближении, из точки превращаясь в полоску сияющей ряби. Откуда она взялась внутри нее? Быть может, это след того ритуала, который создал ее? Отметина магических чар Сартори – нечто вроде подписи Миляги, которую он запрятывал в тонкой вязи мазков своих подделанных шедевров? Она приблизилась к сиянию – нет, она уже была внутри него, и от нестерпимо яркого света ее мысленный взор едва не ослеп.

И вот, из этого сияния стали возникать образы. О, что это были за образы! Она понятия не имела ни об их источнике, ни об их цели, но они были настолько прекрасны, что она с радостью простила синему камню то, что он привел ее сюда, вместо камеры Целестины. Она оказалась в каком-то райском городе, наполовину заросшем великолепной флорой, изобилие которой питалось водами, вздымавшимися со всех сторон в виде текучих сводов и колоннад. В небе летали стайки звезд, образуя прямо над ней идеальные круги. Туманы цеплялись за ее щиколотки, расстилая перед ней свои покрывала, чтобы ногам было мягче ступать. Она прошла через этот город, словно его святая дочь, и расположилась на отдых в просторной, светлой зале, где вместо дверей были небольшие водопады, так что от малейшего лучика солнца в воздухе возникали радуги. Там она села и взятыми напрокат глазами увидела свое лицо и груди, такие большие, словно их высекли для Богини этого храма. Сочилось ли молоко из ее сосков? Пела ли она колыбельную? Вполне возможно, но ее внимание слишком быстро отвлеклось в другом направлении. Взгляд ее обратился в дальний конец залы. Кто-то вошел – мужчина, настолько больной и измученный, что сначала она не узнала его. И лишь когда он оказался совсем рядом, она поняла, кто перед ней стоит. Это был Миляга, небритый, исхудавший, но приветствующий ее со слезами радости на глазах. Если они и обменялись какими-то словами, ей они слышны не были; он упал перед ней на колени, а ее взгляд обратился к его запрокинутому лицу из глазниц величественной статуи. Оказалось, что это не просто глыба расписного камня. В этом видении она превратилась в живую плоть, способную двигаться, плакать и даже опускать свой взор навстречу тем, кто обращал к ней свои молитвы.

Все это было загадочно и странно, но то, что последовало дальше, было еще страннее. Опустив взгляд на Милягу, она увидела, как он вынимает из руки, слишком крошечной, чтобы она могла принадлежать ей, тот самый камень, который подарил ей этот сон. Он взял его с благодарностью, и слезы его наконец-то поутихли. Потом он встал с колен и направился к текучей двери. День за ней засиял еще ярче, и все зрелище оказалось затоплено светом.

Она почувствовала, что тайна, в чем бы она ни заключалась, ускользает от нее, но у нее не было сил удержать ее при себе. Перед ней вновь появилась сияющая полоска, и она поднялась над ней, словно ныряльщик, всплывающий над сокровищем, которое глубина не позволит поднять на поверхность. Еще несколько мгновений темноты, и вот она уже вернулась на прежнее место.

В комнате ничего не изменилось, но на улице бушевал внезапный ливень, настолько сильный, что между подоконником и поднятым окном возвышалась сплошная стена воды. Она встала с постели, сжимая в руке камень. Голова у нее кружилась, и она знала, что если попробует пойти на кухню чего-нибудь перекусить, ноги просто сложатся под ней, и она рухнет на пол. Ей оставалось только прилечь и постараться прийти в себя.

Ей казалось, что она не спит, но, как и в постели Кезуар, сейчас ей трудно было отличить сон от бодрствования. Видения, которые открылись ей в темноте ее собственного живота, обладали настойчивостью пророческого сна и оставались у нее перед глазами, да и музыка дождя служила идеальным аккомпанементом воспоминанию. И только когда облака ушли, унося потоп в южном направлении, и между промокшими занавесками проглянуло солнце, сон окончательно завладел ею.

Проснулась она от звука ключа в замке. Стояла ночь или поздний вечер, и вошедший Миляга включил в соседней комнате свет. Она села и собралась уже было позвать его, но передумала и стала наблюдать через полуоткрытую дверь. Она увидела его лицо всего лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы она представила себе, как он входит к ней и покрывает поцелуями ее лицо. Но он не вошел. Вместо этого он расхаживал из угла в угол по соседней комнате, массируя руки, словно они сильно болели, сначала разминая пальцы, а потом – ладони.

В конце концов терпение ее кончилось, и она поднялась с постели, сонно бормоча его имя. Вначале он не услышал, и ей пришлось позвать его второй раз. Лишь тогда он повернулся и улыбнулся ей.

– Все еще не спишь? – сказал он нежно. – Не надо тебе было вставать.

– С тобой все в порядке?

– Да. Да, конечно. – Он поднес руки к лицу. – Знаешь, это очень трудное дело. Не думал я, что оно окажется таким трудным.

– Хочешь рассказать мне о нем?

– Как-нибудь в другой раз, – сказал он, подходя к двери. Она взяла его за руки. – Что это такое? – спросил он.

Яйцо до сих пор было у нее в руках, но в следующее мгновение ей пришлось с ним расстаться. Он выхватил его из ее ладони с проворством карманного воришки. Рука ее потянулась за ним, но она поборола инстинкт и позволила Миляге рассмотреть находку.

– Хорошенькая штучка, – сказал он. И потом, слегка более напряженным тоном: – Откуда она у тебя?

Почему она не ответила ему? Может быть, потому что он выглядел таким усталым, и она не хотела взваливать на его плечи новые откровения, когда он и так изнемогал под грузом своих собственных тайн? Отчасти из-за этого, но отчасти и по другой причине, которая была ей куда менее понятна. Это как-то было связано с тем фактом, что в ее видении он был гораздо более измученным, несчастным и израненным, чем в жизни, и почему-то это его плачевное состояние должно было оставаться ее секретом, по крайней мере, на время.

Он поднес яйцо к носу и понюхал его.

– Я чувствую твой запах, – сказал он.

– Нет...

– Точно, чувствую. Где ты его хранила? – Его рука скользнула у нее между ног. – Здесь, внутри?

Не такая уж нелепая мысль. Действительно, когда яйцо снова будет у нее, она вполне может положить его и в этот карман, чтобы насладиться ощущением его веса.

– Нет? – сказал он. – Ну что ж, я уверен, что этот камешек мечтает об этом. Думаю, полмира забралось бы туда, если б смогло. – Он прижал руку сильнее. – Но ведь это мои владения, не так ли?

– Да.

– И никто не входит в них, кроме меня.

– Да.

Она отвечала механически, думая только о том, как бы вернуть яйцо назад.

– У тебя нет чего-нибудь, на чем можно поторчать? – спросил он.

– Было немного травки...

– Где она?

– По-моему, я все выкурила. Но я не уверена. Хочешь, чтобы я посмотрела?

– Да, прошу тебя.

Она протянула руку за яйцом, но прежде чем ее пальцы успели коснуться его, Миляга поднес его ко рту.

– Я хочу оставить его себе, – сказал он. – Хочу его немного понюхать. Ты ведь не возражаешь?

– Я бы хотела получить его назад.

– Ты его получишь, – сказал он с легким оттенком снисхождения, словно она была ребенком, не желавшим делиться игрушками. – Но мне нужен какой-то талисман, который напоминал бы мне о тебе.

– Я дам тебе что-нибудь из нижнего белья, – сказала она.

– Это не совсем то же самое.

Он прижал яйцо к языку, а потом повернул его, вымочив в своей слюне. Она наблюдала за ним, а он – за ней. Он чертовски хорошо знал, что она хочет получить назад свою игрушку, но он не дождется, чтобы она стала умолять его об этом.

– Ты говорила о травке, – напомнил он.

Она вернулась в спальню, поставила лампу рядом с кроватью и стала рыться в верхнем ящике своего туалетного столика, где она в последний раз припрятывала марихуану.

– Где ты была сегодня? – спросил он у нее.

– Ездила к Оскару домой.

– К Оскару?

– Ну да, к Годольфину.

– И что Оскар? Резв, как молодой козленок?

– Я не могу найти травку. Скорее всего, я всю ее выкурила.

– Ты мне рассказывала об Оскаре.

– Он заперся у себя дома.

– А где он живет? Может быть, мне стоит зайти к нему? Поговорить, подбодрить.

– Он не захочет с тобой встречаться. Он вообще ни с кем не видится. По его мнению, скоро должен наступить конец света.

– А по-твоему мнению?

Она пожала плечами. В ней накапливалась тихая ярость против него, хотя она и не могла дать себе отчет, в чем причина этого. Он отобрал на время ее яйцо, но не в этом заключалось его главное преступление. Если камень поможет ему защитить себя, то почему она должна жадничать? Она проявила мелочность и теперь жалела об этом, но он, он – сейчас, когда между ними не проскакивали искры страсти – он казался просто грубым. Уж этот недостаток она не ожидала в нем обнаружить. Бог знает в чем она только не обвиняла его в свое время, но только не в отсутствии тонкости. Если уж на то пошло, наоборот, иногда он вел себя слишком утонченно, сдержанно и обходительно.

– Ты рассказывала мне о конце света, – сказал он.

– Разве?

– Оскар напугал тебя?

– Нет, но я видела нечто такое, что действительно меня напугало.

Вкратце она рассказала ему о Чаше и о ее пророчествах. Он выслушал ее молча, а потом сказал:

– Пятый Доминион на грани катастрофы. Мы оба об этом знаем. Но нас она не затронет.

Примерно то же самое ей уже пришлось выслушать сегодня от Оскара. Оба эти мужчины предлагали ей убежище от бури. Ей следовало быть польщенной. Миляга посмотрел на часы.

– Мне снова надо уйти, – сказал он. – С тобой ведь будет все в порядке?

– Никаких проблем.

– Тебе надо поспать. Копи в себе силы. Прежде чем мы снова увидим свет, наступят мрачные времена, и часть этого мрака мы найдем друг в друге. Это совершенно естественно. В конце концов мы не ангелы. – Он хихикнул. – В крайнем случае, ты, может, и ангел, но я-то уж точно нет.

С этими словами он положил яйцо в карман.

– Возвращайся в постель, – сказал он. – Я приду утром. И не беспокойся: никто, кроме меня, не сможет к тебе приблизиться, клянусь. Я с тобой, Юдит, я все время с тобой. И запомни: это не любовный треп.

Он улыбнулся и вышел за дверь, оставив ее наедине с собственным недоумением: о чем же говорил он с ней, если речь шла не о любви?