Главред: назад в СССР 4

Глава 22

Мое пребывание в райкоме продлилось до самого обеда, так что планерка в редакции сильно сдвинулась. Народ уже начал было паниковать, потому что никто ничего не понимал относительно перестройки, и тут я снова оказался обязан Бродову — толстяк-заместитель всех успокоил и дал указание продолжать спокойно работать по намеченным накануне темам.

Вообще, Арсений Степанович меня в последнее время радовал. Человека словно подменили, а я ведь еще недавно скорее бы приписал к «Правдорубу» его, но не Бульбаша. Особенно учитывая настойчивое желание Бродова поднять тему репрессий… Теперь, кстати, это даже актуально будет. Но не стану пока забегать вперед.

Я слушал спокойный обстоятельный доклад зама об обстановке в редакции, делая для себя пометки в блокноте, а в голове тем временем носился разрушительный вихрь. Почему так бывает? Как вышло, что человек, который пытался вставлять мне палки в колеса, в итоге пришел на помощь, а тот, кого я считал другом, подвел? Только сейчас, усевшись в свое привычное кресло, откинувшись на спинку и сделав медленный расслабленный глоток цветочного чая, я осознал, что мне заново придется выстраивать отношения с Никитой и Бульбашом. И если первый — молодой парнишка, с которым мы просто вместе работали, то второго я искренне считал своим другом. Считал? Или считаю по-прежнему? А инцидент с «Правдорубом» — это просто недоразумение, которое мы решим? Не знаю.

Кстати, о «Правдорубе». Краюхин с Козловым все-таки согласились с моими доводами, и вопрос со «второй ногой» был решен. С одним лишь серьезным условием: главная роль все равно остается за властью, а диссиденты подыгрывают. Как помощники, скажем так, эксперты со стороны или оппоненты на защите научной работы. Это полностью укладывалось в мою концепцию, так что я согласился. Еще бы по-хорошему третью силу добавить, но это пока слишком сложно… Для начала надо первую укрепить, чтобы не было как в моем будущем.

Осталось только дождаться Котенка из больницы и получить его согласие возглавить независимую редакцию. В желании диссидента порулить собственной командой у меня не было сомнений, а вот в его же здоровье… Когда я покинул больницу, Котенок еще лежал в интенсивной терапии в стабильно-тяжелом состоянии. Вряд ли что-то изменилось всего через день, однако надежду всегда казнят в последнюю очередь, как шутил Рокотов. Надо бы позвонить после планерки, узнать, как там мой сопредседатель.

А еще пора обозначиться перед Аглаей. Вчера мы расстались, мягко говоря, в состоянии душевного раздрая, обещав друг другу подумать. Долго это делать нельзя, есть риск передержать. А терять девушку мне не хотелось. Оказывается, вот сейчас, когда наши отношения попали в череду испытаний, я всерьез осознал, насколько мне ее не хватает. Удивительное дело, работа и впрямь помогла мне отвлечься. Но жить одной лишь профессией — нет, я не готов. И малейшая пауза в делах моментально мне об этом напоминала.

— Так что, Женя? — Бродов вздохнул, когда подробно обрисовал мне обстановку в редакции. — В итоге все, о чем мы вчера говорили, придется задвинуть?

— Не все, — я покачал головой. — Половину точно, а остальное уже в следующие номера. Вечерку сдавать весело будем… Но что поделать. Хорошо еще, что Зоя с Кларой Викентьевной тоже вышли. У меня прям камень с души свалился.

— И у меня, — усмехнулся Арсений Степанович.

— Чует мое сердце, что они поторопились, — я покачал головой, делясь с заместителем своими подозрениями. — Но не признаются, говорят, что выписались по показаниям здоровья… Ладно, Степаныч. Пора нам коллектив озадачивать. А то время утекает. Валечка, объявляйте планерку через пятнадцать минут!

Собрание я в итоге провел общее. Все-таки перестройка касается всех и каждого, поэтому быстро обозначу основные моменты, а потом отпущу всех, кроме журналистов. Попросил Валечку направить сотрудников в ленинскую комнату, чтобы поместились, и встал, не теряя времени, за трибуну. Причем прошмыгнул поскорее, чтобы не пересечься с Никитой и Бульбашом раньше времени. Потом с ними поговорю, отдельно.

Коллеги, увидев меня, улыбались — видимо, понимали, что сейчас я отвечу на все вопросы. А они есть, это заметно по растерянным лицам. Все, от водителей, поваров и бухгалтеров до верстальщиков и журналистов, сегодня проснулись в другой стране. И это им еще не известно, что будет дальше… Или не будет.

— Здравствуйте, товарищи! — я жизнерадостно поприветствовал собравшихся. — Рад видеть всех и каждого. Рассаживайтесь, у нас важный разговор.

Сгорбленными тенями мелькнули фигуры Никиты и Бульбаша. Оба диссидента в рядах журналистов-районщиков прятали взгляд…

— Евгений Семенович, что происходит? — не выдержала Марта Мирбах. — Как дальше жить будем? Но, главное, как работать?

Я мысленно улыбнулся. Обычно скромная театралка первой решила озвучить общее беспокойство. А что особенно показательно, сделала акцент именно на профессии, на политике нашей редакции. Мол, с жизнью и сами, скорее всего, разберемся, вы нам лучше скажите, что теперь делать.

— Помолчи, Рудольфовна! — неожиданно попытался ее урезонить Шикин. — Ты ведь журналист, дай высказаться, а потом задавай вопросы.

— Сейчас обо всем поговорим, — я обвел взглядом зал.

Вновь передо мной лица. Очень разные, но при этом одинаково встревоженные. Даже Клара Викентьевна и Зоя Шабанова, которые были со мной на партийном собрании, жадно ловят мой взгляд и ждут, когда я все разложу по полочкам. Непередаваемое ощущение. Заставляющее сердце взволнованно биться — и от чувства гордости за себя, и от осознания ответственности за всех этих людей. Тех, кто доверился мне.

Соня Кантор, хрупкая молодая девчонка, не побоявшаяся бросить вызов зарождающейся советской мафии. Фотографы, Андрей и Леня, совершенно разные, но сейчас с одинаковым нервным мандражом беспрестанно поправляющие кофры с аппаратурой. Анфиса Николаева, крупная волевая девушка, думавшая, будто способна писать лишь про спорт, а в итоге раскрывшаяся в других жанрах. Старички Шикин, Горина и Метелина, поначалу не принявшие мои нововведения, но сейчас глядящие на меня уже как на авторитетного руководителя. Люда и Катя, заметно повзрослевшие и посерьезневшие подружки. Сосредоточенный Аркадий Былинкин. Внезапно осунувшаяся добрячка Мирбах, мрачный Арсений Степанович Бродов. Наивная Юлька Бессонова, которую я, хочется надеяться, действительно сбил со страшного пути Феи-Морфеи. Внештатник Трунов и колоритный усач Хлыстов, мой главный радийщик. И, разумеется, Никита с Виталием Николаевичем. Все мои журналисты.

А еще метранпаж Правдин, верстальщики, отдел писем, машинистки-корректорши, водители Сева с Олегом, секретарша Валечка, завгар Доброгубов, завхоз Гулин, бухгалтерия, отдел кадров. Мне хотелось посмотреть в глаза каждому, чтобы заразить своей уверенностью, энтузиазмом и отсутствием страха перед будущим. Столько людей, и все они ждут от меня откровения. Откровения ли? Скорее спокойствия.

— Советская власть меняется, — начал я. — Партия сделала выводы и планирует перестроиться. Исправить ошибки, оставив все лучшее и заменив то, что себя не оправдало. Для нас с вами, коллеги, ничего нового. Мы по-прежнему работаем в соответствии со своими задачами. Доносить людям информацию, учить их думать и принимать самостоятельные решения.

— А откуда нам брать-то ее, эту информацию? — вновь подал голос Шикин.

— Напрямую из райкома, — ответил я. — Думаете, у меня есть все готовые ответы? Отнюдь. Я буду разбираться вместе с вами. Разбираться, докапываться до мелочей, чтобы у читателей не оставалось вопросов. Для этого нам дают больше свободы действий. Перед нами открылось окно возможностей, и теперь главное — правильно этим воспользоваться.

И я рассказал им обо всем, что мы обсуждали сначала на партсобрании, а затем и в узкой компании райкомовских секретарей. Об аудиогазете, о киностудии, о сети консультационных бюро. О расширении штата и… О том, что в скором времени у наших изданий появится конкурент.

— Что? — первой отреагировала старушка Метелина. — Евгений Семенович, вы серьезно?

— Не шутите? — подхватила ее подружка-коллега Евлампия Горина.

— Как же так, товарищ Кашеваров? — недоумевал Шикин, который был сегодня в ударе. — Получается, все наши старания — петуху под хвост?

Коллектив в ленинской комнате взволнованно зашумел, я поднял руку, чтобы собравшиеся успокоились.

— Я понимаю, что новость довольно неожиданная, — когда страсти поулеглись, я принялся гасить негатив. — Вам кажется, будто мы сдались, я правильно понимаю, Пантелеймон Ермолаевич? Оставили поле битвы, где до этого одержали победу?

— Все верно! — гневно сверкнула глазами Метелина. Даже со стула вскочила. — Для чего тогда был этот фарс с опровержениями?

Вот так. Грустно, а я ведь думал, что Людмила Григорьевна, выйдя за свои прежние рамки, легче воспримет обновление. Я ошибся. Инерция мышления никуда не делась. Метелиной было комфортно в привычном мире, она готова была меняться, пока стабильно все остальное. Но перемены ее пугали. Ей просто страшно. И непонятно, почему враг, с которым боролись, вдруг стал частью привычной картины мира. Что «Любгородский правдоруб» теперь не подпольный журнальчик, а городская общественная газета. Официально, конечно, пока еще нет, мы ведь только сегодня обсудили концепцию, а редактор еще в больнице… Но все-таки.

— Это не было фарсом, Людмила Григорьевна, — я покачал головой. — Это все было нужно. И нужно по-прежнему. Просто раньше у нас была полемика с неизвестными, а теперь… Теперь мы будем вести пламенные дискуссии с коллегами. Возможно, это будет кто-то из здесь присутствующих. Те, кто захочет… преподносить информацию несколько по-иному.

— Это как же? — пожилой ветеран Шикин раскраснелся и тоже вскочил. Его губы тряслись. — Как по-иному? По-белогвардейски?

«Мой дед из Оренбурга, он многое рассказывал, — тут же всплыло в моей памяти. — Живьем закопали красноармейцев…»

— Дискуссионный клуб, — спокойно сказал я, одновременно стараясь обуздать бурю в душе. — Мы уже несколько недель публикуем в обеих газетах противоположные мнения по самым животрепещущим поводам. И всех устраивал такой порядок. У нас при этом, хочу напомнить, официальная газета района. Рупор КПСС. И вечерка — приложение к этому рупору. А гласность предполагает альтернативный источник.

— А чем это отличается от полос дискуссионного клуба? — подняла руку Катя Голушко. — Разве этого недостаточно? Зачем еще отдельная газета?

— Да неужели вы не понимаете? — не выдержала Соня Кантор. — Публикации в «Андроповских известиях» были пробным шаром! Это эксперимент!

— А он сработал? — осторожно уточнила Марта Мирбах.

— Я думаю, да, — и вновь меня удивила Зоя. Второй раз за сегодня. — Вы позволите, Евгений Семенович?

Девушка встала и решительно направилась в мою сторону. Все в той же строгой одежде, делающей ее похожей на школьную учительницу или библиотекаршу — белой блузке с черным галстуком-петличкой и черной же узкой юбке. Хотя нет, кое-что все-таки изменилось. Каблуки стали чуть повыше, походка уверенней, а волосы, судя по всему, уже некоторое время не накручиваются на бигуди. Может, это из-за больницы? Она же только сегодня оттуда выписалась. Нет, это уже совсем не та Зоя, что когда-то взволнованно склонилась надо мной, пока я валялся, откинув копыта… По телу словно ток пробежал, и это я сейчас о своем теле, если что.

Зоя встала рядом, расправила плечи, едва задев меня рукавом-фонариком.

— Эксперимент сработал, — сказала она, отвечая на вопрос притихшей Марты Мирбах. — Это отлично видно по статистике наших бюллетеней. Читатели спорят друг с другом, с авторами публикаций, и динамика мнений меняется. Алевтина Викторовна, мне потребуется ваша помощь.

— Да, Зоя Дмитриевна? — со своего места поднялась тетушка, считавшаяся за главную в отделе писем.

— Помните, мы говорили с вами о распределении предпочтений?

Я слушал этот диалог, и мои глаза лезли на лоб. К счастью, фигурально выражаясь. Оказывается, Зоя самостоятельно озадачила отдел писем выборкой по собственному усмотрению. И нет, я не считаю это проступком. Скорее здоровой инициативой.

— Да, конечно, — ответила, между тем, Алевтина Викторовна. — К сожалению, я не захватила бумаги… Но и так хорошо помню, что процент читателей, поддерживающих авторов колонок, растет. Цифры стабильны в отношении Якименко и слегка гуляют в отношении Челубеевой… Однако материалы Сеславинского и Голянтова все популярнее. Евгений Семенович, это предварительные данные, Зоя Дмитриевна просила подготовить подробный отчет…

— Спасибо, — уверенно прервала ее Зоя, порозовев. — А теперь, коллеги, давайте подумаем, о чем нам говорит такая статистика? Пусть даже предварительная!

— О том, что нужно открывать еще одну газету? — Метелина, оказывается, так и стояла, скрестив руки на груди.

— Не открывать, — подчеркнул я. — Газета уже существует. Просто теперь в правовом поле советского государства. И по той самой очевидной причине, которую ярко демонстрирует нам статистика, представленная Зоей Дмитриевной… — я посмотрел на Зою, в глазах которой пылали странные искорки. — Статистика говорит нам, что в обществе оформился спрос не только на альтернативное мнение, но и на альтернативные же источники информации.

— Но это же раскол! — воскликнула Катя Голушко. — Получается, мы делим читателей?

— Нет, — я покачал головой. — Мы делим мнения. И подачу. Аудитория вокруг этого формируется самостоятельно. Более того, может плавно перетекать от одного источника к другому.

— Как говно в проруби! — неожиданно выругался Шикин. — А как же единая линия?

— Единая линия, — ответил я, решив проигнорировать грубость, — это информационная безопасность нашей страны. И это наша с вами работа. Я уже говорил в райкоме и повторю здесь. Если не давать альтернативу, она возникнет сама собой. Только вот ее качество оставит желать лучшего… Это будет тот же самый «Правдоруб», только неподконтрольный и опять полузапретный. А нет, как вы знаете, ничего более желанного, чем запретное. Лучше склочная собака на привязи, знаете ли, чем свободный волк, от которого не знаешь, чего ожидать.

Собравшиеся загомонили. Кажется, мне удалось донести основную мысль. Не уступать сопернику, а позволить ему просто быть. Но заставить играть по тем же правилам, что и мы сами. Все, как и раньше. Все, как и в колонках от дискуссионного клуба.

— Что ж, — Пантелеймон Ермолаевич немного поумерил пыл. — Если товарищи в райкоме согласны завести ручную щуку, чтобы карась не дремал, пускай. Вы, Евгений Семенович, меня извините, я не настолько силен в западной журналистике, как вы… Но я сомневаюсь, что редактору нового «Правдоруба» удастся найти пишущих, кто согласится работать в открытую.

Я хотел было ответить на выпад с «западной журналистикой», вот только меня неожиданно опередили.

— И напрасно, — раздался негромкий, но уверенный голос. — Если Евгений Семенович разрешит мне, я бы официально ушел в «Правдоруб».

Сказать, что я удивился, поняв, кто это говорит, было равносильно молчанию.