Хозяйка молодильных яблок

Глава 6. От сладости до горечи всего ничего

Милава закончила с живой изгородью, обошла сад, проверила. Яблоньки цветут, уж завязи показались. Хороший урожай будет. Пустоцветов и нет почти, кроме как здесь: матушкина яблонька снова плодов не даст. Девушка обняла ее за ствол, лбом к коре прижалась, слезинку уронила. Знала, почему ни одного яблочка на ней нет, знала. Помнила она тот день, когда увидела, как мачеха по мостку к садам идет с ведром в руке. Удивилась еще: зачем бы?

Мачеха ей по первости нравилась, добра была и ласкова, ничем ее меж родных детей не выделяла: и пирожок подаст, и косу заплетет. У Милавы даже получилось матушкой ее звать – не сразу, но вышло. Отец смотрел, как все семейство за столом дружно сидит, радовался. Дочь родную, конечно, более привечал, но и падчериц любовью не обделял. Подарки привозил. Пока малы были – забавки всякие ребячьи, а уж после – ленты, бусы и прочие девичьи радости. Милава новообретенным сестрам тоже рада была: то не было ни одной, а то сразу две. Есть с кем пошушукаться в уголке и в куклы поиграть. Правда, любила она и в саду под яблоней матушкиной посидеть, и, правда, будто смотрят на тебя откуда-то родные глаза.

Три года со смерти матушки прошло, Милаве уж пятнадцать лет стукнуло, и деревцу, значит, тоже. Яблочки на ней росли крупные, сладкие; их Милава особенно любила. Вроде такие же, как и остальные в саду, а все же казалось, что не такие – вкуснее, ароматнее.

Не знала Милава, что в том ведре у мачехи было, какой-такой злой настой она под корни деревца вылила. Когда прибежала вслед за Велезарой, та уже с пустым ведром стояла, и глаза у нее такие сделались, что самой захотелось под землю уйти.

– Ма… матушка, – пролепетала она, – что это?

Листья на ветках яблони на глазах темнели, скручивались, на землю с сухим шорохом падали.

– Высохла яблоня, видишь? Посадили, наверное, неудачно, – пожала Велезара плечами. – Вот даже специально полить ее пришла, да без толку. – Она подхватила ведро и обратно пошла.

Не посмела Милава ее спросить и отцу не посмела сказать. А ну как ошиблась и напраслину возведет? Но с того дня яблоня сохнуть начала, и думала Милава, что уж не спасти деревце. Каждый день ходила к нему, слезами орошала, прощения у матушки просила, что не уберегла ее деревце. Может, слезы и помогли, может, еще что, но выжила яблоня, постепенно оправилась, цвести начала, и красиво так – лепестки белоснежные, с розовыми кончиками. Но только любоваться ими и оставалось: все пустоцветные.

За Велезарой с тех пор она приглядывать начала, да замечать то, чего раньше не видела: и взгляды ее косые на нее исподлобья, и улыбку деланную, как из-под палки. Понять не могла: за что серчает? Пока не услышала, как выговаривает мачеха своим дочерям, проверяя, как пряжу спряли: почему у них опять нить кривая, с узлами, а ее, Милавина, ровненькая, тоненькая, будто сама Макошь пряла? Беляна и скажи, что, мол, Милавка секрет какой-то знает, вот у нее все в руках и спорится. Далее Милава уж не слушала, побежала в сад, яблоньке плакаться да жалиться на долю свою сиротскую.

Через какое-то время Велезара на какой-то праздник собиралась, да плат с Жар-птицей на плечи накинула. Милава, еще когда только новые родичи в дом вошли, сестрицам сводным разрешила в ее сундуке покопаться. Вот они плат и вытащили, ахнули и, не спросив разрешения, побежали матери показывать. Велезара же подивилась на красоту, тоже поохала, в руках помяла, к лицу приложила. Уже в тот раз недобро сверкнули ее глаза, но что девочка понимала тогда в людской зависти?

Сейчас же, увидев сказочную птицу на мачехиных плечах, не сдержалась:

– Матушкино это. Зачем взяла?

Велезара посмотрела, как морозом обдала.

– Велика печаль. Не убудет с тебя, если надену да покрасуюсь.

Милава же отступать не собиралась.

– Отцу скажу. Нельзя так…

Велезара повернулась, чуть наклонилась к ее лицу.

– Знаешь, на берегу будем костры жечь, да хороводы водить, вдруг да искра попадет, а то и в воду упасть может. Был платочек и нет. Что ж делать, такова судьба всех вещей. И не только. Отцу она скажет… – мачеха громко фыркнула. – Я вот тоже ему все сказать хочу: не дело в саду сухое дерево держать. Раз уж яблок нет, на дрова пойдет.

Промолчала Милава, голову повесила и ушла в сад. С тех пор и начался их разлад. Кончились притворные улыбки, начались разные козни, и так все мачеха поворачивала, что во всем, что плохого в доме вершится, Милава виновата. Отец сильно не ругал, но заметно холоднее стал, да и дел у него всегда столько, что к вечеру только и возвращался. Так что Велезара полновластной хозяйкой в усадьбе была; сундук с приданым Милавы к себе велела унести, и теперь плат с Жар-птицей часто надевала да еще и перед Милавой специально красовалась, знала, как больно ей материн подарок на чужих плечах видеть.

От этих невеселых воспоминаний девушку отвлек шум. Кто-то лез через только что стриженые кусты, лез да ругался. Понятное дело, кусты-то Милава сама сажала, самые колючие выбирала, чтобы козы да лошади в сад не забрели. Она метнулась в пристройку у дома, схватила первое, что в руку попалось, выбежала.

Посреди сада спиной к ней стоял рослый парень, лица не видно, зато плечи широченные, даже под рубахой видно, как мышцы бугрятся. Рубаха простая, беленая, а на поясе зато кинжал в ножнах. Вот потянулся он к рукояти, а второй рукой усыпанную цветами ветку нагнул, да как раз той самой многострадальной яблони, матушкиной.

– А ну не тронь! – крикнула Милава. – Не тобой посажено!

Парень развернулся на пятках, быстро, почти неуловимо. На Милаву уставился. Нет, не на нее, а на лопату, что летела прямо ему в голову.