Имаджика

Глава 33

Миляга поступил так, как и обещал Паю: он оставался вместе с Хуззах в кафе, где утром они завтракали, до тех пор, пока Комета не исчезла за горой и дневной свет не уступил место сумеркам. Это было испытанием не только для его терпения, но и для нервов, потому что по мере того, как день подходил к концу, смута на нижних Кеспаратах распространялась вверх по улицам, и становилось все более очевидным, что к вечеру кафе будет находиться в центре военных действий. Группка за группкой посетители освобождали столы, и рев восставшей толпы и шум выстрелов становились все слышнее. На улицу начал падать редкий дождь сажи и пепла. Небо было местами закопчено дымом, поднимающимся из объятых пламенем Кеспаратов.

Когда по улице пронесли первого раненого, а следовательно, поле битвы придвинулось уже очень близко, владельцы близлежащих магазинов собрались в кафе на краткий совет, чтобы обсудить, по всей видимости, наилучший способ защиты своей собственности. Закончился он взаимными обвинениями, из которых Миляга и Хуззах почерпнули немало местных ругательств. Через несколько минут двое владельцев вернулись с оружием, и в этот момент управляющий кафе, представившийся Банианом Блю, спросил у Миляги, нет ли у него и его дочки дома, в который они могли бы отправиться. Миляга ответил, что они сговорились о встрече здесь с одним человеком, и они будут очень обязаны, если им разрешат остаться здесь до тех пор, пока не появится их друг.

– Я помню вас, – ответил Блю. – Вы заходили этим утром, точно? С вами еще была женщина.

– Вот ее-то мы и ждем.

– Она напомнила мне кого-то, кого я знаю, – сказал Блю. – Надеюсь, с ней ничего не случится.

– Мы тоже, – сказал Миляга.

– Раз так, вам лучше остаться. Но вам придется помочь мне забаррикадировать помещение.

Баниан объяснил, что он всегда был уверен, что рано или поздно это произойдет, и поэтому подготовился заранее. У него был запас досок для того, чтобы заколотить окна, и небольшой оружейный арсенал на тот случай, если толпа вздумает мародерствовать. Но его предосторожности оказались ни к чему. Улица превратилась в проход, по которому проносили раненых солдат из зоны боевых действий, а само поле битвы перемещалось вверх по другой улице, к востоку от кафе. Однако им пришлось провести два мучительных часа, когда крики и выстрелы доносились со всех сторон, а бутылки на полках Блю позвякивали каждый раз, когда сотрясалась земля, а было это довольно часто. Владелец одного из магазинов, покинувший ранее кафе в глубокой обиде, вновь постучал к ним в дверь во время этой осады и, шатаясь, ввалился внутрь. Из раны на голове у него текла кровь, а изо рта – рассказы об ужасающих разрушениях. Он сообщил, что за последний час на подмогу армии подошла тяжелая артиллерия, которая практически сравняла портовый район с землей и разрушила отдельные участки дамбы, так что город теперь был отрезан от внешнего мира. Все это, сказал он, является частью плана Автарха. Иначе почему бы это целым кварталам беспрепятственно позволили сгореть? Автарх явно предоставлял городу возможность уничтожить своих собственных обитателей, зная, что пожар не сможет проникнуть за стены дворца.

– Он хочет, чтобы толпа уничтожила саму себя, – продолжал хозяин магазина, – и ему нет никакого дела до того, что тем временем произойдет с нами. Эгоистичный ублюдок! Мы все горим, а он и пальцем не пошевелит, чтобы нам помочь.

Этот сценарий явно соответствовал фактам. Когда по предложению Миляги они поднялись на крышу, чтобы воочию ознакомиться с ситуацией, она вполне совпала с только что слышанным описаниям. Океан был закрыт огромным облаком дыма, поднимающегося от сгоревшего дотла портового района, огненно-дымные колоны поднимались и над дюжиной кварталов в разных частях города, сквозь темный жар, исходящий от погребального костра Оке Ти-Нун, были видны развалины дамбы, перегородившие дельту. Окутанная дымом Комета освещала город тусклым светом, но и он постепенно ослабел по мере того, как сгущались сумерки.

– Время уходит, – сказал Миляга Хуззах.

– А куда мы пойдем?

– Обратно за Пай-о-па, – ответил он, – пока у нас еще есть возможность его найти.

Уже с крыши стало ясно, что безопасного пути до Кеспарата мистифа не существует. Различные группировки, воюющие друг с другом, перемещались непредсказуемо. Пустынная улица в следующую секунду могла оказаться заполненной яростными толпами, а еще через секунду превратиться в руины. Им надо было идти, полагаясь на инстинкт и волю божью, стараясь, насколько позволяли обстоятельства, выбирать самый короткий путь к тому месту, где они оставили Пай-о-па. Сумерки в этом Доминионе обычно длились примерно столько же, как и зимний английский день, – пять-шесть часов, и хвост Кометы еще долго подсвечивал небо после того, как ее огненная голова уже скрывалась за горизонтом. Но дым во время их путешествия становился все гуще и гуще, затмевая и без того тусклый свет и погружая город в дымный мрак. Конечно, пожары могли служить определенной компенсацией, но между ними, на улицах, где не горели фонари, а владельцы домов закрыли ставни и заделали свои замочные скважины, уничтожая все видимые признаки обитаемости, темнота была почти непроглядной. На таких улицах Миляга сажал Хуззах на плечи. С высоты ей удавалось кое-что разглядеть, и она правила им, как послушной лошадью.

Продвигались они медленно, подолгу вычисляя самый безопасный маршрут на перекрестках и прячась в укрытие при появлении как правительственных, так и революционных войск. Но на каждого солдата в этой войне приходилось около полдюжины зевак, которые бросали вызов прибою войны, отступая перед каждой волной только для того, чтобы вновь вернуться на свой наблюдательный пост, когда она спадет, – опасная и иногда смертельная игра. Сходный танец должны были выделывать Миляга и Хуззах. Вновь и вновь сбиваясь с курса, они двигались, как подсказывал им инстинкт, и рано или поздно этот инстинкт должен был покинуть их.

Во время необычной паузы между криками и разрывами снарядов Миляга сказал:

– Ангел? Я больше не представляю себе, где мы находимся.

Мощный обстрел почти сравнял с землей тот Кеспарат, в котором они сейчас находились, и среди развалин едва ли можно было отыскать какое-нибудь убежище, но Хуззах настаивала – зов природы, который не терпит отлагательства, – и Миляге пришлось отпустить ее под сомнительное прикрытие полуразрушенного дома в нескольких ярдах вверх по улице. Сам он встал на стражу у двери и крикнул ей, чтобы не забиралась слишком далеко. Не успел он произнести это благое пожелание, как появление небольшой банды вооруженных мужчин загнало его в темную дыру дверного проема. Но со своим оружием, судя по всему, отнятым у мертвецов, они мало подходили для роли революционеров. На старшем из них – толстом, как бочка, мужчине лет за пятьдесят – до сих пор были надеты шляпа и галстук, в которых он, скорее всего, отправился утром на работу. Двое его сообщников были едва ли старше Хуззах. Из оставшихся двух членов банды одна была женщина из племени Этаков, а другой принадлежал к тому же племени, что и палач из Ванаэфа: это был Нуллианак с головой, похожей на сложенные в молитве руки.

Миляга оглянулся в темноту, надеясь предупредить Хуззах об опасности, прежде чем она выйдет на улицу, но ее нигде не было видно. Он направился внутрь руин. Пол внизу был липким, хотя ему и не было видно, чем он залит. Однако ему удалось увидеть силуэт Хуззах в тот момент, когда она поднималась с корточек. Она тоже увидела его и издала протестующий возглас, в ответ на который он произнес «Тсс!» так громко, как только осмелился. Где-то неподалеку начали рваться снаряды. Их убежище сотрясалось от ударных волн и озарялось краткими яркими вспышками, при свете которых Миляге удалось разглядеть, где они находятся: домашний интерьер со столом, накрытым для вечерней трапезы, под которым лежал труп хозяйки. Ее кровь и делала пол липким. Поманив Хуззах к себе и крепко обхватив ее за плечи, он отважился направиться к двери, и в этот момент снова начался обстрел. Банда подбежала к двери в поисках укрытия, и женщина-Этак увидела Милягу, прежде чем он успел отступить в тень. Она испустила крик, и один из юнцов выстрелил в темноту, туда, где стояли Миляга и Хуззах. Их осыпало дождем штукатурки и щепок. Пятясь от двери, перед которой стояли члены банды, Миляга завел Хуззах в самый темный угол и сделал вдох. Едва он успел сделать это, как юнец, радуясь тому, что есть возможность пострелять, ворвался внутрь и принялся палить во всех направлениях. Миляга выдул пневму в темноту, и они устремились к двери. Он недооценил ее силу. Юнец был уничтожен в одно мгновение, но вместе с ним исчезла и часть противоположной стены.

Пока пыль не рассеялась, и оставшиеся в живых не возобновили преследование, он двинулся к Хуззах, но стена, у которой она пряталась, треснула и стала загибаться, словно каменная волна. Он выкрикнул ее имя, и ее крик, слева от него, раздался в ответ. Ее подхватил Нуллианак, и на одно кошмарное мгновение Миляге показалось, что сейчас он убьет ее, но вместо этого он прижал ее к себе, словно куклу, и исчез в облаке пыли.

Он пустился в погоню, не оглядываясь, и в результате этой ошибки оказался на коленях, не пробежав и двух ярдов, после того как женщина-Этак вонзила что-то острое ему в поясницу. Рана была неглубокой, но от шока у него перехватило дыхание, и ее второй удар пробил бы ему затылок, если б он не успел откатиться в сторону. Небольшое долото, влажное от крови, впилось в землю, и прежде чем она успела снова вытащить его, он вскочил на ноги и бросился за Хуззах и ее похитителем. Второй юнец бежал вслед за Нуллианаком, вопя в припадке пьяной (или наркотической) радости, и, потеряв похитителя из виду, Миляга бежал, ориентируясь по звуку. Преследование привело его из района руин в Кеспарат, который оставался сравнительно нетронутым.

И на то была причина. Здесь торговали сексуальными услугами, и бизнес явно процветал. Хотя улицы были уже, чем в тех районах, где Миляге довелось побывать, из открытых дверей и окон лились потоки яркого света. Лампы и свечи были поставлены так, чтобы лучше всего осветить выставленный товар. Здесь продавались такие разнообразные удовольствия с такой причудливой анатомией, что самые развратные притоны Бангкока и Танжера не шли ни в какое сравнение. Не было недостатка и в покупателях. Похоже, угроза приближающейся смерти подхлестнула общее либидо. Даже если торговцы плотью и наркотиками, мимо которых проталкивался Миляга, не доживут до утра, они умрут богатыми, в этом можно было не сомневаться. Стоит ли говорить о том, что вид Нуллианака, сжимающего в объятиях отбивающуюся девочку, едва ли мог обратить на себя внимание в этом святилище разврата, и призывы Миляги остановить похитителя были проигнорированы.

Чем ниже по улице он спускался, тем гуще становилась толпа, и в конце концов он не только потерял из виду своих преследователей, но и перестал слышать звук. От главной улицы (ее название – Ликериш-стрит – было написано на стене одного из борделей) отходили узкие переулки, и темнота любого из них могла скрыть Нуллианака. Он стал выкрикивать имя Хуззах, но два этих слога тонули в гомоне зазываний и споров о цене. Он уже хотел было бежать обратно, когда на глаза ему попался мужчина, который пятился из переулка с выражением отвращения на лице. Миляга протолкался сквозь толпу к этому человеку и положил руку ему на плечо, но тот стряхнул ее с себя и пустился в бегство, так и не дав Миляге выяснить, что он увидел в этом переулке. Вместо того чтобы снова выкрикивать имя Хуззах, Миляга решил поберечь дыхание и направился по переулку.

В двадцати ярдах впереди женщина в маске жгла матрасы. В них завелись насекомые, которые теперь вынуждены были покинуть свои пылающие жилища. Некоторые из них пытались лететь на горящих крыльях, но их ожидала смерть от руки женщины, следивший за костром. Уворачиваясь от ее неистовых взмахов, Миляга спросил о Нуллианаке, и она кивком головы направила его дальше вглубь переулка. Земля кишела матрасными беженцами, и каждым шагом он давил сотни телец, до тех пор, пока костер дезинсектора не остался далеко за спиной. Ликериш-стрит была уже слишком далеко, и ее свет не проникал в глубины переулка, но обстрелы, к которым здешняя толпа проявляла такое равнодушие, до сих пор продолжались повсюду, и разрывы снарядов на верхних склонах города освещали путь кратко, но ослепительно. Переулок был узким и грязным, окна зданий были либо заложены кирпичом, либо заколочены; проход между ними больше напоминал сточную канаву, заваленную мусором и гнилыми овощами. Вонь была тошнотворная, но он вдыхал воздух полной грудью, надеясь, что пневма, родившаяся из такого зловония, будет обладать тем большей силой. Кража Хуззах уже обеспечила ее похитителям смерть, но, если они причинили ей хоть малейший вред, он поклялся, что отомстит им стократно, прежде чем казнит их.

Переулок изгибался и поворачивал, местами сдавливая его с боков, но ощущение того, что он на правильном пути, не покидало его. Оно получило свое подтверждение, когда спереди до него донеслись возгласы юнца. Он немного замедлил шаг, пробираясь вперед по голень в отбросах, пока впереди не показался свет. Переулок кончался в нескольких ярдах от того места, где он остановился, и там, привалившись спиной к стене, сидел на корточках Нуллианак. Источником света была не лампа и не костер, а его голова, между половинками которой пробегали электрические разряды.

В их мерцании Миляга увидел своего ангела, лежавшего на земле перед похитителем. Она была абсолютно неподвижна, тело ее обмякло, а глаза были закрыты. За это последнее обстоятельство Миляга возблагодарил судьбу, что было легко объяснимо, принимая во внимание действия Нуллианака. Он раздел всю нижнюю половину ее тела и трогал ее своими длинными и бледными руками. Крикун стоял немного в стороне. Молния у него была расстегнута: в одной руке он держал револьвер, а в другой – частично возбужденный член. Время от времени он направлял револьвер на голову девочки и испускал новый вопль. Ничто не доставило бы Миляге большего удовлетворения, чем возможность немедленно поразить обоих пневмой, но он по-прежнему не научился контролировать свою силу и боялся причинить вред Хуззах. Он подкрался немного ближе, и новый разрыв на холме осветил сцену своим резким светом. Миляга получше разглядел Нуллианака за работой, а потом услышал тяжелое дыхание Хуззах. Свет померк, и теперь только голова Нуллианака освещала ее страдания. Крикун замолк, уставившись на девочку. Взглянув на него, Нуллианак произнес несколько слов, которые исходили из пространства между половинками его головы, и юнец неохотно подчинился его приказанию, отодвинувшись немного подальше. Приближалась какая-то развязка. Молнии в голове Нуллианака засверкали с новой силой, а руки его словно готовили тело Хуззах к казни, обнажая ее, чтобы сделать ее более уязвимой для разряда. Миляга сделал вдох, сознавая, что ему придется рискнуть и подвергнуть Хуззах опасности, если еще более серьезная опасность неминуемо нависнет над ней. Крикун услышал его вдох и уставился в темноту. В этот самый момент другая смертельно опасная молния поразила их с высоты. Она осветила Милягу с головы до ног.

Юнец выстрелил в тот же миг, но то ли неумение, то ли возбуждение сбило ему прицел. Пули просвистели мимо. Второго шанса Миляга ему не дал. Приберегая пневму для Нуллианака, он бросился на юнца, выбил револьвер у него из рук и сбил его с ног. Крикун рухнул на землю в нескольких дюймах от своего револьвера, но прежде чем он успел снова схватить его, Миляга вдавил в землю ногой его вытянутые пальцы, заставив его издать совсем другую разновидность крика.

Потом он повернулся к Нуллианаку, как раз в тот момент, когда тот поднимал свою огненную голову, разряды в которой трещали, как хлопушки. Миляга поднес кулак ко рту и уже выдыхал пневму, когда крикун дернул его за ногу. Смертельное дыхание вылетело из руки Миляги, но попало Нуллианаку в бок, а не в голову, всего лишь ранив его, вместо того, чтобы убить на месте. Юнец снова потянул его за ногу, и на этот раз Миляга упал в то же самое дерьмо, куда несколько секунд назад отправил крикуна, и сильно грохнулся о землю раненой поясницей. Боль ослепила его, а когда зрение вернулось к нему, юнец уже был на нем и рылся в небольшом оружейном арсенале у себя на поясе. Миляга бросил взгляд на Нуллианака. Он привалился к стене. Голова его была откинута назад и искрилась огненными молниями. Света они давали мало, но Миляге этого хватило, чтобы заметить отблеск на упавшем рядом с ним револьвере. Он дотянулся до него в тот момент, когда рука малолетнего преступника нашарила новое оружие, и навел его на цель, прежде чем юнец успел прикоснуться своим дрожащим пальцем к курку. В качестве цели он избрал не голову или сердце юнца, а его пах. Вроде бы такая незначительная цель, но юнец выронил револьвер немедленно.

– Не делайте этого, сэр! – сказал он.

– Ремень... – сказал Миляга, поднимаясь на ноги. Юнец расстегнул ремень и сбросил с себя ношу своего награбленного арсенала.

При новой вспышке, он увидел, что парень весь дрожит с головы до ног. Вид его был жалким и беспомощным. В каких бы преступлениях ни был повинен этот юнец, пристрелив его, он не завоюет себе никакой славы.

– Отправляйся домой, – сказал он. – И если я еще хоть раз увижу твою рожу...

– Не увидите, сэр! – воскликнул парень. – Клянусь! Клянусь, что не увидите!

Он пустился в бегство, не давая Миляге времени передумать, и исчез одновременно со вспышкой света, которая выдала его жалкое состояние. Миляга перевел револьвер и свой взгляд на Нуллианака. Опираясь на стену, он сумел подняться с земли и встать на ноги. Его пальцы, кончики которых были в крови его жертвы, прижимались к месту, где в него попала пневма. Миляга искренне надеялся, что он страдает, но не мог убедиться в этом до тех пор, пока Нуллианак не заговорил. Слова, с трудом выходившие из его гнусной башки, едва можно было разобрать.

– Кого? – сказал он. – Тебя или ее? Перед тем как я умру, я убью одного из вас. Так кого мне убить?

– Сначала я убью тебя, – сказал Миляга, сжимая револьвер, нацеленный в голову Нуллианака.

– Ты можешь, – сказал он. – Я знаю. Ты убил моего брата в пригороде Паташоки.

– Брата твоего, говоришь?

– Мы очень редкий вид и знаем все о жизни друг друга, – сказал он.

– Тогда не стоит делать свой вид еще более редким, – посоветовал Миляга, делая шаг по направлению к Хуззах, но не сводя глаз с насильника.

– Она жива, – сказал он. – Я бы не стал убивать такое молодое создание. Быстро не стал бы. Молодость заслуживает медленной смерти.

Миляга рискнул ненадолго отвести взгляд от Нуллианака. Глаза Хуззах были широко раскрыты и смотрели на него с ужасом.

– Все в порядке, ангел, – сказал он. – С тобой ничего не случится. Ты можешь двигаться?

Он вновь посмотрел на Нуллианака, пожалев, что не может истолковать движения его маленьких молний. Был ли он ранен более серьезно, чем Миляге показалось вначале, или накапливал энергию для выздоровления? Или он просто выжидал удобного момента, чтобы нанести удар?

Хуззах с трудом приподнялась и села, постанывая от боли. Миляге не терпелось обнять и успокоить ее, но все, на что он решился, – это сесть на корточки, не спуская глаз с насильника, и дотянуться до одежды, которую он с нее сорвал.

– Ты можешь ходить, ангел?

– Я не знаю, – всхлипнула она.

– Прошу тебя, попытайся. Я помогу тебе.

Он протянул руку, чтобы помочь ей, но она оттолкнула ее и сама встала на ноги.

– Очень хорошо, радость моя, – сказал он. Голова Нуллианака вновь оживилась: разряды заплясали в ней с прежней силой. – Я хочу, чтобы ты пошла, ангел, – сказал Миляга. – Обо мне не беспокойся. Я пойду за тобой.

Она повиновалась и медленно двинулась по переулку, все еще всхлипывая. Когда она отошла на некоторое расстояние, Нуллианак снова заговорил.

– Боже мой, видеть ее в таком состоянии... У меня просто душа болит. – Разряды вновь затрещали, как далекий фейерверк. – Чтобы ты сделал, чтобы спасти эту маленькую душу? – сказал он.

– Наверное, все, – ответил Миляга.

– Ты обманываешь себя, – сказал Нуллианак. – Когда ты убил моего брата, мы навели о тебе справки, я и моя родня. Мы знаем, какой скверный спаситель из тебя получился. Что мое преступление по сравнению с твоим? Ничтожный проступок, сделанный исключительно по велению моего аппетита. Но ты – ты – ты обманул надежды многих поколений. Ты уничтожил плоды свершений великих людей. И при всем при этом ты утверждаешь, что готов пожертвовать собой ради спасения ее маленькой души?

Это красноречивое излияние удивило Милягу, но еще больше его удивил смысл того, что сказал Нуллианак. Откуда тварь набралась всей этой чепухи? Все это, конечно, были выдумки, но они тем не менее сбили его с толку, и на один жизненно важный момент он забыл об опасности. Тварь увидела, что он отвлекся, и немедленно воспользовалась этим. Хотя их разделяло не более двух ярдов, он уловил мгновенную паузу между светом и звуком, небольшую частицу пустоты, которая подтвердила, каким скверным спасителем он является. Не успел он набрать в легкие воздуха для предупредительного крика, как смерть уже полетела в сторону ребенка.

Он повернулся и увидел, что ангел остановился в переулке на некотором расстоянии от него. Может быть, она обернулась, предчувствуя опасность, а может быть, слушала разглагольствования Нуллианака, но так или иначе она стояла лицом к летящей молнии. И все-таки время текло медленно, и за несколько мучительных мгновений Миляга еще успел встретиться с ее пристальным, немигающим взглядом и заметить, что слезы ее уже высохли. Хватило времени и на предупредительный крик, в ответ на который она закрыла глаза, и лицо ее превратилось в белый лист, на котором он мог бы написать любое обвинение, которое способно было измыслить его чувство вины.

Потом молния Нуллианака настигла ее. Разряд ударил ее тело с огромной силой, но не разорвал ее плоть, и на мгновение в нем встрепенулась надежда, что каким-то образом ей удалось уцелеть. Но действие разряда было более коварным, чем действие пули или удара. Его свечение распространялось от точки попадания – вверх, к ее лицу, и вниз, туда, где уже побывали пальцы ее убийцы.

Он испустил еще один крик, на этот раз – крик ненависти, повернулся к Нуллианаку, сжимая в руке револьвер, о котором его заставили забыть разглагольствования твари, и выстрелил ему в сердце. Нуллианака отбросило на стену, руки его безвольно повисли, а голова заискрилась последним предсмертным светом. Потом Миляга вновь оглянулся на Хуззах и увидел, что разряд выедает ее изнутри, и плоть ее перетекает по линии взгляда ее убийцы в то самое пространство, из которого вылетел смертоносный разряд. Он видел, как лицо ее исчезло, а ее члены, которые и так не отличались особенной крепостью, растворяются и следуют тем же путем. Однако, прежде чем она оказалась полностью поглощенной Нуллианаком, пуля Миляги сделала свое дело. Поток энергии нарушился и распался. Когда это случилось, наступила полная темнота, в которой Миляга не мог различить даже тело твари. Потом на холме вновь стали рваться снаряды, и в их кратких вспышках Миляга увидел лежащий в грязи труп Нуллианака.

Он понаблюдал за ним в ожидании какого-нибудь последнего акта мести со стороны твари, но ничего не произошло. Свет померк, и Миляга пошел по переулку, угнетенный не только тем, что не сумел спасти Хуззах, но и своей неспособностью понять, что же все-таки произошло. В двух словах, девочка была убита насильником, а он не сумел спасти ее от гибели. Но он уже слишком долго блуждал по Доминионам, чтобы удовлетвориться таким простым отчетом. За всем этим скрывалась нечто большее, чем неудовлетворенная похоть и внезапная смерть. Прозвучали слова, более подходящие для церковной кафедры, чем для сточной канавы. Разве сам он не назвал Хуззах своим ангелом? Разве не видел, какой серафический облик приняла она перед смертью, зная, что должна умереть и смиряясь со своей судьбой? И разве его в свою очередь не назвали скверным спасителем, и не доказал ли он справедливость этого обвинения, не сумев уберечь ее? Все это были высокие слова, но ему было до смерти необходимо верить в их уместность, не для того, чтобы предаваться мессианским фантазиям, а для того, чтобы скорбь его смягчилась надеждой на то, что за всем этим скрывается какая-то более высокая цель, которую со временем ему предстоит узнать и понять.

Новая вспышка осветила переулок, и тень Миляги упала на нечто, копошащееся в нечистотах. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что он видит перед собой. Когда это произошло, он испустил крик. Хуззах была поглощена Нуллианаком не полностью. Какие-то лохмотья ее кожи и мышц, упавшие в грязь, после того как пуля прервала каннибальскую трапезу твари, все еще дергались среди гнилых отбросов. Очертания были неузнаваемо обезображены. Собственно говоря, если бы они не двигались в складках ее окровавленной одежды, он бы никогда не подумал, что это останки ее плоти. Он наклонился, чтобы притронуться к ним, но прежде чем он успел сделать это, теплившаяся в них жизнь угасла.

Он поднялся, переполненный ярости, переполненный отвращением перед нечистотами у него под ногами и мертвыми, опустевшими домами, среди которых они текут, переполненный презрением к самому себе за то, что остался в живых, когда его ангел погиб. Обратив взгляд к ближайшей стене, он поднес к губам не одну, а обе руки, намереваясь сделать то немногое, что он мог, чтобы похоронить останки.

Но ненависть и отвращение усилили его пневму, и когда она вылетела из него, она разрушила не одну стену, а несколько, пролетев сквозь содрогнувшиеся дома, словно пуля сквозь колоду карт. Падение одного тянуло за собой следующий, и облако пыли все росло и росло, по мере того как новые дома превращались в руины.

Он побежал по переулку вслед за пневмой, опасаясь, что его отвращение может повлечь за собой более тяжелые последствия, чем он предполагал. Пневма направлялась к Ликериш-стрит, где по-прежнему кружили толпы, не подозревающие о ее приближении. Разумеется, то были не невинные овечки, но это не означало, что они заслужили смерть. Он пожалел, что не может вдохнуть пневму с той же легкостью, с которой выдохнул ее. Она уже действовала независимо от него, и все, что ему оставалось, – это бежать за ней, пока она крушила дом за домом, и надеяться, что она израсходует свою силу, не добравшись до уличных толп. Сквозь дождь обломков он мог уже различить огни Ликериш-стрит. Он побежал быстрее, надеясь обогнать пневму, и в тот момент, когда глазам его открылась толпа, ставшая за время его отсутствия еще гуще, он был уже чуть-чуть впереди ее. Некоторые оторвались от осмотра товара, чтобы понаблюдать за зрелищем разрушений. Он видел их тупые взгляды, видел их глупые улыбки, видел, как они покачивают головой, видел, что они ни на мгновение не способны понять, какая опасность приближается к ним. Понимая, что любая попытка устного предупреждения утонет в окружающем гаме, он выбежал из переулка и бросился в самую гущу толпы, намереваясь разогнать ее, но его безумства только привлекли к себе новых зрителей, которые в свою очередь заинтересовались катастрофой в переулке. Один или двое все-таки уловили надвигающуюся угрозу, и любопытство сменилось на их лицах страхом. И наконец, слишком поздно, их тревога передалась окружающим, и началось общее бегство.

Однако пневма действовала очень быстро. Она пробила последнюю стену, обрушив на улицу дождь камней и деревянных обломков, и поразила толпу в том месте, где она была гуще всего. Если бы Хапексамендиос в припадке очистительного гнева решил бы покарать Ликериш-стрит, едва ли он мог добиться лучших результатов. То, что еще несколько секунд назад было толпой озадаченных зевак, за одно мгновение превратилось в месиво мяса и костей.

Хотя Миляга стоял в центре этой катастрофы, никакого вреда пневма ему не причинила, и он мог наблюдать, как его ужасное оружие вершит свой суд. Было очевидно, что уничтожение целого ряда домов ничуть не уменьшило ее силы. Ясно было и то, что врезавшись в толпу пневма вовсе не следовала той траектории, по которой направили ее губы Миляги. Она отыскала живую плоть и явно не собиралась успокаиваться до тех пор, пока не истребит всех.

Эта перспектива его ужаснула. Ничего подобного не входило в его намерения. Судя по всему, из этой ситуации был только один выход, и он немедленно испробовал его, встав на пути у пневмы. К этому моменту он уже много раз использовал силу, таящуюся в его легких, – в первый раз против брата Нуллианака в Ванаэфе, затем дважды в горах, и наконец на острове, когда они убегали из сумасшедшего дома Вигора Н'ашапа, – но за все это время он не получил ни малейшего представления о том, как эта сила выглядит со стороны. Что это – отрыжка ярмарочного огнеглотателя или пуля, отлитая из воли и воздуха, почти незаметная до момента, когда она свершит свое дело? Возможно, раньше она так и выглядела, но сейчас, когда он встал у нее на пути, он увидел, что пневма собрала по дороге пыль и кровь и из этих основных стихий слепила обличье своего создателя. Именно его лицо, хотя и довольно грубо сработанное, двигалось ему навстречу – его лоб, его глаза, его открытый рот, выдыхающий то же дыхание, которое дало ему жизнь. Приблизившись к своему создателю, пневма не стала замедлять полет и ударила его в грудь точно так же, как и всех остальных жертв. Он почувствовал удар, но не был повержен им. Сила, распознавшая свой источник, разрядилась в его организме, растекаясь по его телу до самых кончиков пальцев. В следующее мгновение шок уже прошел, и он остался стоять посреди разрушений, с широко разведенными руками, в облаке пыли, которая медленно опускалась вокруг него.

Последовало молчание. Словно издалека, до него доносились стоны раненых и грохот обваливающихся стен, не до конца разрушенных пневмой, но вокруг него царило затишье, которое было едва ли не благоговейным. Кто-то неподалеку упал на колени – как показалось Миляге, для того чтобы помочь раненому. Но потом он услышал благословения, которые бормотал этот человек, и увидел, как он протягивает ему руки. Потом к нему присоединился еще один человек из толпы и еще один, словно их спасение от пневмы было тем знаком, которого они давно ждали, и теперь поток накопившегося благоговения хлынул из их сердец.

С отвращением Миляга отвел взгляд от этих благодарных лиц и посмотрел вверх, на пыльную даль Ликериш-стрит. Теперь у него было только одно желание: отыскать Пая и найти утешение в его объятиях после всего этого кошмара. Он покинул круг почитателей и пошел вверх по улице, не обращая внимания на тянущиеся к нему руки и крики обожания. Ему хотелось бы отругать их за их наивность, но был бы в этом хоть какой-нибудь толк? Что бы он сейчас ни сказал, как бы ни попытался свергнуть себя с только что созданного пьедестала, любые его слова скорее всего оказались бы черновиком для какого-нибудь нового Евангелия. Чтобы этого не случилось, он не произнес ни слова и продолжил свой путь, пробираясь между трупов и обломков, низко опустив голову. Вслед ему летели восторженные благословения, но он никак не реагировал на них, понимая уже сейчас, что даже его сдержанность может быть истолкована скорее как божественное смирение, но ничего не в силах с этим поделать.

Ожидавшая его за Ликериш-стрит пустыня представляла еще более обескураживающее зрелище, чем раньше, но он двинулся в путь, нимало не беспокоясь об опасности. Все ужасы пожаров – ничто в сравнении с воспоминанием о том, как останки Хуззах корчились в нечистотах, или с благодарственными криками (он до сих пор мог слышать их за спиной), возносившими его в блаженном неведении о том, что он – Спаситель Ликериш-стрит – был также и ее разрушителем. Но это обстоятельство не делало их менее искусительными.