Главред: назад в СССР 4

Глава 23

Удивился, надо отметить, не только я, но и вся редакция. Даже Бульбаш и Добрынин, отсиживавшиеся в задних рядах, привстали с полными изумления лицами. Хотя я-то, честно говоря, скорее подумал бы на кого-то из них.

— Неожиданно, Арсений Степанович, — я внимательно посмотрел на своего зама, который еще не более получаса назад сидел у меня в кабинете и сетовал на перестройку, всколыхнувшую рабочий процесс.

По ленинской комнате побежал шепоток, но я заметил, что обсуждали решение Бродова больше не журналисты, а сотрудники других отделов. И почему-то, кстати, все это время молчала Клара Викентьевна.

— Зато честно, — улыбнулся Бродов, и мне показалось, будто с его лица сошло привычное мрачное напряжение. — Где мне еще писать о репрессиях, как не в диссидентской газете?

А вот теперь заволновались и журналисты. Мне не было слышно, что они обсуждают, да это и неважно. Я понял, что упустил толстяка Бродова еще тогда… Не дал проработать важную для него тему, обещал вернуться к ней, но потом все закрутилось. Да уж, не просто так я сегодня уже думал об этом.

— Если ваше желание, Арсений Степанович, продиктовано исключительно этим, то все впереди, — я не уговаривал Бродова, просто давал возможность еще раз обдумать, взвесить все за и против.

— Я понимаю, — толстяк заерзал на стуле, но не от волнения. Просто усаживался поудобнее. — Нет, мне действительно интересно работать с вами… Не только с вами, Евгений Семенович, но и со всеми вами, коллеги. — Он постарался охватить взглядом как можно больше народу, но комплекция не позволяла. — Дело в том, что я по-новому посмотрел на нашу работу. И вот тут я на все сто благодарен именно вам, товарищ редактор.

Бродов смотрел на меня и улыбался. Не заискивающе и, наоборот, не высокомерно. Просто по-доброму и как-то… Словно повзрослевший ученик на учителя, которого раньше не слушал, и понял, что ошибался.

— Я рад, Арсений Степанович, — кивнул я в ответ. — Рад, что помог вам в этом. Поделитесь, как вы теперь смотрите на журналистику?

— Охотно, — с готовностью ответил мой пока еще зам. — Раньше я думал, что правда только одна. Та, которую мы транслируем. А все остальное — ересь. Вражеские голоса. Хотя мне говорили, что может быть по-другому… Впрочем, не это важно, а кое-что другое. Появился «Правдоруб», рассказывающий о другой стороне медали. Но мы не бросились его затыкать, мы вступили в дискуссию. И если где-то были не правы или же нам не хватало аргументов, мы их не выдумывали. И не замалчивали. А еще этот ваш клуб… Я ведь думал, что вы занимаетесь ерундой.

— Я и сейчас так думаю, — негромко, но все-таки чтобы было слышно, прокомментировал Шикин.

— Потом в какой-то момент я решил, что вы чуть ли не вражеский лазутчик, — невозмутимо продолжил Бродов и вдруг рассмеялся. — Ссылаетесь на западную журналистику, даете выступить диссидентам, еще и печатную площадь им выделяете. Иными словами, газету разваливаете. А оказалось, что вы редакции и всему городу больше пользы приносите, чем я со своим заскорузлым мышлением.

— Эх, Сеня, Сеня!.. — Метелина посмотрела на него с таким осуждением, что могла бы растопить, как жара Деда Мороза.

— Да, — улыбнувшись, Бродов посмотрел на старушку. — Да, заскорузлым. Я-то как думал? Если ты советскую власть критикуешь, значит ты против нее. А оказывается, что ты больший враг, когда закрываешь глаза на огрехи. И нет только черного или только белого. Я это хорошо понял, когда колонки читал. Якименко, бабушка Кандибобер, батюшка Варсонофий…

— Так что все-таки мешает работать здесь же? — я внимательно посмотрел на Арсения Степановича, понимая, что он уже принял решение. Просто я ждал, что он поставит точку. — Мы ведь продолжим делать все то же. Даже лучше и больше.

— Хочу попробовать по-другому, — честно сказал Бродов. — Хочу сам вступать в полемику. Критиковать, но не огульно, а аргументированно. Тому, как ты, Женя, нас научил.

Напоследок мой зам перешел на менее официальный тон и теперь молча улыбался, глядя словно бы в пустоту.

— А я не хочу так работать, — снова вскочил Шикин. — Ни в «Правдорубе», ни здесь.

— И я! — поднялась Метелина.

За ней, чуть помедлив, встала Евлампия Горина, эхом повторив за подругой. Ну вот, на манеже те же.

— Что ж, — я кивнул. — Тогда мне просто для понимания. Арсений Степанович сделал свой выбор и объяснил его. А что повлияло на вас троих? Вы не хотите оставаться в «Андроповских известиях», но и в «Правдоруб» не желаете? Как так? И чего тогда вы хотите?

Аудитория притихла.

— Я не хочу так работать, потому что не вижу смысла, — первым ответил Пантелеймон Ермолаевич. — Горбачев обрушил наши идеалы, а вы, товарищ редактор, с радостью подхватили перестроечное знамя. Мне мерзко даже думать, что придется писать о подвигах белогвардейцев или предателях Великой Отечественной.

— А почему вы считаете, что вам придется это делать? — я склонил голову набок.

Странное ощущение. Флажки, вымпелы, грамоты, бюст Ильича — вся эта атрибутика, характерная для советских учреждений, словно бы подернулась тленом, потеряла былой лоск и краску. Разумеется, все было новым, в редакции тщательно следили за ленинской комнатой. Тлен был в словах Шикина, умного человека, хорошего экономиста и героя войны. Он думал, что я собираюсь разрушить страну и перелопатить историю. Но я-то этого не хотел.

Вспомнилась бабушкина квартира в будущем. Когда она опустела, родители не стали делать безумный ремонт, рьяно выбрасывая все, что осталось от ушедшего человека. Просто отмыли, очистили, заменили совсем уже разваливающуюся мебель. И квартира сохранилась почти в том же самом виде, что и при жизни бабушки. Хранила ее тепло и в то же время не пахла тленом. В ней осталось все лучшее, но все то, что делало жилище склепом, было решительно убрано. Вот так, бабушкиной квартирой, я и представлял порой всю страну. Оставить то, что отжито, и взять то, что доказало свою эффективность.

Научные достижения, система детского отдыха, бесплатные кружки и занятия спортом, социальная медицина. Чем были плохи пионеры, когда потом все равно было создано «Движение первых»? Почему отменили игру «Зарница», вернув потом начальную военную подготовку и патриотические кружки? Для чего закрывали детские лагеря и оптимизировали сельские школы, ДК и библиотеки? Чтобы потом строить то же самое на том же месте? Да, мне есть что ответить Шикину и остальным.

— Почему я так считаю? — Пантелеймон Ермолаевич, судя по всему, оказался не готов к моему вопросу. — Ну… Вы же говорите о том, что «Любгородский правдоруб» теперь станет официальной газетой. И там будет разрешено говорить обо всем.

— И что? — невозмутимо уточнил я. — Это же другое издание, другая редакция! Вы лишь на этом основании решили, что в «Андроповских известиях» и вечерке тоже будут печатать, к примеру, про генерала Власова? Вполне возможно, что будут. Но только не оправдывать его, а просто показывать всю подноготную. И сравнивать с генерал-лейтенантом Карбышевым, которого пытали в концлагере и в конце концов заморозили насмерть, но который не предал Родину! Представьте, как ярко будет смотреться измена того же Власова, если показать сразу обе эти стороны! Не просто залепить ярлыком, а показать предателя на фоне героя — как другой человек в гораздо худших условиях не прогнулся, а остался верен своей стране!

— Вы и вправду хотите поставить рядом эти фамилии? — побелел Шикин. — Героя и подонка?

— Да! — рявкнул я, и все моментально притихли. — Да, черт побери! Сколько бы вы, Пантелеймон Ермолаевич, ни называли Власова подонком, это не ответ на вопросы тех, кто хочет знать больше! В чем его предательство, как оно происходило! И как поступали другие советские офицеры в похожих ситуациях! Вот, что нужно советским гражданам! Не выхолощенная версия под диктовку с трескучими лозунгами, которые никто не читает! Нет, им нужна настоящая правда, порой страшная и грязная! И тем ценнее будет то, что мы хотим привить людям! Любовь к своей стране! Искренняя, укрепленная знанием!

— Теперь поговорим о дряни!.. — процитировала Маяковского Марта Мирбах.

— Именно, — успокоившись, подтвердил я. — О дряни тоже надо говорить. Чтобы звезды героев горели еще ярче. У вас все, Пантелеймон Ермолаевич? — Шикин покачал головой. — Людмила Григорьевна? Евлампия Тимофеевна? Может, добавите?

Обе старушки молчали. Похоже, они не ожидали от меня такой откровенности. Что ж, она еще не закончилась. Я хотел сделать местному обществу прививку, подготовить их к новым вызовам? Кажется, вот настоящий момент истины.

— Вы не хотите работать, — резюмировал я. — Что ж, это весьма удобная позиция. А еще это позиция меньшевиков. Тех, кто способен работать лишь в тепличных условиях. Есть политика партии, привычные лозунги, дежурные темы. Но время идет вперед, дорогие товарищи. На дворе 1987-й! Не хрущевская оттепель и не брежневская эпоха! Нельзя в конце века писать так, как писали после войны и тем более сразу после революции! Советские люди изменились, стали умнее и требовательнее. Их не убедить лозунгами, мы с вами прекрасно в этом убедились благодаря бюллетеням в газетах. И не только Варсонофий с бабушкой Кандибобер хотят выступить, но еще их — представьте себе! — хотят выслушать! И вам придется, если вы считаете себя журналистами, работать в любых условиях! Впахивать, чтобы быть лучшими! И «Правдоруб» со своей иной позицией будет для вас постоянным раздражителем! Чтобы не расслаблялись, не халтурили!

— А если мы не справимся? — впервые за долгое время подала голос Люда, Катина подружка-хохотушка. — Вдруг получится так, что «Правдоруб» станут читать больше, чем нас?

— А в этом и смысл, — я показал ей большой палец. — Вы должны этого бояться. Это называется конкуренция. Почему наша страна стала первой в космосе? Потому что нам наступали на пятки американцы! Это было соревнование сильных! Битва гигантов! И мы в этой битве победили с большим отрывом. А представьте, если бы было иначе! Никто бы не занимался космосом, кроме нас. Да я уверен, что мы бы до сих пор дальше искусственного спутника не дошли! Зачем? Ведь можно работать потихонечку, не напрягаясь!.. А там, глядишь, и к двадцать первому веку космонавта запустим…

По рядам пробежался легкий смешок.

— Я бы дополнила, — я настолько увлекся, что забыл о стоящей рядом Зое Шабановой. — «Правдоруб» далеко не единственный конкурент. Вот уже несколько дней в нашей стране можно свободно послушать радиостанцию «Би-Би-Си».

— Все так, — подтвердил со своего места радийщик Хлыстов.

— И вы знаете, это весьма захватывающе! — девушка, благодарно кивнув Дорофею Псоевичу, продолжила, а я с еще большим интересом посмотрел на нее. — Да, захватывающе! Слушать тамошних дикторов — русских людей, между прочим! — это как встать на свежем морском ветру! Они говорят свободно, и пусть их позиция нам, журналистам СССР, чужда, но то, как они ее преподносят, поверьте, достойно внимания и уважения.

— Есть обычай на Руси, — усмехнулся Бродов, — ночью слушать «Би-Би-Си».

— И ты туда же, девочка? — Шикин в отличие от стушевавшихся пожилых журналисток не сдавался, и одним этим вызывал восхищение.

— Куда же? — дерзко переспросила Зоя, и я мягко, но настойчиво дернул ее за рукав блузки.

— Позвольте, я объясню, — я примирительно выставил вперед раскрытые ладони. — Если я правильно понимаю Зою Дмитриевну, то речь о том, что вражеские голоса звучат привлекательно. Они дают то, чего не хватает нашим гражданам и что попытался дать «Правдоруб». Тот самый альтернативный взгляд. Мы с вами понимаем, что их передачи весьма сомнительны, это фактически вражеская пропаганда. Но сделана-то она при этом неплохо! Чем-то же она привлекает, цепляет! А секрет прост. Журналисты британской «Би-Би-Си» и «Голоса Америки» делают свое дело, понимая, чего им нужно добиться. Чтобы их слушали и чтобы им — самое главное! — верили. И для этого они постоянно учатся, совершенствуются, становятся лучше и лучше. Они как минимум гибче нас. Вражеские голоса не боятся нового, не стесняются экспериментов. А мы, когда топчемся на месте, цепляясь за привычное, катастрофически отстаем от них. И в итоге, если ничего не изменить, наступит момент, когда им будут верить, а нам — нет. Вы хотите, Пантелеймон Ермолаевич, чтобы новости гражданам СССР сообщали британцы с американцами? Пусть даже они говорят на великом могучем!

— Нет, — выдавил Шикин.

— А так будет, если вы и подобные вам профессионалы с советской стороны будете вести себя, будто упрямые ослы! — грубо, но по-другому уже никак. — Пока вы, товарищи, спорите со мной и тормозите развитие советской журналистики, «Би-Би-Си» и «Голос Америки» станут настоящими рупорами перестройки. Но говорить они будут так, как нужно Лондону и Вашингтону! А я хочу, чтобы наши люди читали и слушали нас! Если не нравится Кашеваров со своими «Андроповскими известиями», пусть тогда это будет Котенок с «Любгородским правдорубом». Вот только оба мы с ним — свои, советские! Чувствуете разницу?

Шикин все еще стоял, стиснув зубы. Несколько раз сжал и разжал кулаки. А потом выдохнул.

— Чувствую. Я все понял, Евгений Семенович. Простите меня.

— Ура! — завопил Леня Фельдман. — Зададим жару капиталистам!

Аудитория окончательно повеселела, даже сам воздух словно бы стал гораздо легче. Раздался гул — люди оживленно обсуждали происходящее. А я сделал несколько шагов вперед и протянул Шикину раскрытую ладонь. Он ответил на мой жест, крепко пожал мне руку, заодно пристально посмотрел в глаза и кивнул.

— Евгений Семенович, — не успел я вернуться к трибуне, ко мне подошли обе старушки. — Евгений Семенович, и нас вы простите, пожалуйста.

Говорила Метелина, а Горина ей поддакивала. И, кажется, на лицах одной и второй я видел искреннее смущение.

— Я думала, вы… перестроились, — выдохнула Людмила Григорьевна. — В плохом смысле. Мне еще отчего обидно было… Вы так хорошо на меня повлияли, помогли найти собственный стиль, раскрыться…

— Ни слова больше, — я покачал головой. — Я рад, что вы высказались, и между нами больше не осталось недоразумений. Ведь так?

— Никаких! — на сей раз меня заверила Горина.

— А теперь, товарищи, приступим к планированию номеров, — едва все заново расселись, я вернул планерку в рабочее русло. — Все, кроме журналистов, свободны. Если будут вопросы, товарищи, обращайтесь. Но после собрания.

Разумеется, пришлось подождать еще минут пять, пока все разойдутся. И только когда в ленинской комнате остались одни пишущие, я перешел к делу. Зоя так и стояла рядом, и я почему-то стал испытывать странное неудобство. Как будто нас связывает что-то кроме работы…

— Итак, у нас масса тем, которые связаны непосредственно с перестройкой, — продолжил я. — И вместе с тем остаются незакрытые кейсы… То есть вопросы. Напоминаю о старом кладбище и строительстве нового микрорайона. Готовим выборку по обратной связи от наших читателей, делаем общий вывод и ждем решения райкома на этот счет. То же самое делаем и с мнимыми угрозами заражения. У нас готовится короткометражка от детского киноклуба, это вопрос времени. И уже есть записи аудиогазеты, договоренность с трестом ресторанов и столовых достигнута. Дорофей Псоевич, займитесь, пожалуйста.

Хлыстов кивнул, а я перешел к основной теме.

— Готовим итоги январского Пленума на человеческом языке, — я позволил себе легкую улыбку. — Уже завтра сдаем вечерку, поэтому все — абсолютно все, и я в том числе! — занимаемся исключительно подготовкой ближайшего выпуска. Потом переходим к «Андроповским известиям». Себе я беру аналитический разворот, Зоя Дмитриевна, с вами мы после планерки обсудим колонку редактора. Вам нужно будет обязательно дать свой авторский взгляд.

Зоя тряхнула головой, почти как Аглая… Так, Женя, переключайся.

— Никита, с тебя перспективы культуры, тезисы я тебе надиктую, — Добрынин, услышав свое имя, неловко улыбнулся. — Анфиса — спорт, поднимите проблематику в ракурсе перестройки. Пантелеймон Ермолаевич, без вашего экономического таланта не обойтись. Пройдитесь по слабым точкам городской промышленности.

— Евгений Семенович, получается, мы будем писать о том, что должно перестроиться? — догадалась Катя Голушко и захлопала ресницами, довольная, что попала в точку.

— Именно, — улыбнулся я. — Главное, не забываем, что мы советская официальная газета, а потому не критикуем огульно, как заметил Арсений Степанович, вместо этого делаем акцент на возможностях. Продумайте перспективы, которые дает перестройка отраслям народного хозяйства.

— Женя, а меня ты еще не списал со счетов? — глаза Бродова хитро прищурились.

— Нет, конечно, — я посмотрел на зама. — Вот вам и тема. Перестройка и проблема репрессий. Справитесь?

Арсений Степанович, довольно усмехнувшись, кивнул. А я, повернувшись к Зое, чтобы передать ей бразды правления, словно бы налетел на стену.

Стену восхищенно-преданных глаз.