Жизнь наизнанку

Когда грядут перемены

«Юность склонна к необдуманным поступкам и в этом ее прелесть, а зрелость определяется осмыслением юности, как одной сплошной глупости. Переломный же момент между двумя этими состояниями проходит практически всегда болезненно, что собственно и подвигает на переосмысление…»

Не известно, кто это сказал, но что-то в этом есть.

— Че уставился, Рыжик? А ну брысь отсюда! Понаехали тут… Жить коренным не дают… — Голос, казалось, пронизывал. Прикручивал невидимыми болтами к земле, и заставлял слушать, что нельзя было сказать о лице старика. Неопределенного возраста, с густой, свалявшейся местами грязной бородой и спутанными выбивающимися из под засаленной шапки волосами. И глазами, пронзительными, с некоторой долей безумства… Лицо странного мужчины вызывало страх. Необъяснимый, еле заметный, тонкой невидимой проволокой опутывающей мальчика. Заставляя его стоять на месте и слушать пространные речи чокнутого. — Выгоняют, выселяют, а потом крошки хлеба не дадут… Да это метро мой дед ещё строил! Отец затем продолжал. Так и остался где-то там… На шпалах. Не, не жить этому народу. Никому не жить. Грядет скоро великая революция. Живые в мертвых превратятся, а мертвые забудут, как покинуть этот грешный мир… Будут скитаться, словно ветер меж таких же безликих и умерших зданий…

Странно, но почему-то из всех его старых воспоминаний, всплывало в памяти лишь это. Лицо бомжа и его хриплый, заволакивающий голос. Почему он не помнил матери? Или отца? Или событий, приведших его в дальнейшем в метро и к той жизни, что стирала грани любых судеб, превращая их в одну. Для всех одинаковую.

— Попомните слово мое! — Разорялся странный оборванец, вызывающий страх в четырехлетнем мальце, который забыл, что где-то рядом мама и папа, и слушал, слушал его гипнотизирующую речь. Рядом ходили люди и с омерзением поглядывали на бомжа, притулившегося у входа в вестибюль станции метро. Какой станции, память об этом не сообщала. — Скоро придет Господь! И будете вы низвержены в тартарары. Будете скитаться, словно кроты в темноте, полагаясь лишь на себя. Не будет друзей, будут лишь враги. Кругом, даже внутри вас. Попомните слово мое…

Где это было? Когда. Федор никак не мог вспомнить. Да последнее время не очень-то и пытался. Возможно, он видел того старика при спуске в метро в «тот самый день», как называли его старшие, а может и гораздо позже, уже после событий заставивших человечество спрятаться в тесной бетонной паутине, что раскинулась под разрушенным городом…

Он этого не помнил. Но важно не это. Важно то, что периодически этот странный и до сих пор пугающий уже взрослого Федю мужчина являлся к нему вскользь. Так сказать в переломные в его жизни моменты. И всегда что-нибудь с пафосом говорил или обсуждал.

Вот и сейчас, когда сознание, слабо проталкивающееся сквозь пульсирующую боль в голове и смутные, размытые образы проплывающих мимо глаз еле освещаемых тюбингов, пыталось все время отключиться, бомж был тут как тут.

— Что Рыжик, словил? — Дед откинул особо длинную прядь спутанных волос в сторону, из-за чего Феде открылся второй глаз. Жуткий, заплывший мутной белой пленкой, но уставившийся прямо на него. Федора Шмелева. Парня двадцати четырех (или около того) лет от роду. — Я про боль в голове. Предупреждал же: Каждому по заслугам. Каждому по деяниям их…

— Да пошел ты! — Мысленно выругался Федя, пытаясь отогнать образ из детства, так глубоко засевший в памяти, что периодически беседовал с ним. Ещё бы разобраться, что вокруг происходит. Отделить так сказать это видение, от обстановки вокруг. Да ещё голова болит… Что с ней случилось? Такое ощущение, что по ней чем-то долго били… Да и окружающее пространство, надо сказать, оказалось далеко не уютной палаткой, в которой он, помнится, мирно засыпал. — Суфлер, мать твою, нашелся!

— Суфлер, говоришь? — Едко заметил старик, пробиваясь сквозь темные пятна меж довольно быстро проносящихся мимо тюбингов. — Не… Скорее комментатор. Всей жизни твоей пустой и идиотской… Вот как, скажи, герой ты мой яхонтовый, вместо уютной палатки оказался на этой старой дрезине? И вместо того, чтобы мирно спать, едешь куда-то в непонятном направлении? А? То-то же… А то — суфлер, понимаешь… — Бомж сильно раскашлялся, схватившись за грудь и временно растворился в усилившемся свете.

Что-то происходило вокруг. Голоса. Шаги. Мелькание фонариков… И длинный неприятный скрежет давно не смазываемых частей старой дрезины…

Боль в голове отступила на второй план. Федя сосредоточился на мире вокруг, пытаясь сфокусировать зрение и напрячь слух. С трудом, но это удалось сделать.

По ходу, его не только выволокли из палатки, предварительно оглушив, о чем свидетельствовала боль в голове, но и уже успели куда-то переместить. Куда, пока не понятно, но явно за пределы его за два года так и не ставшей родной станции. В глаза бросались только слабо освещенные тюбинги закончившегося тоннеля, начало платформы, тоже не шибко освещенной, а также спинка сидения, закрывающего весь остальной обзор. Руки и ноги, судя по ощущениям, были связаны и успели онеметь.

Что же происходит вокруг? Вроде никого не задирал, как уж месяц. В сомнительные дела тоже не ввязывался. Да и в последнюю «не слишком законную» вылазку он ходил последний раз месяца два назад, после чего «завязал» и на вырученные деньги более-менее сносно обживал свою палатку, намереваясь пустить корни на станции, где провел более года. Так что же тогда? Он старался припомнить последние сомнительные дела и заказчиков, с которыми имел дело, но выходило как-то из рук вон плохо. Образы скользили и так и оставались туманными, словно его память ему не принадлежала.

— Что притащили, мужики? — Послышался рядом сиплый голос. Знакомый, но смутно. Где-то обладатель сего голоса ему уже попадался. Тут же свет фонарика ослепил глаза. — А! На удивление знакомое тело!

— Хватит речи толкать! — Рявкнул второй более грубый голос. — Мы не для того перли их через три станции, чтобы в «узнавалки» играть. Либо пропускай, либо Главного зови. Денег уже охота…

— Главного, говоришь? — Еще один голос. Едкий, скрипучий. Неприятный. Но не слишком знакомый, хотя Федору показалось, что раньше он его тоже слышал. — Да тута я. Тута. Пришел сразу, как вашу гремящую колымагу услышал. Знатная она у вас. Слыхать за пару километров.

— Принимай товар, Начальник. Пока тепленький. Да пулек не жалей!

— Пулек, говоришь? А то ли вы мне приперли? Это надо еще посмотреть…

— Так смотри. Не томи душу. Есть то всегда хочется…

И снова фонарный луч ослепил глаза, заставляя жмуриться. Кто-то рядом с дрезиной ехидно захихикал и похлопал себя по бедру. И вновь едкий неприятный голос.

— Молодцы. Уважили старика! Теперь этого рыжего в пыточную, а тех двоих в клетку пока. Как пригодятся, вызову…

— Что сидеть на месте, коли конец близок? — Бомж сплюнул кровавую слюну на бетонный пол, и продолжил. — Зачем смотреть, как приближается Армагеддон, если ты ничего не понимаешь в этом? Красиво? Может быть… Только странная эта красота… Последняя. Может, хватит? Вспомни, зачем послал тебя сюда Бог. Вас всех, — он обвел незрячим глазом идущих мимо него людей, затем едко засмеялся. — Может пора уже что-то сделать? След оставить, например. Раз уж все равно смерть рядом…

След… Пред взором встали разрушенные, оплавленные стены и тени, оставленные людьми… Когда-то ему довелось побывать на поверхности. Не слишком приятное зрелище, надо признать.

— Можно и так тень оставить, — не унимался старик, — но почему бы не по-другому? Близкому, например, помочь…

Федю окатила струя воды. Не слишком холодной, но от этого не менее неприятной. Он раскрыл глаза и помотал головой, словно капли воды разлетятся во все стороны, и не будут мешать ему. Залеплять глаза, затекать за ворот.

— Ну что, голубчик, очнулся? — Тот же едкий и неприятный голос. Чуть в стороне, справа. — Не ожидал увидеть меня вновь? А… Так он еще не видит! Помоги ему. Сотри воду с этого неуклюжего создания.

Глухие, шаркающие шаги и удар. В челюсть… Не больно, но… Федор, привязанный к стулу, завалился на бетонный пол.

— Не больно, скорее неприятно, — прокашлялся старик. На бороде застыли крошки еды, прилипшие туда день, а то и больше назад. Болезненная красноватая слюна стекала вниз, спутывая волосы и склеивая их не хуже любого клея. Здоровый глаз, покрытый алыми трещинками-венами, щурился от яркого света, отразившегося от здания напротив. — Я бы даже сказал, обидно. Организм в такие моменты вырабатывает особое вещество. Не помню, как… Все равно не знаешь. Короче, активизируются чувства, кровь быстрее бежит по венам. Человек даже самый истощенный способен, я бы сказал, на многое…

Кажется, сломался зуб. Не, не так. Тот громила, кажется, его сломал. Федя посмотрел на здоровяка, потирающего кулак, и сплюнул кровь с осколками зуба на бетонный пол. И откуда тот бомж из прошлого так много знает? Действительно, парень чувствовал, что зрение вновь вернулось к нему, кроме того, неестественный прилив сил, вызванный, скорее всего, злостью, заставил его кулаки сжиматься с новой силой. Даже веревки заскрипели от трения о железный стул.

— Ты пожалеешь ещё об этом! — Федор скорее прошипел, чем сказал.

— О! Он не кусает, а сразу жалит! Наш Шмель очнулся! Какая безумная радость… — Снова этот едкий и неприятный голос. Аж мурашки по спине… — Подними его, Боров.

Боров, тот дядя, что бил парня, подошел, практически поднял Федю вместе со стулом и установил, словно статую, напротив массивного металлического стола, за другим концом которого сидел он. Пират.

Федя поморщился. Несколько раз за последний год ему приходилось работать на этого немолодого уже человека. Не слишком приятный союз. Требует много, а платит мало. Да ещё не любит, когда дело проваливают. Тогда с исполнителем может случиться все что угодно. От пыток каким-нибудь грязным гвоздем, до прогулки совершенно голым на поверхность… А Пиратом его прозвали за повязку на левом глазу, прикрывающую чудовищную рану вместо глаза.

Он сидел за металлическим столом, на котором были разложены различные предметы. А вокруг давящие бетонные стены и потолок, с которого свисала лампочка — единственный слабый источник света в этой бетонной коробке размером четыре на четыре метра.

— Че хотел? Довольно странное приглашение к сотрудничеству, не находишь? — Поинтересовался Федор, ощупывая языком то место, где мог бы находиться зуб.

— А кто говорит о сотрудничестве? — В свою очередь удивился бандит. — Слава богу, последнее наше сотрудничество завершилось полгода назад к обоюдному нашему удовольствию. Речь идет скорее о долге.

— О долге? Каком? Я тебе ничего не должен. — Федор нахмурился. Не нравился ему тон Пирата и выражение его лица тоже.

— Не должен, говоришь? — Старичок медленно начал перебирать в руках инструменты, разложенные на столе, назначение которых сомнений не вызывало. — А помнишь тот тайник, куда я тебя просил отнести последний заказ и местоположение которого ты один знал из исполнителей?

— И? — Под ложечкой засосало от нехорошего предчувствия.

— И нет его больше. Спер, разворовал кто-то мой тайник!

— Но… — Федор не находил слов. Бессмыслица какая-то. — Я не…

— А кто, Пчел? А кто? — Пират пристально посмотрел на юношу, который пытался выдавить из себя хоть слово. Но так и не находил достойного.

— Я не Пчел, — наконец выдавил он сквозь зубы. — Я Шмель…

— Пчел, ты, Федя, — махнул рукой лишь в ответ старик. — Пчел. Или даже нет. Мух, ты. Вот ты кто. Причем не из самых разборчивых. Тащишь все, что плохо лежит. Особенно, что тебе не принадлежит.

— Но это ложь! Я ничего у тебя не брал! — Взорвался Шмелев, напрягая кулаки.

— Ой, ой, ой… Ну а это мы ещё посмотрим! — Пират нежно поскрябал каким-то предметом по столу. Произведенный звук резанул по барабанным перепонкам, заставив кожу покрыться мурашками.

— Я все равно тебе ничего не скажу, — упрямо пробормотал юноша.

— Это почему же?

— Просто я ничего не знаю. Так как твой тайник не я чистил.

— Ну, ничего. Мы применим другие методы, авось чего вспомнишь…

— Да я говорю же… — Заорал было Федор, но Пират сделал жест рукой.

— Умой-ка его снова, Боров. Только чтоб зубов побольше вылетело. — Громила не заставил себя ждать. С довольной ухмылкой он подошел и стукнул здоровенным кулачищем по лицу Федора.

— А что ты хотел? — Бомж пожал плечами и громко высморкался, зажав рукой в грязных перчатках одну ноздрю. Студенистая масса неясного цвета завершила свой полет опять на его бороде, смачно вписав в общую фактуру блестящую кляксу. — Все вокруг взаимосвязано. Это-то ты понимаешь?

— Но я не крал! — Попытался запротестовать маленький мальчик, но старик грозно оборвал его, не обращая ни какого внимания на снующих вокруг людей.

— А мне-то что? Я, видите ли, не затем здесь, чтоб выслушивать очередного рыжего сопляка. Слушай. И молчи. Тогда откроется истина, — потом глянув красным глазом на пацана, добавил: — Хотя не факт! Особенно в твоем случае.

— Но это действительно не я…

— Это не столь важно в общей канве истории. Кто крал, кто не крал. Важно, что ты там фигурируешь. Если б не фигурировал, то и разговора не было бы. Каждый выбирает свой путь. И ты свой выбрал, когда ступил не на ту тропу. Не, не сегодня вечером, когда зашел в палатку, чтобы поспать, а раньше. Гораздо раньше. Смекаешь?

— Но что же… Как?

— Как все вернуть? Исправить? О! Здесь не исправлять нужно. А исправляться…

— Близкому, например, помочь? Чтобы оставить после себя не только тень?

— А что… — Бомж на мгновение задумался, потом выдал куда-то вверх. — Может и так. Попробуй…

И снова вода. Или почти вода. Липкая, грязная и вонючая субстанция. Разве что не светится… И то хорошо.

— Ты ее знаешь? — Едкий противный голос шел откуда-то сзади. А спереди сидела она… Его девушка. Маша. И по совместительству дочь начальника станции, на которой он собирался обживаться. С заткнутым какой-то тряпицей ртом, испуганными, красивыми глазами и связанными спереди руками. Его муза, его страсть, ради которой он последние два года и проворачивал смутные и не вполне законные делишки.

Пират что, совсем спятил? Невинную девушку собрался принести в жертву своей мести?

— Она здесь зачем? Маш, ты как? — Она лишь что-то промычала в ответ заткнутым какой-то тряпицей ртом.

— А ты не догадываешься? — Со сделанным тоном удивления Пират вышел в поле зрения Федора и заглянул ему в глаза. — Она есть предмет номер один в твоем допросе, а также аргумент и легкий стиль убеждения…

— Но она дочь начальника станции! Вы это понимаете? Он же и отомстить может. К тому же, она здесь не причем!

— А кто, во-первых, узнает, что она была здесь? А во-вторых, она-то как раз здесь причем. Очень даже.

— Но… Но… — Спасти, говорил бомж. Помочь близкому… — Я все равно не знаю, кто это сделал!

— Поспорим? — Пират хищно улыбнулся, подошел к столу и взял с него ножницы. Странные какие-то ножницы… — Знаешь что это?

— Для стрижки волос из носа?

— Почти угадал. Это секатор. Как следует из названия, он нужен, чтобы сечь. — Говоря, он медленно приближался к Машке. Как бы невзначай положил руку на ее плечо, от чего девушка вздрогнула и более явственно задрожала, скосив глаза на бандита. После чего погладил. Федор с замиранием сердца следил за каждым его движением. Неужто он посмеет? — Молодые побеги, кустарник, ветки, а также… — С этими словами он схватил руку девушки и, не смотря на ее сопротивление, шустро отогнул ее большой палец и в одно мгновение отхватил его секатором. — Пальцы молодых девушек.

Машка зашлась в безумном крике. Но только мычание доносилось из-за кляпа, а глаза, полные слез, смотрели на Федора. Тот тщетно пытался освободить руки из спутывающих их веревок, до крови раздирая кожу на запястьях.

А потом Пират вошел во вкус… Сначала указательный, затем средний…

Смотреть на это Федор не мог. Он зажмурил глаза, пытаясь унять подступившие слезы. Он бы закрыл и уши, если бы мог, чтобы не слышать душераздирающего мычания несчастной Машки. Его любимой девушки…

И лишь одна мысль билась в его голове — спасти, помочь. Наконец, он дико заорал.

— Стойте! Стойте!

— Ну? — безжалостный палач остановился, сжимая окровавленную руку девушки в своей. И приподнял бровь, ожидая признания Федора.

— Я не знаю… Нет. Стой! Я, правда, не знаю! Но… Но может, есть кто другой?..

— А что… Идея! Умой-ка его ещё разок… — Великан даже глазом не моргнул, исполнив волю главного.

Бомж весь трясся. Он заходился в неудержимом диком смехе, которым могут смеяться только люди от души оценившие шутку. Минут десять, прикинул Федор, не меньше. Затем все же сильно закашлялся, схватившись за грудь, вернее то место на грязной просаленной фуфайке, за которым могла прятаться грудь у человека. Потом уставился тяжелым взглядом на мальчика. Снова сморкнулся, харкнул кровавую слюну на землю, потом начал.

— Ой, уморил! Ну, ты и выдал! Ты что всерьез думаешь, что сможешь измениться, если спасешь ее? Странный выбор. Я бы даже сказал, глупый…

— Но почему? — Федор в недоумении надул губы. — Я же люблю ее!

— Ой-ли? Правда, что ль? А может, это возможность пробиться в руководство станции тобой управляет? Вспомни, сколько «любимых» у тебя уже было за последние лет пять.

— Ну… — протянул Федор, силясь припомнить всех девушек, с которыми сводила его судьба. Судьба парня, редко засиживавшегося на одном месте более полугода. — Арина. Ирина. Клава. Света. Ну и Марина… Ах да… Да что же это я! Разве их всех упомнишь?

— То-то. И всех ты очень сильно любил. Вспомни, что ты орал Лене, например, когда мчался от ее отца по платформе ее же станции. Или когда прятался на Арбатской в тот момент, когда Ашот с Киевской пытался разыскать тебя с братьями Алсу?

— Люблю, — прошептал Федор.

— То-то. А она? Машка? Неужели ты столь глуп, что решил, что ей нужна твоя любовь? Твоя незабвенная родинка, твоя рыжая шевелюра, или холодный взгляд серых глаз? Наивный. Ей деньги и власть подавай. Или ты не замечал, как они довольные с твоим другом Петькой выходят из подсобки?

— Ну, выходят, и что? — Смутился Федор, отводя взгляд от бомжа. — Ну, помогал он ей чем… Постоянно помогает.

— Во-во. Во-во. И ты веришь в любовь?

— А ведь ты прав! — Голос Пирата опять шел сзади. Девушка сидела сбоку, в дальнем углу комнаты и мелко-мелко дрожала, всхлипывая и сжимая пострадавшую руку, уже успевшую обзавестись тугой повязкой. А в центре, за другим краем стола сидел связанный Петька. Его друг. — Есть ещё кто-то! И вот он, перед тобой. Знакомая рожа?

— Вполне. — Тихо пробормотал Федор. — Нафига он-то здесь?

— А ты его спроси. Может, расскажет. Да ты не стесняйся, Шмель. Не стесняйся. Здесь все свои. Даже я. И мы в тесной и непринужденной обстановке, может, выясним, наконец, куда же делся мой тайник?

Петька, лучший его друг за последние два года, смотрел мимо тяжелым взглядом. Руки его были стянуты за спиной, как и у Феди, черные, обычно ровно лежащие волосы всклокочены, под глазом разрастался здоровенный синяк, а нижняя губа была несколько больше, чем обычно.

— Петь, что происходит? — Начал Шмель, но его друг явно не желал разговаривать с ним. Отводил взгляд и нервно покусывал оставшуюся в живых губу.

— Петь! Щука, мать твою! — Наконец тот не выдержал, и, обернувшись к Пирату, выдал:

— Я говорю, это он! Он рассказывал мне, где спрятан твой тайник и то, с каким удовольствием он его себе присвоит…

— Ты охренел? — Взорвался Федор. Его белая кожа пошла красными пятнами, серые глаза, сузившись, превратились в две маленькие щелочки, а руки сильней стали терзать связывающие их веревки. — Совсем оборзел, рыба!

— Ну ладно, — примирительно-ядовитым голосом проговорил Пират. — На сей радостной ноте я, пожалуй, покину вас. Не люблю семейных разборок. А вы тут посидите, поговорите, да и решите к утру, кто, а главное, в чем из вас виноват. А также, куда ж все-таки делся мой накопленный за долгие годы запас.

— Семейные? Но мы не семья! — Не понял юноша. Пират остановился на пороге, медленно обернулся, и с ехидный усмешкой заговорил.

— Семья, семья. Ещё какая! А ты не знал? А ты, Петенька, ему не сказал? Ай-яяй-яяй. Нехорошо. Твоя баба беременна, Шмель! Угадай от кого? Нет. Не от тебя… Извините, но свет я вам не оставлю…

— А ты думал, что будет легко? — Бомж сочувствующе развел руками. — А я ведь предупреждал! Ещё тогда, в твоем детстве, когда ты слушал мою бранную речь, стоя у входа в метро и ожидая свою мамку. Помнишь? Кругом враги, и внутри вас враги… То-то же. А ты спасти ее хотел. Не так меняется человек. Не за спасение кого-то получает второй шанс. Он должен измениться внутри. Спасти себя, если на то пошло. Но использовать внешние предпосылки все же не помешает…

Тишина. Тишина и темнота. Теперь никто не обливал его водой, да собственно не было нужды. Никто и не бил его перед этим. Опять же — не было нужды. Он и так чувствовал себя полностью пораженным. Почти умершим. Оставалось лишь расставить все точки над «i».

— Петь. А Петь? Это правда?

— Что именно? — Донесся из темноты его совсем недружелюбный голос.

— Ну, то, что вы с Машкой…

— Тебе-то какая разница? Все равно подыхать скоро.

— А все же? Маш, как ты могла?

— Слушай, утухни, а? И так без пальцев осталась, а он тут чувства поднимает, старое ворошит…

— А все же… Мы ведь любили друг друга…

— Любили? Да ты совсем, озверел что ли? Да нужна мне твоя любовь! Светлая и бескорыстная, да вдобавок бедная… Вот Петька другое дело. Петька богат…

— Маш, не стоит… — подал голос Щука.

— А че не стоит? Пусть знает, что его друг оказался лучше во сто крат, а главное предприимчивее. Это он спер запасы Пирата. По твоей наводке, между прочим… Это ты, дурак рыжий, рассказал ему про них.

— Но как? Там же охрана…

— Нет там никакой охраны, — тихо проговорил в темноте Петька. — Давно уже нет. Пират ещё месяца два назад с Ганзой решил «пободаться», да силы своей не рассчитал. Поредели ряды его сильно. Всего человек-то от силы двадцать осталось. Какое тут чего охранять. Станцию не проворонить бы… Вот и понадеялся он видимо на то, что не осталось знающих и помнящих. Да о тебе забыл. А как разорил я его тайник, так и начал вспоминать, кто да что. Наемников, видишь, подключил…

— Но… Как ты мог?

— Глупый вопрос, Шмель. Ты думаешь сейчас друзья это самое важное в жизни? Не. Не это важно. Важно выжить. Потомство дать, прокормить его, удержаться ближе к власти, чтоб легче выживать было. Да и люблю я ее. Всегда любил.

— А я что же? — Этот вопрос он задал скорее просто так, не ожидая услышать менее внятного ответа, тем не менее, Машка подала голос.

— Вскружил ты мне голову, рыжий бес! Как только на станции появился… Огненные волосы, колкий взгляд, да и эта родинка твоя пикантная под губой… Не удержалась… Но ты это, — вдруг встрепенулась она. — Имей ввиду. Мы будем стоять на своем. Ты спер этот тайник, и только ты. Тебе помирать. А у нас ребенок. Нам нельзя. Жизнь возрождать надо.

— Ничего-то ты не поняла, Машка. — Федор глубоко вздохнул. — Не нужна Пирату моя смерть. Ему тайник его нужен. И он не станет меня убивать сразу. Да и вас не отпустит, пока его вещички у него не окажутся… Да и тогда, вряд ли.

Машка тихо заскулила в углу, вспомнив недавние пытки, а Петька заерзал на своем стуле, засопел.

— Так что же теперь делать?

Но Шмель не ответил. Ему вот совершенно ничего делать не хотелось. Враг вокруг. Враг рядом. Враг внутри. Мало того, что предательство девушки и друга оказалось реально, так ещё реально оказалось предательство его самого им же самим. Не на ту дорожку ступил… Не тот путь выбрал… А прав бомж. Тупиковая дорожка. В никуда. Вот если б все вернуть, начать заново. Попытаться изменить себя, чтобы жить, а не думать, что живешь…

Но теперь уже поздно. Ситуация патовая. Кругом враги, даже среди близких, и ни одного козыря в рукаве. А козырь должен быть, даже когда ложишься спать. Даже когда идешь в туалет. Даже сексом когда… Но козыря в данном случае не было… Ни одного. Как выходить из данного положения?

Сколько прошло? Час или два? А может больше? Время в темноте растягивается, а невеселые мысли, всегда появляющиеся с приходом тьмы, только усиливают это заблуждение.

Да и бомж куда-то подевался со своими загадочными советами, поговорить не с кем. Не с этими же… Предателями. И то, мягко говоря. Была бы воля, записал бы их ещё и в еретики, и в палачи, и в уроды, да в кого только не записал бы… А в мутантов бы в первую очередь!

Причем злости не было. Было какое-то злорадство. В первую очередь на себя. На самолюбование и жизнь одним днем, причем жизнь не слишком праведную. Случалось, и поворовать, случалось, и обмануть. Ну а девок, кинутых им, не счесть. Поэтому он шибко не удивился, что так же поступили с ним. А чем он хуже остальных? Почему он может чувствовать себя хозяином жизни, а другие нет?

С волками жить, по-волчьи выть… Ой, ли? А так ли это? А не сам ли он виноват, что вокруг все так, и все такие? Не от своего ли поведения, не от своего ли собственного желания так жить?

А в прочем, какая теперь разница? Все равно по-другому попробовать не доведется. По-человечески. Его-то Пират в первую очередь замучает. Но даже если допытается у «этих», куда делся его тайник, все равно Шмелю ничего не светит. Этот бандит не любил оставлять хвостов, тем более Федор уже поделился раз тайной информацией с посторонним.

Так что же теперь думать об этом?

Темнота убаюкивала. Федор не заметил, как темнота естественная сменилась тьмою сна, тем более, что столько интересного случилось за последние часы… К тому же, причитания его бывшей не просто убаюкивали, а выталкивали уставшее сознание в царство Морфея.

Разбудил его скрежет ключей в личине. Федор открыл глаза, но света все ещё не было. Он для верности насколько раз моргнул, проверяя, не померещилось ли.

Дверь помещения, словно откликнувшись на его мысли, тихо заскрипела, открываясь… Кто-то вошел, но явно не Пират. Тот бы закатил концертную программу, как пить дать. Дверь, снова заскрипев, захлопнулась.

В следующую секунду свет фонарика вспорол темноту, выхватывая из нее, то металлический стол, то Петьку-урода, то Машку-отступницу. И остановился на нем, мешая рассмотреть вошедшего.

— Федор! — Раздался сиплый голос. Знакомый, но ещё не распознанный. Голос того, кто узнал его у дрезины. — Шмелев!

— Чем могу помочь, любезный?

— Что, не узнал? — Голос от волнения засипел ещё сильнее. Потом говоривший, словно спохватившись, быстро направил фонарик себе в лицо, осветив знакомые черты. И шрам на шее. Ничего себе подарок!

— Это же я! Соловей! Помнишь?

Как тут не помнить. Отличный парень. Певец. Соловей прямо. Откуда и кличка пошла. Вместе баб портили за восточной стороной кольца. Ох и веселились, пока… Пока в одно прекрасное мгновение один прекрасный ревнивый муженек не выловил «с поличным» Певца. И не приставил к его горлу серп. Где уж добыл, это для Федора всегда оставалось загадкой. Но, тем не менее, если бы не случайное вмешательство Шмеля, то жить пришлось бы Соловью уже с отрезанной головой, что вроде как не очень удобно. В общем, спас его тогда Федор, но вот искалеченные голосовые связки остались испорчены на всю жизнь, впрочем, как и репутация горе Дон Жуанов. В пылу спасения друга, Шмель несколько не рассчитал силу своего удара, дополненного какой-то фигней типа сковородки, и обоим пришлось срочно и навсегда покинуть восточную часть метро.

— Соловей? Ты здесь какими, извини, чертями оказался?

— Да после той нашей последней веселухи «не с руки» мне больше петь, а раньше, сам знаешь, только этим хлеб и зарабатывал. Ничего не умею больше, разве что готовить. Вот поскитался чуть-чуть, да и прибился к этим… Дозорным у них свой пай отрабатываю, да поварю периодически, когда их повар в хлам укушается.

— Ну, а какого тебе здесь-то надо? Если ж поймают, не поздоровится.

— Не поймают! — С довольной рожей Певец начал снимать веревки с рук Федора. Я же им за повара иногда, забыл? Вот и приготовил им сегодня чудный напиток из Глюк-грибов. Ну, из таких, что красным в белую крапинку в темноте светятся, может, знаешь? Не? Ну, в общем, приятные им сегодня, да впрочем, и завтра всем сны светят. Ну что, пойдем?

— Пойдем! — Решительно проговорил Федор и направился на выход, потирая затекшие руки.

— А эти?

— Эти? — Шмель обернулся ненадолго, потом махнул рукой. — Эти пусть сами объясняют Пирату, кто спер его заначку, как впрочем, и Федора Шмелева тоже. — Потом резко развернулся и зашагал на выход. Но не сделал и шагу, как заголосили оба предателя, перебивая друг друга.

— Федь, прости меня! Я обратно вернусь…

— Друг, не губи, не оставляй на растерзание этим…

— Федя, Федь. Я сделаю все, что ты захочешь. Свадебку быстро организуем, совет, сделаем тебя папиным замом.

— Брат, друган. Ну, там по-братски разберемся. Мне че, Машки для тебя жалко? Хочешь, по очереди будем?

— Стоп! Прекратили оба! — Шмель остановился в дверях, с отвращением поморщившись.

Внезапно его охватило странное состояние. Словно он оказался сразу в нескольких местах одновременно. И не состояние это вроде, а дурной, вызванный галлюциногенными грибами, и страшный одновременно сон.

Здесь «эти», со своими мелкими и низменными желаниями. Тут непонятно откуда взявшееся осознание происходящего и того что будет, если он уйдет просто так, втихую, оставив все как есть. И грязный, вонючий дед, вещающий над ухом…

— Что рыжий? Тяжко? — Голос доносился из темноты открытой двери. — Нелегко на перепутье? Неуютно?

Старик прокашлялся, что дало время Федору осознать, что если он уйдет со станции просто так, то на самом деле вряд ли чего измениться. Сладкая парочка может и получит свое, но он от этого ничего не выиграет. Наоборот, Пират с утроенной энергией примется его разыскивать. И Федор не сомневался, что найдет. Сейчас же вся банда благодаря Певцу была в дурмане, а это удобный случай, чтобы покончить со всем разом…

— Хорошие мысли. Неприятные, но хорошие. Взрослые, я бы даже сказал. — Голос бомжа, хриплый но глубокий, опять возник из прохода. — В данный момент, как раз то, что надо. Без сомнений, без раздумий, без сожалений. Дерзай, парень.

Федор обернулся к связанным. На его лице образовалось неприсущее ему выражение. Какого-то злорадства и неутоленной мести. Серые глаза сверкнули в полутьме, а рыжая шевелюра вздрогнула, когда он наклонил голову, посмотрев на свою уже бывшую любимую. Та нервно заерзала на стуле.

— Итак, друзья! На что вы готовы пойти ради свободы, жизни и так любимого вами продолжения рода? — Усмешка исказила правильные черты его лица, но он совершенно не собирался скрывать, что доволен. Месть может быть местью только в том случае, когда она исполняется без раздумий. Потом будут раздумья, потом будут муки совести, и потом возможно появятся сожаление. Сейчас, когда обстановка давала ему такую возможность, глупо было ее не использовать, при чем со всей бесчувственностью и жестокостью, как с ним поступали другие…

— На все! — Без раздумий тут же воскликнул Петька. Машка тем временем съежилась под взглядом Федора, опять заерзала на стуле, но все же еле слышно прошептала:

— На все…

— Вот и славненько, — вновь усмехнулся Федор, потерев руки, и бросил певцу: — Соловей, освободи их, выдай по ножу, и присмотри, чтобы они позаботились о каждой сволочи на этой станции. Если откажутся, убей их. Сделаешь? — Тот внимательно и очень серьезно посмотрел на старого друга, как будто сомневался в здравии его ума, но всё-таки кивнул в знак согласия. — Вот и отлично. Борова только не трогайте, пусть живет. Когда он проснется, думаю, ему будет весело…

— А ты страшный человек! — Заметил бомж, растягивая слова, словно смакуя фразу целиком. Он шел рядом, даже не взглянув, на то, что происходило сзади. Там где Машка с Петькой под чутким руководством танцора устраивали кровавую расправу.

— Ты себя-то в зеркало видел? — Тут же хмыкнул Федя, лишь слегка пожав плечами. — Кажись, ты страшнее, батенька.

— Уродство наружное ни что в сравнении с уродством внутренним, — тут же ответил тот с некоторой долей гордости в голосе. — Я не чудовище, а всего лишь урод, потрепанный жизнью…

— Слушай, — резко оборвал его Федя, остановившись. Он посмотрел в щелки глаз, словно пытаясь что-то разглядеть, но быстро отвернулся. Белесый, затянутый пленкой мертвый зрачок вызывал неприятное ощущение. — Ты что пристал ко мне сегодня? Со своей дурацкой философией и нравоучениями! Нафиг мне все это сдалось? Я спрашиваю: нафиг?

— Жить лучше будешь…

— Жить лучше? Как? Как в этом мире можно жить лучше? Жить надо было тогда! Когда мы только встретились с тобой, и ты ещё не превратился в мое самое умное второе «я». Хватит! Уходи! Это другой мир. Жестокий. И правила в нем жестоки. Здесь нет места для глупых душевных терзаний и жалости к твоим врагам. Иначе и этот мир, страшный и несуразный, может исчезнуть. Здесь другие правила… Возможно не самые хорошие, но все же лучше тем те, что ты ещё не забыл. Или я… Короче уходи. Я знаю, как мне жить.

— Эй, Шмель! — Раздался сзади сип Соловья. — Ты чего там с пустой колонной общаешься? Или где-то моей похлебки уж урвал, стервец рыжий? Давай, не томи. Едем…

Федор обернулся, но никакого бомжа не было и в помине. Лишь непонятно откуда взявшийся сквозняк шевелил разбросанный тут и там мусор, да пологи палаток бандитов. Пора было уходить со станции…