Глупец

Прозрение

На опушке показалась небольшая избушка. Это был, почерневший от ветхости лет, бревенчатый сруб, с затянутыми паутиной окошками. Покрытая, зелёным с голубым мхом, крыша, съехала на задний торец дома. Одну из стен, подпирала, треснувшая и прогнувшаяся оглобля. На перекошенном крылечке, у входа, сидел Берендей. Он задумчиво, хмуря, кустистые, седые брови смотрел в даль и дымил своей буковой трубкой.

Трубка, периодически, утопала изогнутым мундштуком, в его бороде, отправляя в очередной полёт, клубы густого табачного дыма. Облако медленно поднималось вверх и плавно расплывалось по воздуху. Подлетая к веткам деревьев, оно разрывалось на неровные части и тут же растворялось…

Этот дым, напомнил Фридриху, утренний туман, когда Марфа провожала его в дорогу. Новая волна тоски, накатила на его отягощённое тяжёлыми раздумьями сердце. Чтобы избавиться от этих мыслей, он ускорил шаги по направлению к старику.

Когда барон приблизился к Берендею, он произнёс:

— Здравствуй Берендей.

— И ты здравствуй? — ответил тот, не выходя из задумчивости и не поворачивая головы.

— Про Марфу ты уже знаешь? — с огорчёнными нотками в голосе, всё так же, не глядя на Фридриха, спросил старец.

— Что, про Марфу? — не понимал Фридрих.

— Сегодня в деревню пришла машина из города. НКВД…

— И что?… — спросил барон, чувствуя как по его спине, пробежал неприятный холодок.

— А то… Не убереглась она, доченька… Видно всё же, прознал кто-то из людей. И донесли про тебя куда следует. Эх, незадача… Говорил ведь ей… Да что теперь. Моя в том вина.

Фридрих сжал кулаки от досады. И с надеждой спросил:

— А может не к ней? Ведь никто и не видел меня. Если кто приходил, так она меня прятала. В доме видеть меня никто не мог.

— В доме, может, и нет, но глаза-то, они ведь не только в доме.

— Да, конечно… А может её предупредить?

— А она тебе разве не говорила? — первый раз за сегодня, взглянул Берендей на Фридриха. — Не могла ведь она не знать.

— Говорила?… Да, нет. Ничего. Вот тебе передать велела, что, мол, знает она… — и тут, до Фридриха дошло, о чем она знала…

Фридрих кулем осел на колени и обхватил голову руками. Его душила обида. Ведь она всё уже знала. Знала наперёд, что за ней приедут, что видятся они в последний раз. Всё-всё… Но почему? Почему она не сказала? Ведь они могли уйти вдвоём. Могли уберечь её. Спрятать. А потом…

— Надо что-то делать. Я смогу ей помочь. Её ещё можно спасти.

— Стой, — строго сказал Берендей. — Слишком поздно. Они уже там. К твоему приходу, там уже никого не будет. Её увезут.

— Ну, тогда… Ну тогда я сдамся. Пусть меня заберут, а её отпустят. Ведь её в том вины никакой. Что она?… Выхаживала больного? Может она, и не знала вовсе, кто я такой?

Берендей посмотрел на него сурово и сказал:

— Не такое в России сегодня время, чтобы правосудие по справедливости вершить. А тебя объявили врагом народа — беглым пленным и диверсантом. Чем поможешь ты ей, если сдашься? Только, страдания её увеличишь. Потому как тогда её жертва бессмысленной будет.

— Эх ты нерусь… — с досадой продолжал дед. — Не понять тебе душеньки русской… Не понять на что, наши бабы способны ради суженного своего… Не бывает доли, их горше. Но в страданиях, всю жизнь пронесет, и согрета любовию будет. Пусть в несчастье, но всё же любима.

— Горько мне. Горько дед Берендей.

— Такова ваша доля, болезный. Видать, понял ты, да не принял. То, что тебе принадлежать должно было. А когда осознал. Так уж поздно…

— Но ведь я не мог. Я…

— Не судья тебе я. Но скажу, одно. Марфа — лесная порода. Видно знала она что-то такое, то о чём тебе пока не известно.

У Фридриха защемило сердце. Нехорошее предчувствие въедалось в его сознание. Ноги ослаблено подогнулись в коленях. Чтобы хоть как-то собраться и взять себя в руки, он присел на крыльцо рядом с Берендеем и попросил закурить.

Дед выбил пепел из трубки. Забил новую порцию табака из расшитого бисером кисета. Утрамбовал его веточкой. Раскурил и подал трубку немцу.

Табак был едким, но по особенному приятным. Не рассчитав его крепости, Фридрих закашлялся от первой затяжки. Из глаз покатились горькие слёзы. Он поблагодарил в душе случай. Есть на что, списать накатившую, изливающуюся в слёзы, слабость. Они струями текли по щекам, а он, намеренно глубже затягивал в свои лёгкие горький и разъедающий дым. В груди разливалась колючая горечь.

Но трубка, всё же его успокоила. Мысли перестали хаотично носиться в голове, дергая струны в самых уязвимых и болезненных закоулках. Стройным рядом, подобно вылетающим порциям дыма из трубки, они находили свои места.

— Пойдёшь дальше. Назад тебе дороги нет. Да и незачем лишний раз ранить душу. Линка проведёт тебя до равнины. Дальше сам. Там разберёшься. Если заблудишься, кличь. Помогу.

Фридрих ничего не сказал. Потупив взгляд, он сидел опустошённый. Ему уже было всё равно. В путь, значит в путь. Поскорее бы только. Дорога она, как и время, помогает залечивать раны на сердце.

— Вот, возьмёшь с собой. — Берендей протянул ему котомку. — Там припасы. Собрал тебе на дорогу. Выходи завтра утром. Сегодня уже вечереет. Отдохнёшь. Тут никто тебя не увидит. Деревенские, это место обходят.

— Спасибо дед, — выдавил из себя Фридрих. — И прости меня. Что из-за меня это всё.

Он так и продолжал сидеть на крыльце, не поднимая головы, с зажатой, мёртвой хваткой в руке трубкой.

— Не казнись. Видно так суждено было вам. — Берендей похлопал его по плечу и поднялся.

Он поднял с земли, резной деревянный посох и сказал:

— Прощай немец. Так мы с тобой и не поговорили. Но, кто знает… авось, когда и свидимся… Пусть удача помогает тебе. А она у тебя есть, не упусти только.

Берендей повернулся к лесу. Расправил широкие плечи. И пошёл размеренным и твёрдым, совсем не свойственным, для его лет, шагом. Как только он скрылся в лесной чаще, Фридрих услышал треск ломаных веток и удаляющийся медвежий рёв.

Барон посмотрел на свои руки, и словно проснувшись, увидел в зажатую в них трубку Берендея. Фридрих вскочил и крикнул тому вслед. Но в ответ донеслось только эхо его же собственного голоса. Он снова опустился на крыльцо и заметил, лежащий на переданной ему Берендеем котомке кисет.