Главред: назад в СССР 4

Глава 13

Наутро выяснилось, что я очень легко отделался. Надышался, конечно же, но не смертельно. А вот Котенок, оказывается, лежит в реанимации. Остальным тоже непросто, однако терпимо.

И ведь что самое неприятное — мы с Зоей выпали из обоймы, и бремя подготовки обеих газет легло на Бульбаша с Бродовым. А вернее, зная Арсения Степановича, на одного только Виталия Николаевича. Он, конечно же, выдюжит, но напряжение будет адское. А еще аудиогазета, познавательные короткометражки! Столько всего может накрыться медным тазом из-за вчерашней диверсии!

— Завтрак! Завтрак! — в коридоре раздался зычный голос санитарки.

Моими соседями по палате оказались Растоскуев, Валетов, Сеславинский, Варсонофий и Вася Котиков. И если комсомолец с директором ДК были мне приятны, а священника я терпел, то депутат с городским чудиком явно попьют из меня обедненной на кислород кровушки.

— Дернула меня нелегкая пойти на это ваше собрание, — в очередной раз проворчал депутат Растоскуев. — Лежал бы сейчас дома, а не с вами в одной палате…

— А вы чем недовольны, товарищ? — спросил его Котиков. — Мы тут, вообще-то, все пострадали. А некоторые в реанимацию попали…

— Котенок — это вы? — прищурился Растоскуев. — Ах да, простите, вы Котиков. Развели тут, понимаешь.

Мы с Васей переглянулись, Сеславинский тяжело вздохнул, Варсонофий принялся молиться, а Валетов, как выяснилось, умудрился где-то достать свои проволочки. И теперь под грозным взглядом санитарки внушительных габаритов, разливавшей из половника жидкую манку, проверял палату на наличие геопатогенных разломов.

— Электрон Сергеевич, — я обратился к Валетову, приняв от санитарки тарелку с кашей и благодарно кивнув. — Сядьте и поешьте спокойно.

— Нормально, — «контактер» выдохнул, убрал проволочки и только тогда посмотрел на меня. — Фон ровный, опасности нет.

— Вот и отлично, — улыбнулся я, пристраиваясь на краю койки.

Есть было жутко неудобно, потому что не было столика — вместо него приходилось использовать прикроватную тумбочку. Вообще-то, конечно, в отделении столовая есть, но нас пока держат на строгом режиме. Надеюсь, что это ненадолго.

За завтраком все молчали. То ли не хотели провоцировать Растоскуева, то ли просто пребывали в задумчивости. А потом стало не до разговоров — начался обход, и наша палата как раз была первой на очереди. Осматривал доктор Полуян, улыбчивый армянин, который сыпал остротами, пытаясь разрядить обстановку в нашем временном пристанище. Иногда получалось смешно, иногда не очень, вот только обход в итоге пролетел быстро. Как и весь оставшийся день, занятый обследованиями и процедурами.

А еще выяснилось, что надышаться дымом — это не простуду словить. Это я поначалу бодрился, потому что не сталкивался никогда. На самом же деле все перерывы между нехитрыми больничными делами я в основном валялся на койке, ощущая себя грузчиком после тройной смены. Видимо, организм получил какой-то толчок на нервах, из-за чего я и прыгал как козел, после чего силы окончательно покинули мое тело. И вот тут мне стало немного страшно.

Еще вчера я был здоровым сорокалетним мужиком, тренированным и активным. Ходил в качалку, бегал по несколько километров, примеривался к лыжам. И вот вдруг одно внеплановое происшествие, которое откинуло меня даже не к прежнему обрюзгшему Кашеварову… Нет, я словно бы постарел лет на тридцать! Какое же это отвратительное ощущение, когда ты заправляешь постель, потея и шумно дыша. В висках ломит, в глазах режет, растрескавшиеся губы слипаются. И сердце колотится так, будто в желудке плещется литр крепкого вьетнамского кофе, а ты крутишь «солнышко» на турнике.

— Это нормально, Евгений Семенович, — успокаивал меня Полуян. — Сегодня чувствуете, что вам семьдесят, а после выписки снова забегаете, как задорный вьюноша! В больнице, знаете ли, и стены помогают!

Потом доктор узнал, что моя невеста — Аглая Ямпольская, и тут же заверил, что «такая женщина одним своим существованием за неделю на ноги поставит». А то и дней за пять. Оказалось, что они с Полуяном вместе учились в калининском меде, чему я на самом деле не удивился, зная о тесности врачебного сообщества. И по теплой грустинке в глазах Гагика Саркисовича понял, что он в молодости испытывал к Аглае недюжинную симпатию.

Сама она ко мне забежала после рабочей смены, вызывав в нашей мужской палате долгожданное оживление — от ворчания Растоскуева уже впору вешаться было, но тут и его проняло. Прилизал редкие волосы, поправил больничную пижаму и сделал вид, будто читает газету. И только Вася Котиков молча лежал на боку, лишь изредка реагируя на какие-то наши реплики. Я его понимал — Зоя тоже пострадала и лежала в женской палате, увидеться они не могли, потому что его девушка еще больше нуждалась в покое. От этого поэт-комсомолец грустил.

Откровенно говоря, ко всем нам никого не пускали, это Аглая лишь ненадолго воспользовалась своим белым халатом. И быстро ушла из соображений деликатности, хотя за ее напускной строгостью было видно, что она не против остаться подольше. Но мы оба с ней понимали, что так было бы неправильно.

— Я вот все думаю, кто же это сделал? — Котиков в очередной раз задал вопрос, который волновал всех.

— Известно кто, — фыркнул Растоскуев. — Тот, кто присутствовал на этом вашем собрании. Окна были закрыты, дверь тоже. Не из воздуха же эта дымовая шашка образовалась.

— Милиция придерживается той же версии, — кивнул я. — Только легче от этого не становится.

Наступила суббота, сумбур первого больничного дня остался позади, и мы могли спокойно предаться разговорам. А еще — чтению свежего выпуска вечерки, который нам принесли перед завтраком. Молодец Виталий Николаевич, сразу понял, что мне даже в больничной палате важно следить за процессом, и прислал несколько экземпляров с водителем.

А еще он правильно сделал, что дал новость об атаке на дискуссионный клуб. Хоть это и было не в формате вечерки, но оказалось уместно. Во-первых, объясняло сумбур в полосах, подготовленных в жуткой спешке, а во-вторых, еще сильнее привлекало внимание к нашей деятельности. Возможно, для кого-то не из профессии это звучит цинично, но журналисты способны любую ситуацию обернуть себе на пользу. Да, что-то человеческое уходит порой на второй план, и вперед вырывается сухой расчет. Подобный подход нас роднит с врачами, которые также отставляют в сторону сантименты, когда нужно решить задачу.

— Зато, я смотрю, в газете вы не чураетесь громких обвинений! — возмущенно воскликнул депутат, который, по всей видимости, как раз тоже читал заметку об инциденте.

— Вы о чем? — я спокойно повернулся к нему.

— Ну, вот же! — не унимался Растоскуев. — Я зачитаю. «Несмотря на провокации тех, кому явно стоит поперек горла наш клуб…» Вы слышите? Так, дальше. «Мы решительно осуждаем любые противоправные действия, особенно когда они несут угрозу жизни и здоровью людей. Более того, если их причина — нежелание слышать правду».

— И что? — я действительно не понимал, какую крамолу нашел в этих словах Игнатий Захарович.

— Где тут обвинения? — поддержал меня Вася Котиков. — И в адрес кого?

— Ну, как же! — депутат кипятился так громко, что к нам даже заглянула медсестра, сделала замечание. — Кому же, интересно, поперек горла ваш клуб? Сразу понятно! Прогрессивной общественности!

— Что вы несете? — вдруг усмехнулся Варсонофий. — В огороде лебеда, а в Киеве дядька!..

— При чем тут Киев? — Растоскуев скривил губы. — Это вы непонятно о чем болтаете. А я говорю, что здесь грязный неприкрытый намек на городских патриотов, на тех, кому чужды все эти ваши диссидентствующие посиделки! Я еще удивлен, что вы прямо не назвали комитет государственной безопасности!

— Игнатий Захарович, может, медсестру вызвать? — неожиданно обратился к нему обычно тихий Сеславинский. — Даст вам пустырника или валерьянки…

— Вы на что намекаете? — грозно засверкал очами депутат. — Я абсолютно спокоен! Просто я возмущен!

— Мы все возмущены, товарищ Растоскуев, — в горячке спора мы даже не заметили, как открылась дверь, и в палату вошел Краюхин. — Не помешаю?

Гонора у депутата сразу же поубавилось, и он резко сменил тон.

— Что вы, Анатолий Петрович!..

— А я не у вас спрашиваю, — отрезал первый секретарь. — Евгений Семенович, позволите пригласить вас прогуляться по коридору?

Слабость жуткая, но просто так Анатолий Петрович меня бы с больничной койки не поднял. Значит, действительно что-то срочное. А еще такое, чего, по всей видимости, не нужно знать остальным. Даже Васе Котикову, преданному комсомольцу. У меня тревожно заныло в груди.

— Конечно, — кивнул я. — Если вас не смущает мой непрезентабельный вид…

Я ловко, как мне показалось, соскочил на пол, приземлившись ногами точно в шлепанцы. И тут же почувствовал, что даже подобная ерунда для меня сродни акробатическим трюкам. Краюхин вышел, я проследовал за ним, спиной чувствуя любопытные взгляды.

— Ты извини, Женя, я с пустыми руками, — начал было извиняться первый секретарь, но я его прервал.

— Пустяки, Анатолий Петрович. Я и без мандаринов поправлюсь, мне важнее внимание… Вот только я же правильно думаю, что вы не с хорошими новостями?

Мы дошли до пустой столовой, где можно было спокойно сесть и поговорить. В рекреации с телевизором постоянно ошивались скучающие пациенты, и подслушать разговор первого лица района с редактором газеты кто-то мог даже случайно. Да и специально тоже: интересно ведь, людей тут можно понять. Одно дело телевизор и совсем другое — живые партийные бонзы…

А здесь до обеда еще далеко и поэтому пусто: пациентов нет, никого из работников тоже. Это же только раздача, готовят в другом месте, сюда же только приносят аккурат ко времени приема пищи. Так что мы с Краюхиным присели за столик поближе к окну, я бросил быстрый взгляд на стену со стендами о вреде курения с алкоголизмом и больничным меню.

— Новость и впрямь так себе, — спустя паузу проговорил Анатолий Петрович. — Звонили из области. Я сначала тебя не хотел расстраивать, пока ты в больнице… Но потом решил, что все равно узнаешь, натура у тебя такая — настоящий газетчик.

— Говорите уже, пожалуйста, — упавшим голосом попросил я.

— Дискуссионный клуб закрывается, — мрачно ответил Краюхин. — В Калинине сочли дальнейшее развитие эксперимента опасным…

— Но ведь… — я попытался было возразить.

— Молчи! — громким шепотом оборвал меня первый секретарь. — Знаешь, как я тебя выгораживал перед областью? Ты хоть можешь себе представить, что там сейчас творится⁈ Да я еле отговорил там всех тебя на ковер лично вызвать! Скажи спасибо, что оказался среди пострадавших, а то бы точно выдернули!

— Ну, спасибо, — мрачно усмехнулся я.

— Думаешь, мне самому это нравится? — Краюхин понял, что погорячился. — Пятнадцать человек попали в больницу! Пятнадцать, Женя! И один, как ты знаешь, в тяжелом состоянии! В реанимации! И чего ты хотел?

— Я хотел продолжить, — упрямо возразил я.

— Что продолжить, Женя? — со вздохом проговорил первый секретарь. — Окна в ДК били — это ладно, мелкое хулиганство… Потом массовая драка, раз. Покушение на редактора районной газеты, два. И, наконец, диверсия с пострадавшими, три. Еще хорошо, если Котенок этот вытянет, не отдаст богу душу, как попы говорят. А что дальше, Женя? Бомбу заложат? Варенье из зараженных яблок тебе подсунут? В Чернобыле-то, говорят, урожай в прошлом году знатный был!..

— Анатолий Петрович, нельзя это прекращать, — я помотал головой, все еще не веря. — Гласность же… Даже «Би-Би-Си» больше не глушат. Мы не глушим! А нам самим, получается, какая-то контра может рот затыкать?

— На следующей неделе в Москве состоится Пленум ЦК, — Краюхин проигнорировал мой выпад. — Что будет в стране после этого, пока можно только предположить. Ты же понимаешь, что там не нужны никакие подобные инциденты?

Я помнил о предстоящем Пленуме. По прошлой, разумеется, жизни. Как его обсуждали родители и дедушки с бабушками. Как называли его «судьбоносным» и «январской весной», превознося до небес. Именно он стал поворотным моментом в жизни Компартии и всей огромной страны. Ведь и слово «перестройка» появится именно в январе 87-го, на том самом Пленуме, а сейчас пока только «ускорение». В школе и потом в универе нам рассказывали, что СССР начал свой настоящий путь к демократии как раз в тот момент. Правда, пришло все в итоге к развалу Союза и потом к лихим девяностым, но может ведь стать по-другому…

— Анатолий Петрович, пусть я и рядовой член партии, — начал я, догадавшись, на что намекает Краюхин. — Однако мне с трудом верится, что на Пленуме все отменят, что повернут назад… Не верю, что отменят гласность.

— Ты понимаешь, что у Горбачева много противников? — Краюхин серьезно посмотрел на меня. — Признаюсь тебе честно, я сам не испытываю к Михаилу Сергеевичу особенно теплых чувств… Но он молодой, он способен расшевелить всех этих стариков. Все же всё понимают, Женя, что в конце восьмидесятых уже нельзя жить, как при Брежневе. Надо идти вперед. Только постепенно, Женя, постепенно. Разумно. Взвешивая ходы.

— Вы думаете, что из-за происшествия в маленьком Андроповске во всей стране закрутят гайки? — прямо спросил я, хотя подспудно понимал, что Анатолий Петрович прав.

— Ты ведь знаешь, что с недавнего времени наш Андроповск уже не такой маленький и никому не известный, — Краюхин посмотрел на меня как-то по-отечески тепло, но в то же время твердо. — Твой эксперимент… наш эксперимент одобрили в области, но они не могли этого сделать без согласования с Москвой. За нами все это время пристально наблюдали. Видели наши успехи… а вот тут, кстати, даже больше твои. Это фактически была модель всего Союза в масштабах нашего городка. А тут вдруг такое сопротивление — это можно вывернуть так, что народ не готов к гласности, понимаешь?

Народ, не враги… Одно слово, но за ним стоит вполне четкая трактовка инцидента. После этого и недавние слова Растоскуева уже не выглядят полной глупостью. Выходит, он с самого начала понимал ситуацию лучше всех нас.

— Я все понимаю, — просто ответил я. — И предлагаю следующее. До того, как пройдет Пленум, мы останавливаем деятельность клуба «Вече». Исключим саму возможность новых провокаций. А потом…

— А потом посмотрим, — подхватил Краюхин. — Если на Пленуме решат продолжить курс, я обещаю вновь поднять вопрос о возобновлении эксперимента. Несмотря на давление неустановленных лиц. Ты это хотел сказать?

И опять одно слово определяет смысл. Лица — это не народ. А установить их для того же Поликарпова, уверен, после такого не составит труда. Если раньше он сдерживался, то теперь, когда столько пострадавших, капканы захлопнутся.

— Именно, — улыбнулся я. Впервые за всю беседу. — Анатолий Петрович, можно тогда пару уточнений?

— Конечно.

— Если в области против нашего клуба, как тогда Бульбашу разрешили выпустить номер?

— Так там ничего крамольного, — пожал плечами Краюхин. — Отработка панических настроений из-за слухов об эпидемии. А то, что твой зам фактически обвинил в диверсии противников клуба, нам даже на руку — сейчас «Правдоруб» с «Молнией» скорее тоже затихнут. Им лишние проблемы точно ни к чему. Будут выжидать.

— А может, наоборот, — я покачал головой. — Столько людей выведено из строя… Я бы на их месте воспользовался ситуацией. Ответить-то фактически некому, все по больничным палатам распределены.

— Логично ты вроде бы рассуждаешь, — Краюхин откинулся на спинку стула. — Передам твои соображения Поликарпову.

— А сам он ко мне не желает зайти? — усмехнулся я.

— Ты же понимаешь, ему лишний раз не нужно светиться, — объяснил первый секретарь. — Поговорите после того, как ты выйдешь. Он и так, я тебе по секрету скажу, расстроен, что не доглядел. Конторские же тебя охраняли, а видишь как — человека с дымовой шашкой пропустили.

— Потому что это был совершенно неожиданный человек, — задумчиво сказал я. — Тот, на кого даже подумать не могли…

— Кого-то подозреваешь?

— Пока нет. Если честно, противно и думать на эту тему…

— Понимаю тебя, — кивнул Краюхин. — Но придется подумать. Потому что это уже не шутки. Мало того, что люди пострадали, так еще и твоя идея под угрозой. Так что думай, Женя, вспоминай, анализируй…

— Хорошо, спасибо, Анатолий Петрович. Вы правы, тут не до эмоций.

— Ладно, пойду я, — принялся собираться первый секретарь. — Или ты еще что-то вроде хотел спросить?

— Хотел, — подтвердил я. — А чья идея была клуб закрыть?

— Распоряжение первого секретаря обкома, — ответил Краюхин. — А предложил Грачев. Лев Исакович.

Тот самый функционер из Калинина, вспомнил я, который одобрил идею вечерки. Интересно, он тут каким боком?